ГИБЕЛЬ «ДЕЙЗИ ЛИ»
(баллада)*
Шёл морем капитан сэр Джон.
Стоял перед командой он.
Отважен был сэр Джон, пират –
Рука что сталь, холодный взгляд.
Он рек: «Ещё не ляжет мрак –
Я в пыль сотру один маяк.
На нём смотрителем мой зять –
Я жизнь его намерен взять».
Смотритель маяка вдали
Заметил вскоре «Дейзи Ли».
Сэр Джон, маяк узрев, тотчас
Готовить пушки дал приказ.
Сказал смотритель маяка:
«Жена! Убить, наверняка,
Меня собрался твой отец.
Скорей бежим, иль нам конец!»
Но поздно! С грохотом в боку,
Пророча гибель маяку,
Уже слал ядра «Дейзи Ли».
То был конец! Представим ли,
Как шумно рушился маяк, –
Повсюду слышно было, как!
Сэр Джон, вперив в руины взор,
Ладони радостно потёр
И крикнул: «Друг мой, вам помочь?
Примите от меня и проч.!» –
И ветер, дующий с земли,
Повёл обратно «Дейзи Ли».
Ещё немало лет сэр Джон
Жил, промышляя грабежом,
Невзгод не ведая, – и вот,
В Ирландском море он плывёт.
Ночь, холод, ветер, берег скрыт
И всё вокруг беду сулит;
Темна за тучами луна,
Взлетает за волной волна.
Сказал сэр Джон: «На карте знак:
Здесь, рядом, должен быть маяк;
Но мы среди кромешной тьмы, –
Неужто заблудились мы?»
Сэр Джон помощника позвал:
«Боюсь, мы не заметим скал –
Ведь был же здесь, невдалеке,
Для нас огонь на маяке?»
Сказал помощник: «Сэр! Не вы ль
Маяк когда-то стёрли в пыль?»
И только это он сказал,
Как налетел могучий шквал,
Отбросивший лихих вояк
Туда, где раньше был маяк:
Трах! бах! – и все на «Дейзи Ли»,
Разбившись, под воду ушли.
(1933)
*Эту балладу Айрис написала в тринадцать-четырнадцать лет
The Fate of The Daisy Lee (1933)
(a ballad)
Sir John, the captain, stood on board,
And high above the seagulls soared.
Sir John was pirate, brave and bold;
His hand was strong, and his eye was cold.
Quoth he: “I know of a lighthouse tall,
That will crumble to dust ere darkness fall,
For my daughter is the keeper’s wife,
And for this thing will I take his life.”
The lighthouse-keeper looked o’er the sea,
And far away spied The Daisy Lee.
Sir John looked at the lighthouse large,
And bade the gunners the guns to charge.
Said the lighthouse-keeper to his wife:
“Here comes Sir John to have my life!
Come, take our things and let us fly,
Unless you wish to stay and die.”
But ’tis too late; with a mighty boom,
That spelt the tall lighthouse’s doom,
Off went the guns of The Daisy Lee;
It was the end; for see, O see,
The tall white lighthouse crumbled down,
With a crash that was heard all o’er the town.
Sir John, the captain, rubbed his hands
And gazed at the ruins on the sands.
Quoth he: “So much for you, my friend;
Our wishes and farewells we send.”
A wind came rushing o’er the sea,
And far away went The Daisy Lee.
For many years Sir John did plunder,
And never once did make a blunder,
And now he sails up the Irish Sea,
With all sails set on The Daisy Lee.
The night was dark and the wind was chill,
And the atmosphere it boded ill;
The moon was dark behind a cloud,
And the waves were large and wild and loud.
Quoth Sir John: “My chart is wrong, I fear,
For there ought to be a lighthouse near;
I hear the waves upon the coast;
Indeed I fear me we are lost.”
He called his friend, the second mate,
And said, “I fear for the good ship’s fate.
Tell me; a lighthouse should be nigh.
But I see no light in this darkened sky.”
Said the second mate: “Why, Sir, you know
That on a morning long ago
Your gun did make that lighthouse dust.”
And as he spoke, came a mighty gust,
Which drove the ship upon the shore,
Where the lighthouse stood so long before.
The ship broke up and the wild wind roared;
Down went The Daisy with all on board.
НЫРЯЛЬЩИК
В блестящей форме, влажен и солён,
За воздухом наверх всплывает он.
Затем, забравшись на торчащий риф,
Стоит на нём, задумчиво застыв,
И вновь ныряет в глубь холодных вод.
Мелькает форма чёрная в волне
И тут же пропадает в глубине.
Глаза открыв, чтоб цель была видна,
Над зарослями, вдоль морского дна,
Искатель озабоченно плывёт.
С искусной силой путь торит он свой,
Ласкаемый у дна морской травой;
Вокруг него цветы, чья красота
Опутала подводные места,
А также рыб глазеющих поток.
Он руки тянет к белому пятну –
За ним он и приплыл на глубину, –
И, задыхаясь, мчится вверх скорей:
Удушье, испусканье пузырей –
И долгожданный воздуха глоток.
Затем, на ослепительных песках,
Пытается взломать, держа в руках,
И пальцы раня, устрицы жильё,
Чтоб завладеть сокровищем её.
И вот, открылся вожделенный клад!
Сидит он и, дыханье затаив,
Как если б совершал опять заплыв,
Любуется жемчужиной морской,
Чей в раковине прерван был покой.
Затем через поля спешит назад.
(1936)
The Diver (1936)
His dark, lithe form gleams wet with salty drops
As on the green sea-verge for breath he stops.
Then clambering on a dry out-jutting ledge
With dripping feet, he poises on the edge,
Then cleaves the cold blue waves in milky foam.
His dusky form a moment can be seen,
A vague dark shadow, merging into green;
While he with open eyes swims silently
Along the weedy floor of the dim sea,
An eager searcher ’neath the azure dome.
With strong and skilful strokes he makes his quest
Along the ocean floor, his limbs caressed
By slimy sea plants and by soft sea flowers
Whose tangled beauty floats in watery bowers –
And fishes, silvery-finned, pass staring by.
He reaches out towards a patch of white
Which glistens dully in the greenish light...
At last with bursting lungs he upward speeds
’Mid crystal bubbles to the air he needs,
And gulps and gasps beneath the sunny sky.
Then, swimming into rest on shining sands,
He tries to open with his dusky hands.
The silvery oyster shell; tears it apart
With trembling, bleeding fingers, till the heart
Its pearly treasure trove reluctant yields.
Then breathless does the bright-eyed diver gaze
As still beside the laughing waves he stays,
And feasts his eyes upon the glancing pearl
Enshrined and cradled in its silver shell —
Then turns and hurries back across the fields.
БЕЗ НАЗВАНИЯ (I)
Мощь – это наверняка
Славная вещь: сталь поёт,
Мощно стремит свой полёт
Техника сквозь облака.
Мирная жизнь, на века, –
Славная вещь: пашет плуг;
С розовым яблоком сук;
Ярмарка шумно-громка.
Что ж, полна крика,
Носится смерть в облаках,
С кровью в ужасных глазах?
Мир, эй, не спи-ка!
(1937)
Untitled (I) (1937)
Power is a beautiful thing.
Strength of the singing steel,
Delicate might of the wheel,
Cloud-cleaving grace of wing.
Peace is a beautiful thing.
Quiet curve of the plough,
Red fruit on orchard bough,
Calm that fair cities bring
Why then the screaming
Horror of death that flies –
Fear with its blood-bright eyes?
Wake, world, you’re dreaming!
БЕЛОНОГАЯ, ПРИДИ
Белоногая, приди,
Потанцуй со мною тут –
На песке, от всех вдали,
Где свой танец волны ткут.
Будет ветер целовать
Руки-ноги нам с тобой,
Будут волосы взлетать,
Развеваясь за спиной.
Ты кружись, скачи, пари
В танце радостном, пока
Кони утренней зари
В глубь не спрыгнут свысока.
Будут вскидываться ввысь
Наши руки под луной.
Белоногая, явись,
И танцуй, танцуй со мной.
(1938)
Come, Pale Feet (1938)
Come, pale feet, and dance with me,
On the lone and desolate shore,
Where the white waves of the sea
Weave their dance for evermore.
And the wind shall kiss our limbs,
And our hair shall stream behind us,
Till the joy-cup overbrims.
Child of man shall never find us.
On the night-enchanted shore
Leap and whirl, earth’s dark-eyed daughter,
Till the horses of the dawn
Spring from underneath the water.
We will toss our arms in air,
While the foam-light from the sea
Gleams on white brows, deathly fair.
Come, pale feet, and dance with me.
ЖИВОЙ КАК ФЕНИКС
Когда явилась из глубин вовне
Гвань-Инь*, богиня, в голубой волне,
И Феникс, свой конец найдя в огне,
Родился тут же вновь, – во все века
Жила душа Китая с этих пор:
В поэте, ведшем с миром разговор
Из скита в вышине, где пики гор,
Белея, проникают в облака,
В художнике, чьи тщания видны –
Сложить мир из длины и ширины,
В девице, чьей рукой нанесены
Драконы золотые на шелка,
В литейщике, корпевшем до утра
Над колоколом, в лепке гончара,
Чьи миски не весомее пера,
В правителе, чья мудрость велика.
Да, дух Китая древнего был жив:
Осуществлял он свой императив,
Японию искусствам обучив
И вразумив ордынские войска.
Но в небе нынешних времён,
Где древле, как летит дракон,
Глаза поэта видели во мгле, –
Стрекоз блестящих легион,
И всюду пыль взметает он,
Пыль саваном ложится на земле.
Но сила лишь недвижна, не мертва:
Поднимется Гвань-Ини голова,
И Феникс, догорев дотла едва,
Восстанет гордо в собственной золе.
(1938)
*Персонаж китайской, вьётнамской, корейской и японской мифологий, божество, выступающее преимущественно в женском обличье, спасающее людей от всевозможных бедствий
The Phoenix-Hearted (1938)
As from the blue, pale-flowering wave doth rise
Kuan Yin, the goddess, with her still sad eyes,
And as the phoenix flame-enraptured dies,
Yet with a fiery crest is born anew;
So China's soul lived on. In every age,
The poet pensive by the torrent, sage
Dark-browed with thought in mountain hermitage,
Where white peaks pierce the cloudy heavens through,
The patient artist striving to confine
All nature's loveliness within a line,
The maiden working with a silk so fine
Dragons of gold upon a cloth of blue.
The founder toiling through the midnight hours
To cast the sonorous bell, the subtle powers
Of potters making bowls like fragile flowers,
The emperor wise, administrator true,
The farmer, whom the furrow's narrow span
For centuries contented – through all these there ran
Old China's life-blood. And from these Japan
Learnt gentle arts, these tamed the Tartar crew.
But now across those peaceful skies
Where in the past the poet's eyes
Imagined dragons of the mist and cloud,
Stream hosts of glittering dragon-flies
To fill with dust those quiet eyes
And cover ancient beauty with a stormy shroud.
But strength in stillness lies. She is not dead.
Kuan Yin again shall raise her gracious head,
And though it fall in flames of bloody red
The phoenix shall arise with plumage proud.
ЗВЕЗДОЛОВКА
У мисс молодой было
Важное дело:
Удить ночью звёзды
Во Млечном Пути:
С азартом в глазах василько-
Вых, сидела,
Болтая ногами,
Часов до пяти.
Являлись по пятницам к ней,
При папашах,
Кузины её, чтоб
Устроить пикник,
С ней звёзд наудив: были
В красных гамашах,
С подмогой из толстых
Поваренных книг.
Три старших сестры её, –
Важные крали,
Ни в чём от подобных им
Помощи нет, –
Созвездия в дар получив,
Ей связали
Ко Дню платья колли
Красивый жакет.
Сильнее других одного
Домочадца
Любила она: был ей
Дедушка мил;
Любил он со скользкого
Неба примчаться,
В слезах свою внучку,
Обнявши, топил.
Однажды в семействе её
Где-то взяли
Коньяк Астрономский
(Царь всем коньякам!):
Кутёж до небес был! На нём
Привязали
Цветную капусту
К кометным хвостам.
(1938)
Star-Fisher (1938)
There was a young lady whose
Chief occupation
Was fishing for stars in the
Milky Way.
With bluebottle eyes and a
Sense of vocation
She dangled her legs on the
Banks of the day.
With touching affection her
Uncles and cousins
Would come every Friday to
Bait all her hooks,
They sat on the bank in their
Scores and their dozens
With red velvet gaiters and
Cookery books.
Her three elder sisters and
Ravid relations
Were all much too haughty to
Help with the rest,
But when she had sent them some
Choice constellations,
On Collyfrock’s Day they would
Knit her a vest.
But the one she liked best in her
Family Circle
Was Grandfather Gangle, with
Garrible ears,
Down slippery skies he would
Slide to encircle
Her wishoppy waist and half
Drown her in tears.
And when they had had some un-
Usually rousing
Astronomal liquor in
Fulginous pails,
They deafened the stars with their
Noisy carousing
And tied cauliflowers to the
Comets’ bright tails.
ПРИХОД АПРЕЛЯ
Весна вторгается. В садах
Кружатся золото и зелень,
И вишни в пене сплошь.
Схватил мой взгляд:
Каштана почки – куклы на руке:
Их дрожь на солнце бьёт.
Ступни Апреля в зелени блестят;
Пришёл украсть он душу, с пеньем птах.
(1938)
The Coming of April (1938)
Spring breaks upon the land. Waves roll
Of green and gold into the gardens,
Foam white on cherry trees.
Yes, I have seen
The little puppet hands of chestnut buds
That flutter at the sun –
April’s pale feet that glitter in the green,
April with bird-song came to steal my soul.
«НИЖЕ, ЧЕМ АНГЕЛЫ»
После миллиона лет каменных,
Миллиона лет сплошь в грязи,
В суток-дней-ночей хаосе почти,
В мир, под песнопенье мощное
С лязгающих звёзд Млечного Пути,
Человек явился как Бог.
И к чему же ясноглазый Царь
Проявляет интерес?
Землю он видит, и кровь на земле,
Шею свою, как безумцу вняв,
Книзу сгибает: в рабском ярме,
Он не видит уже небес.
Что же, Вечность затем начала
Свой трудовой процесс,
Чтобы львов сотворить золотых,
Рыб бесстрастных, крылья орла? –
Все труды – ради бренности их?
Чтоб в итоге пометил здесь
Божий лик поцелуй Дьявола?
(1938)
“Lower than the Angels” (1938)
Out of a million years of rock
And a million years of mud,
Out of the chaos of night and day,
Out of the song the Mighty One struck
From the clanging stars in the Milky Way,
Came man in the image of God.
And how does this clear-eyed King fulfil
His glorious destiny?
He sees the earth and the blood on the earth,
Bowing his neck at a madman’s call
To the yoke of servitude and death –
And the heavens he cannot see.
And did Eternity toil for this? –
Working so patiently,
Out of the lovely soulless things,
Golden lions and passionless
Fishes that glide in the green and wings
Of eagles, to fashion such frailty,
To mark God’s face with the Devil’s kiss?
СТИХОТВОРЕНИЕ
Прекрасна земля, чудесна,
Когда юна.
Фруктовым деревьям
Известно, чем полнятся почки их
К мукам сладостным плодоношенья.
Жизнь раскачивает
Вечный маятник свой:
Почка, цветик и плод, раз за разом.
Корень звёздам поёт – аж парит,
А цветок под опекой у звёзд.
Я коснулась деревьев рукой:
Как трепещет их юность от сока,
Поднимающегося вверх! –
Обожглась головнёй их цветенья;
Буйство крови я
В пульсе земли ощутила.
Юность, весна, красота
Блекнут, вянут, гибнут –
От копья раскалённого,
Жизни жгущегося острия, –
Как и время мечтать.
Дыханье, любовь – боль и чудо.
(1939)
Poem (1939)
Lovely is earth now, splendid
With year-youth.
Fruit trees know the gentle
Unfold of the white bud, remembering
The sweet agony of the fruit season.
Life the pendulum swings
From white flower toned fruit
Forever, and holds no other meaning.
The root sings to the stars – soars
Starward in flower now. I have touched
The quivering youth of trees,
Invincible locks of earth, and trembled
In swift upsurge of sap –
Fired my frame at a brand of blossom,
And felt blood’s fury
At earth’s centre beating.
Beauty and youth and spring
Flow, fade, fuse
Into one glowing spearhead,
One burning point of life.
The time-dream dies. To like,
To breathe, is pain and wonder.
ОКСФОРДСКАЯ ЭЛЕГИЯ
Попробуйте в самых обычных вещах
Найти ловкий повод для необходимой беседы –
Для броских банальностей, для не своих
Суждений про жизнь.
Как дрожит тишина
С приближеньем собак!
Поражён яркой молниею
Неминуемый путь.
Мириады умов
Всё скользят по дуге,
Заключённые в круг
Неглубоких идей.
Острый скальпель любви
И поэзии нам
Нужен, чтобы пронзить нас,
Возродить к новой жизни.
Нож до кости дошёл,
Только свежая кровь уж иссохла.
Текст исследуйте вновь,
Но уж откомментирован он.
Одинокая суть
Моря без парусов и песка,
Где следов нет, – безлюдных, пустых –
Ранит сердце моё.
Из ужасных метафор,
Никогда не бывавших в ходу:
Кромки режущих лезвий
На цветущем льду мысли.
(1939)
Oxford Lament (1939)
Deliver me from the usual thing,
The clever inevitability of the conversation,
The brilliant platitudes and second-hand
Remarks about life.
Sheeted silence vibrates
With an imminence of hounds,
And an ineluctable road
Is lightning-stricken to sight –
Many minds moving
On the well-greased thought-arc,
Myriad minds pent
In the facile thought-circle.
The subtle lancet of love,
Fine poetry’s unspoilt
Inviolable splendour fail
To stab us to new living.
The knife is at the bone
But the freshness of blood is parched.
We can scan the text again
But our comments were made before.
Longing for loneliness
Of the sea unsailed and sands
Unprinted, unpeopled, unsung,
Pierces and pains my heart.
O for the tangent terror
Of the metaphor no one has used –
The keenness of cutting edges
On fresh green ice of thought.
БЕЗ НАЗВАНИЯ (II)
Жизнь берёте украдкой и быстро вы.
Ваши ноги едва задевают
Гладь проносящихся лет.
Каждый след ваш – к трансмиссии в центр земли,
Где жизнь изобильна: вглубь на миллион
Морских саженей там – богатства.
Могилу слепого червя если вспомнить,
Древесного корня изгибы,
И труху от листвы прошлогодней,
И алмаз, сжатый в недрах, и кудри
На головках подземных цветов, –
Всё это ныне
Прыгает в вас, расцветает,
Сока почувствовав мощь.
Вверх-вверх, к вашим пальцам, губам! Крик
Тут – приветственный, это не страх
От кружащих голову пересечений –
Связей всего меж собой.
Что почва есть, в сущности? Смерть.
Но в зерне она жизнь создаёт.
Ужас реален. Реальна и
Уверенность в том, что доступна
Вся сложность событий уму,
И что прошлое спит в настоящем,
Где будущее пробуждается.
Бьёте насквозь, уместив
В секунде всё время. Теперь
Вы на страже могил и сокровищ.
(1939)
Untitled (II) (1939)
You take life tiptoe. Too swift. Your splendid feet
Hardly touch the year’s spinning surface,
Spurning the buoyant earth. Know
Under each toe-print shafting to earth’s centre
Existence lies rich – a million fathoms
Of shifting splendour deep. Remember
The blindworm’s sensitive cell, the hungry
Sinuous curve of the tree-root
And last year’s leaves a-rot – the crushed
Diamond in the making – the curled
Heads of flowers underground. These
Spring in you upward,
Blossom and speak in you. Tarry,
And feel the sap-strength a-flow,
Up, up to your hands, to your lips. Cry
In salute of life – not in dread
Of dizzy cross-sections of being – relating
All things to all. The black soil
My fingers divide is death,
Yet it crumbles to life in a seed.
Horror is real; but real too
The unashamed certainties – knowledge
Of intricacies of events,
Of the past in the present fixing
The future’s invincible waking-point.
Strike to the bone and create
All time in a second. For now
You tread tiptoe on tombs and treasure.
СЛИШКОМ ПОЗДНО
Чего лишился давний воздыхатель,
Когда с тираном жизнь она связала?
Стремился в молодости он к уединенью,
Поздней изведал, каково быть одиноким.
Он помнит, как при встрече с ним, давно,
Заплакала она. Он намекал
На тайную надежду в письмах к ней
(Писать ей было не запрещено).
Седел он и лысел. Она всегда
Держалась темы той, что он задал;
Каких-то злободневных, острых тем
Касаться не хотелось с ней совсем.
Сомненья были в некой цели их;
Вмешалась запоздало смерть сюда,
Хотя давно прельщала их двоих.
(Она, он думал, риску столь чужда,
Что даже от молитвы ждёт вреда.)
Воспринял ли он с тайным торжеством
То, как не скрыла слёз она своих?
Как принял в ней ту явленную взгляду
Страдальческую, дикую досаду,
Себе нашёл ли утешенье в том?
О, да! Её беду предполагая,
Подумать без злорадства он не мог
Об этой древней, гибельной ошибке,
Из-за которой так она терзалась.
Хоть лёгким выбор был – а не смогла
Избрать она другого, не того –
К семейному придя в итоге аду.
Уж трудно вспомнить тот восторг сейчас,
С каким лишь в ней он находил отраду,
Лицом её любуясь всякий раз.
Он стал почти бесчувствен к тем годам –
Застывшим, мутным, как незрячий взгляд;
И даже горе, червь, живущий в нём,
Таится ныне взаперти.
Она – он мог побиться об заклад –
Всего того не потерпела бы потом,
С судьбою всё же спорила – и вот:
Теперь очарованья лишена,
Изрядно располнела, много пьёт;
По правде – сумка старая она!
«Да, дорогая, – говорит он вслух, –
Ты старше, но на мой взгляд – хороша!»
Жизнь – акты выбора, а стало быть – потери,
Как философская сентенция гласит;
Вот: не случилось хоть детей кровавых...
С ней держится цинизмом не греша,
Всего лишь в мрачно-ироничном стиле,
Который стал их атмосферой с давних пор.
К ней письма, письма; встречи близ её жилья,
Нечаянные, дескать, для него –
При публике, на сцене городской:
Чтоб не подумал кто-нибудь чего.
Он умер в чайных – позже в барах тех
(Реформ немало пережить им довелось.)
Ах, как он молод был, когда всё это началось!
Сколь разрушительно-пусты
Те схемы были, видит он теперь, –
Для юности его, ума
И для большой мечты.
Он книги бы, за томом том,
Писать мог, будь она его женой, –
Иль если б он себе другую подыскал
Иль не нуждался вообще ни в ком.
Но чувством этим, низменным весьма,
Был заслонён ему обзор, порушена вся жизнь.
Открыть решился дело он своё,
Но мало преуспел. Его жильё –
Как логово студента: без затей,
Невелико (она в нём не была).
Мечтая там приём устроить ей,
Про обстановку и не думал он:
Нет пошлых книг, молчит магнитофон,
Искусство ни к чему: все – ремесло.
Поздней – как убежали бы на юг,
Как в Грецию б их, может, занесло,
Они болтали; там в воде морской
Прожилки нежные блестящей гальки.
Вот, наконец-то, в мае, на лугу,
С ним в лютиках он предложил прилечь ей
(Да, так им и дадут лечь отдохнуть! –
Свинья, рыбак, и после кто-нибудь).
Сбежали на машине на полдня
Из Лондона. Она молола вздор.
Зубами он скрипел и не простил ей,
Вспылил. Она просила о прощеньи,
А после дулась весь обратный путь.
История их горького общенья
Сюрпризов не таит каких-нибудь.
В отчаяньи планируя отъезд,
Он слышит предложение начать
Их жизнь с нуля. Какую жизнь, и как?
Он остаётся. Для чего вступать им в брак?
Похоже, смерть-эмансипатор даст
Не ей освобожденье, а ему.
Нет, он ещё получит праздник свой!
Когда уж видит он, что жертвовал всем зря –
Не даст он больше так играть собой!
Из-за чего теперь она в слезах?
Оплакивает молодость свою?
Иль мёртвый муж-тиран тому виной,
Лишь он причина слёз, никто иной?
(1975)
Too Late (1975)
What has she got left for her old admirer
After a lifetime wed to the usurper?
When he was young he dreamed of being solitary;
The real aloneness later was another matter.
He needed then the thought of how she cried
At their brief meetings, and he carefully
Wrote the veiled letters which she not forbade,
Where high hopes hinted at were not denied.
His bright hair faded to a parching grey
And started to fall out. She never strayed;
Some cruder matters were not spoken of
In the long conversation of their love.
Even their doubt was of obscure intent.
Death was not quick to take the thug away,
That death upon which they were both so bent
In a laconic upright sort of way.
(He thought, she’s too discreet even to pray!)
Did he observe her sadness with some glee,
Savour the sense of her wild discontent,
Doleful and damned inside the situation?
Did guessing at her grief bring consolation
During his studied patience? Naturally he
Felt at her ruined life some satisfaction,
Could not be reasonably refused a gloat
About that ancient and disastrous error
Which she repented of over and over,
Her failure to choose this instead of that,
Which should have been dead easy! Yes, indeed,
Gloats he and checks, achieves no resignation.
Hard to remember now the early grace
Of love’s unselfish rapturous elation.
Years passed in which he saw her lovely face
Lose all its quick response, grow desperate,
Thickened and slow, a sort of blinded look.
Grief is a secret worm, and even he,
He felt it crossly, was shut out.
Better perhaps. She would not later brook
What he might then have witnessed: better not to see.
Quite slowly she has made her terms with fate.
Her early charms disintegrate and sag.
She drinks a lot and has put on weight.
Objectively, she has become an old bag.
“Of course you’re older, dear, but beautiful
At least to me,” he tells a tearful smile.
Life is a matter of choosing, ergo of losing,
They formulate when feeling philosophical.
Thank God at least no bloody kids arrived,
Doubtless because. He keeps a tactful style,
A sort of grim ironical gentleness
Being the atmosphere in which they have survived.
Letters, occasional meetings near her home
In office hours, as if by accident,
No travelling, an always urban scene,
And public, as if that meant innocent.
He has died in those tea shops, later in bars.
(They have lived through quite a lot of social change.)
Oh God, he was so young when it began,
how strange, how strange,
How worst of all that his own schemes
Were what destroyed his youth and his good looks
And his light heart and high IQ
And all those splendid dreams!
He might have written books, if she
Had been his wife, he would have made his mark;
Or if he’d had the sense to chuck her at the start,
And look for someone else, or just be free.
But vile emotions blocked his larger view
And early bafflement quite needlessly destroyed his life.
He turned to making money, even that
With only moderate success. His little flat
(To which she never came) is mean,
Provisional, just like a student’s den.
Planning some final transformation scene,
He never bothered to try out his taste.
His hi-fi is unplayed, his books are chaste.
When all is makeshift art cannot bring peace.
At later times they talked about the south
And how they’d run away perhaps to Greece,
A place where tender veins of pebbles shine
In the still sea through deep transparent water.
At last in Maytime in an English field
To lie in buttercups he once besought her,
(The old swine being established as elsewhere,
Fishing or something. Christ, he didn’t care!)
To get away, right out of London just for once,
By car for half a day. She havered.
He ground his teeth and never quite forgave her.
Now he is testy, she apologises.
Sometimes she would be sulky did she dare.
Their tragic story holds no more surprises.
He plays at leaving but can go nowhere.
At the longed-for last he has gained a ghost.
She timidly proposes this and that.
Can they start life anew? What life and how?
He stays on in his flat and wants no changes now.
Does he desire her? No. The welcome death
Emancipates, it seems, not her but him.
Even at this late hour he’ll have some fun.
Now that his sacrifice is over and proved vain
He won’t be fooled again, he’s not yet done.
What is she crying for, her vanished youth?
I too was beautiful when I was young.
Or is she crying for that bloody man,
For her dead husband, for the real one?
ДЖОН ВИДИТ АИСТА В САМОРЕ*
Прогуливаясь, Джон увидел вдруг,
Как аист к небу взмыл
С гнезда, лежавшего на крыше.
В небесной сини белый, он
Был зрелищем привычным там, а Джон
Снял шляпу, руки в стороны воздел –
Настолько был им восхищён.
Прохожие вокруг
Шли мимо с двух сторон –
А Джон забыл про всё – лишь вверх глядел.
Вот на тканом полотне
Радостный тот жест:
В нём – абсолютно ты.
(1975)
*Город в Испании
John Sees a Stork at Zamorra (1975)
Walking among quiet people out from mass
He saw a sudden stork
Fly, from its nest upon a house.
So blue the sky, the bird so white,
For all these people an accustomed sight.
He took his hat off in sheer surprise
And stood and threw his arms out wide
Letting the people pass
Him by on either side
Aware of nothing but the stork-arise.
On a black tapestry now
This gesture of joy
So absolutely you.
АГАМЕМНОНСКИЙ КЛАСС-1939
(посвящается памяти
Фрэнка Томпсона*,
1920-1944)
Помните, сколь бесконечным
Был агамемнонский класс наш?
Вёл его проф. Эдвард Френкель**.
С восьмидесяти трёх нас аж до тысячи
Набралось – и открылось, что
Невинности в нас нет
И юность наша опустошена
В той ясной и безжалостной среде,
Где страх внушало мрачное мерцанье
От жутких смешиваний солнца и дождя.
Чего боялись мы в те времена?
Что первая любовь дотла сожжёт,
Иль вскроется она
Перед людьми, на чей мы счёт
Не отнесли б аорист*** от «любить».
Не жаждали мы ни душевных мук,
Ни грех и боль познать, себя щадя –
Дела ножа и топора,
Сколь абсолютна смерть,
Измены в дружбе и в любви,
Самоуверенности вред,
Ошибки без вины,
Страх за ребёнка своего.
Мы, с выездкой искусной,
Безгрешною душой
Изящно правили. Увы,
Но ждал конец героя.
Все наши демоны пока
Лишь улыбались нам во сне.
Оповещённая Кассандрой, ранее молчавшей,
Сирена волны подымает, в недрах суетясь –
И сразу комплекс новых чувств,
И запахов, и звуков
Приходит к нам с войной.
Час бомбами раздут,
От пушек дрожь в коре земной.
Дистанционно, с тысячи шагов,
Бьют по врагам. А в рукопашной видят смерть врагов.
Жилых домов, публичных заведений корпуса
К земле сырой колени гнут,
Приходит благостным мирам конец, увы.
Спит в катакомбах люд.
Пути отчаянных,
Белея, крестят небеса.
Разбомблено, открыто всем и вся
Убежище, где сад был, сад
Цветов, отныне диких.
Вот видно: что-то там
Ползёт. Тварь божия.
Совсем измучившись от ран,
Она скончается.
Как в трансе Дельфы, Аполлона мутен лик.
А был там бог? Его мы не видали.
Жрецы вещали о политике земной.
Фей Хелен возвращалась, без забот,
Домой развязно по утрам. Поздней
О страждущих, как говорил народ,
Пеклась в местах, охваченных войной.
Зачем всё было? Спорят гиды, где
Конкретно упокоился герой.
Как было всё? Как гибли, в бой идя?
Война неинтересна молодым.
А вы, кто молод был на той земле,
В том прошлом, вежливые, отрешённые,
С судьбой отдельной, – вам
Мы говорим, что было всё не зря.
Конечен траур, и Ниоба
Накормлена была –
И в вас когда-то, вас щадя,
Смерть навсегда утишит боль.
Тот город не восстановить,
А возвратившийся солдат
Вошёл в машину неоконченной судьбы.
И только море, небо лишь
Стары и не осквернены,
Безбожные-безгрешные.
И сумерки приходят в глубь,
И на морской простор,
И в страшный воздух Греции тех дней.
(1977)
*Поэт, однокурсник и возлюбленный Айрис Мёрдок, за которого она собиралась выйти замуж. Находясь в составе Британских войск в Болгарии был обвинён в шпионаже и казнён по приговору военно-полевого суда. Видимо, именно его судьба лежит в подоплёке строк о конце героя, временной безгрешности души и спящих до поры до времени демонах
** Профессор, преподававший в Оксфорде латынь
***В английском языке – глагол в прошедшем времени (отличен от русского аориста, где подразумевается только совершенный вид и только отрицательное значение: «не понял», «не полюбил», и т. п.)
Agamemnon Class 1939 (1977)
In Memoriam
Frank Thompson
1920-1944
Do you remember Professor
Eduard Fraenkel’s endless
Class on the Agamemnon?
Between line eighty three and line a thousand
It seemed to us our innocence
Was lost, our youth laid waste,
In that pellucid unforgiving air,
The aftermath experienced before,
Focused by dread into a lurid flicker,
A most uncanny composite of sun and rain.
Did we expect the war? What did we fear?
First love’s incinerating crippling flame,
Or that it would appear
In public that we could not name
The aorist of some familiar verb.
The spirit’s failure we knew nothing of,
Nothing really of sin or of pain,
The work of the knife and the axe,
How absolute death is,
Betrayal of lover and friend,
Of egotism the veiled crux,
Mistaking still for guilt
The anxiety of a child.
With exquisite dressage
We ruled a chaste soul.
They had not yet made an end
Of the returning hero.
The demons that travelled with us
Were still smiling in their sleep.
Heralded by the cries of hitherto silent Cassandra
The undulating siren creates in the entrails
And in the heart new structures
Of sensation, the abrupt start
Of war, its smell and sound.
The hours distend with bombs,
The big guns vibrate in the ground.
Frightened men kill by remote control
Or face to face appalled see their enemy fall.
Houses and public buildings with a kind of surprise
Bend their knees and turn into tombs.
Ever so many gentle worlds quietly end.
People sleep in catacombs.
White paths of doomed men
Daily criss-cross in the skies.
The sanctuary is bombed and lies
Open and unmysterious,
A garden of wild flowers.
Something crawls wounded on,
But the Holy One
Having suffered too long
Eventually dies.
Delphi medises and Apollo’s face grows dim.
Was there a god there? We never saw him.
A priest was making a political sound.
Fey Helen lost her beauty and her shame,
Went home quite pertly in the end they say,
Piously helped the poor, became
A legend haunting a fought-over ground.
What was it for? Guides tell a garbled tale.
The hero’s tomb is a disputed mound.
What really happened on the windy plain?
The young are bored by stories of the war.
And you the other young who stayed there
In the land of the past are courteous and pale,
Aloof, holding your fates.
We have to tell you it was not in vain.
Even grief dates, and even Niobe
At last was fed, and you
Are all pain and yet without pain
As is the way of the dead.
No one can rebuild that town
And the soldier who came home
Has entered the machine of a continued doom.
Only the sky and the sea
Are unpolluted and old
And godless with innocence.
And twilight comes to the chasm
And to the sea’s expanse
And the terrible bright Greek air fades away.
СТИХИ И ЯЙЦО
Стихи бы написать мне, как картину,
Где в зелени гороховых тонов
Объект есть притемнённый и большой,
Или бугристый золотой предмет
На море с тёмной-тёмной синевой.
При этом представляю я себе
Наш мир чуть сплющенным, как мандарин
Или тупоконечное яйцо,
Летающее миллиарды лет.
Фигуры эти древние просты,
А разные сужденья мудрецов
О символических значеньях их –
Уже, наверно, общие места:
В них видеть можно мягкий Божий лик,
Где не приметна ни одна черта,
Праматери чудесную дыру,
Ленивый абсолют, что есть во всём,
Хаос, постигнутый умом,
Мир красок в строгой гамме цветовой,
В объятии застывшие цвета...
Увы, стихи на это не похожи:
Как правило, туманную их суть
Не осознаешь, как ни лезь из кожи;
Стихи не могут быть ни так ясны,
Ни так всеядны, как овальный рот.
Играть, резвиться хочется стихам,
Подобно языкам огня, –
Словам, сжигающим себя самих.
Их смысл из погребального костра
Яйцо космическое извинить
За наглость просит их.
(1977)
Poem and Egg (1977)
I would like to write a poem like a picture
Portraying something rather dark and big
In an atomic sea of pea-green hue,
Or else a sort of lumpy golden thing
In a dark sea of almost blackened blue
Suggesting I suppose the universe,
Not circular in fact but gently squashed,
Shaped like an orange or untapered egg,
A floating egg lonely as everything.
These ancient forms are really very simple,
And anything that sages have to say
Concerning what they symbolised or meant
Is likely to be rather commonplace.
They can be seen as images of God,
His bland unfeatured face,
Or of the great mama her lovely cunt,
Or lazy absolutes of any kind,
Or chaos pierced by mind,
Or simply seas of colour pierced by shape
Or colour swooning in its own embrace.
A poem cannot be like that however,
Its ambiguity will tend to have a point
Which must be muffled, kept from being clever.
A poem can be never quite so plain,
So all-absorbing like an oval mouth.
It has to play a game to tell the truth,
It is more like a little flame,
Words soaked in petrol burning themselves up.
Before the absolute, a pyre of sense
Asking forgiveness of the cosmic egg
For this impertinence.
ГНЕДОЙ КОНЬ
(Эмме Стоун)
Коня гнедого с рук
Кормили мы с тобой:
С ладоней ел он хлеб.
Он по траве застенчиво бежит,
Он грациозен от копыт
До головы,
С росою на ногах.
То было так давно!
Ты помнишь, как кормили мы коня давным-давно?
И с гривой конской спутывались волосы твои.
Смеялась ты: он так смешно
Сопел, губами шевеля.
Помял деревья шторм;
На рейде два-три корабля.
Конь, добр и большеглаз,
Над мокрою травой
Ждал угощения от нас,
Так терпеливо ждал нас конь гнедой!
И так давно.
Свет на воде, когда стемнеет,
Приятен и голодным-злым.
Рассеянны и склеротичны,
Мы из несчастий состоим.
Когда здоровья нет,
То свет хотя бы есть.
Приходит вновь и вновь,
Как жизни лейтмотив,
Любовь, – а что любовь:
Прилив морской – затем отлив,
Внезапный свет на кораблях,
Украсивший залив.
Есть части Света,
Мы – частей тех части.
А было ль: дети, остров? Да! Во мне
Сохранено
Воспоминанье о коне.
Его кормили мы давно.
(1977)
The Brown Horse (1977)
for Emma Stone
We fed the brown horse.
From your flattened palms
Delicately he deigns.
He has such gentle ways, diffidently moves
In the wet grass his spreading hooves,
His big head sways,
His legs are dark with dew.
Oh, that was long ago.
Do you remember how we fed the brown horse long ago?
Your hair mingled with his mane as you embraced him.
You laughed because he snuffled so,
Taking the bread with delicate lips.
Great storms had stroked the trees,
There was a grey sea and ships.
Huge-eyed and kind his head,
Wet and so green the grass,
There where he waited to be fed,
Waited so patiently for us to pass
Long ago.
Light upon water in a dark place
Pleases the peevish hungry for sense
We change, we are dispersed oblivious,
We are made up of accidents.
There is no health in us,
But light is nevertheless.
Love comes again, again,
And thus identity;
This at least is the same
The ebb and flow of the sea,
The sudden shine on the ships
Beyond the kneeling tree.
Parts of the world we
Are the parts of parts. So
There was an island and a child? Of course,
That must we know,
Remembering the brown horse,
How we fed him long ago.
ПУБЛИЧНЫЙ САД В ГАЛИМЕРЕ
(Греческая стела в южной Италии)
Когда въезжали в Галимеру, с неба лило.
Суровый, нудный дождь
Знай молотил по там и сям
Оставленным авто, гнал ручейки.
Гуляя здесь, мы вымокли насквозь,
Такие дураки.
Но греческая стела говорит нам,
Что в этом месте не чужие мы.
И за руку берёт
Кого-то кто-то нежно. Тишина.
«Здесь все мы – греки; славься, добрый Зевс!»
«О.К., ну всё, пошли».
«Нет, стоило здесь быть?»
«Ну, греческая эта вся фактура
Не завлекает, просто – говорит».
«Поедемте уже!
Это безумие –
Пойти шататься тут, в такой-то дождь.
Груба, бессвязна, непонятна их культура».
Молния с громом
Бросают небо вниз:
Шарах!!! «До скорого
(Надеюсь), Галимера!
Но зря ты, всё же, группе, бродящей здесь понуро,
Навязываешь ливень
Ссаный».
(1977)
The Public Garden in Calimera (1977)
(A Greek stele in Southern Italy)
It was spilling when we came to Calimera.
Continuous rigid rain
Clattered on here and there
Abandoned motor cars in yellow pools.
Through vaults of water walk we soaked alone
Calling ourselves fools.
And thus: the small Greek stele declares as planned
You too are not a stranger in this place.
Someone takes someone’s hand
With unpredicted grace. Amid chaos
A calm, we are all Greeks here, thank Zeus.
O.K. then, we splash off.
Was that worth stopping for?
All that Greek stuff has got no implication,
It simply says itself, is that enough?
And can we start the car,
We wonder, it’s insane
To stop the engine in this sort of rain.
All art is scrappy, rough, never an explanation.
Lightning and thunder
Embraced fall down the sky.
Crash. Goodbye (we hope)
Little Calimera.
In the public garden with sudden concentration
You now insist on pissing
Torrents.
АВТОМОБИЛИСТ И МЁРТВАЯ ПТИЦА
Он ехал, вдруг услышал: бух!.. –
Увидел сзади, в зеркало, пятно.
Назад вернулся, чертыхнувшись вслух:
Недвижно птица мёртвая лежит,
К шоссе, на взмахе крыльев боевом,
С какой-то оскорблённостью в глазах,
Прижатая, – из тех, чьи крылья днём
В деревьях тарахтят.
Провористая память вмиг
Его жальнула побольней:
Он вспомнил, как заплакала жена
По птахе, умершей при ней.
Нет-нет, с женой всё хорошо – жива
И счастлива, теперь уже с другим;
Её он бросил – шла тогда молва:
«Ах, слава богу, что они бездетны»;
Но про своих детей потом она писала.
Он поднимает птицу за крыло;
Нет мысли, что жизнь конченная лучше;
Кладёт в канаву, словно чтоб помочь,
Вновь чувствуя тот гибельный удар.
А через несколько минут
В боярышнике, в свете фар,
К отелю ищет путь, где ждут
Его...
Он скроет, что случилось тут –
Ведь для малышки это жуть.
Блажь в ней, злость в нём
С ночным исчезнут сном.
(1977)
Motorist and Dead Bird (1977)
He felt or thought he felt the crack,
Saw in his mirror the bird-blotted road,
Cursed the compulsion of going back
To find it glossy, without blood, quite dead.
Pinned to the tarmac in a quick fight,
The wings embattled, the affronted eyes,
A sort of sudden trophy, whose near-flight
Still gibbers in the trees.
Swift memory adept at chance
Advantages implants the sting.
He recalls his wife and how she would have wept
Now, who wept once at such a thing.
She is not dead, not she, nor yet bereft,
But living happily with someone else.
She loved animals. After he left
They said it was a blessing they were childless,
No rancour; she describes her kids in Christmas letters,
He lifts the bird by a long wing-tip up.
Not to feel warm just-fled life is better.
Lays it in the ditch as if that could help,
Where leaves are tender: now abrupts the pains
Of vain remorse; and soon his pale
Headlights will scan the hawthorn lanes
That lead to the obscure hotel
Where he is waited for.
He will not tell
His little friend this creepy tale.
Her tears, his spite,
Will end in sleepy night.
ГОД ПТИЦ – A year of birds (1978)
Январь
Наши чайки – где их грай:
«Ай-ай, ай-ай»?
Кротко, снега не слышней,
Реют, как бумажный змей;
Мимо, выбравшись из стай,
Пролетают невзначай.
От бумажно-белых стай
Никогда не слышен грай,
Крик надменный: «Ай, ай!»
Januare
Inland seagulls never cry
Ai ai, ai ai,
Humbly in the winter trail
Behind the plough their kite tail,
Or ride transparent in the sky.
Winter white they pass me by
As pale as paper in the sky,
Silent birds who never cry
Arrogantly ai ai
Февраль
Крупен внизу, сверху гол, – всё видней
Буковый свод из ствола и ветвей
После того, как приходит пора
Гаснущих звёзд:
Строем сидят два десятка грачей
В кроне, заляпанной пятнами гнёзд:
Гаркают меж собой,
После взлетят гурьбой,
Трудятся в день любой.
«Гра-гра, гра-гра».
February
Burly at down as the bare high
Arch of the beech tree is defined
When the grey sky is pale and raw
With no last star,
Some twenty rooks sit with their tails aligned
Shaggy their old nests in the blotched tree are.
Chat-chat they cry and stay,
Then to work fly away,
Black in the reddened day,
Caw-caw, caw-caw.
Март
Когда окрашен лес фиалкой голубой,
И чащу освещает первоцвет,
И птичья трель счастливая слышна –
Лишь пары голубей между собой
Всё плачутся.
О, милые любовники! Весна
Неужто говорит вам: счастья нет,
Любовь есть боль?
March
In dreadful light March evenings when the violets stain
And primrose lights the wood and trees are bare
And other happy birds do sing,
Our husky pairs of collared doves complain,
Never at ease.
Oh pretty lovers, does the spring
Now in your thoughtless blood so soon declare
That love is pain?
Апрель
Мчишься, застенчивая куропатка, по луговой тропе,
Между нарциссов идёшь, под ласточкиным приглядом.
В воздухе охлаждённом запахов никаких,
И на жемчужной траве тень, бегущая рядом.
Вот из росы ты, выглянув робко, взмыла крылья раскрыв.
Розово-жёлтое в иве апрельской. Ах!.. – в сердце взрыв.
April
Moorhen shy and alert walking on a grass path
Long-legged among daffodils before the swallows.
Nothing to smell upon this chill air.
Over the pearly grass your early shadow follows.
How timidly in the dew there you peer about and start.
Rosy and yellow the April willow. Pain in the heart.
Май
Кричит кукушка в парке – там игра в крикет.
Как конфетти, роняют вишни белый цвет.
Ещё в бутонах майских роз ни лепестка.
И словно флейта вас зовёт издалека.
May
Now in the park white cricketers and cuckoo calls.
How like confetti the wild cherry falls.
Cool buds of May still keep the rose concealed.
Hollow as a flute that cry across the field.
Июнь
Сорока, вся с китайского рисунка,
Летит, как вертолёт, неспешно.
Сезон тепла пришёл;
Дни чуть туманятся ночами,
Дугою гнутся стебли роз, – они с цветками,
И с лазаньем по ним пытливых пчёл.
June
Black and white magpie from a Chinese picture
Flies slowly like a helicopter
On our midsummer frieze.
Night scarcely dims the daylight hours,
Long red transparent stems of roses arch with flowers
And with the curious clambering of bees.
Июль
Роющийся в куче травяной,
Взгляд вокруг кидающий порой,
Роющийся в скошенной траве, –
Как же механичен ты,
Чёрный дрозд, искрящийся в движеньи!
Клюв твой, жёлтый, смирный, ищет крохотных существ,
Обречённых на уничтоженье.
July
Blackbird digging in the warm mown grass
Glancing about with an eye of glass,
Blackbird digging in the mown grass heap
How mechanical you look,
Flirting and glistening in agitation.
Quiet now yellow beak motionlessly listening
For tiny little things their doomed crepitation.
Август
Сойдя с обочины шоссе, в какой-то миг
Вдруг видит путник, августовский отпускник,
Какое чудо в воздухе висит
Медитативно у гудронной автострады:
То пустельги недвижное порханье.
August
By the bleached shoulder of the motorway
The August traveller released to holiday
Sees suddenly a portent perched in air,
In meditation aloof near the lethal tarmac
The moveless flutter of the fragile kestrel.
Сентябрь
В небе всё меньше лазури, стал ночи перст холодней.
В мягкости дней есть утомлённость от лета.
В долгих теперь вечерах никакого тепла.
Милый крапивник, невидимый, звонко поющий,
Шмыгающий, словно мышка, в ограде живой,
Напоминает, что осень уже наступила.
September
Skies are a milder azure, night has a colder finger,
Bland the days linger but they are weary of summer,
And the warmth is quietly withdrawn from the long evenings.
The up-tailed wren precious invisibly piping,
Then moving like a mouse in the dusty hedgerow,
Somehow reminds us that autumn has come already.
Октябрь
Вода в октябре – словно зеркало, еле течёт.
У дерева лебедь поводит крылом;
Ещё и шиповник в реке отражён,
Где птичье движенье ни шороха не создаёт.
October
The October water is like glass and scarcely flows,
Beside the red tree the swan spreads a long wing.
Rose hips too are reflected in the stream
Where the bird's sudden movement has made no sound.
Ноябрь
Трепещут лапки землероек,
Когда сова, чтоб жертв увидеть,
Кричит, распугивая всех.
Бьют крылья, хвост свисает грустно,
Под перьями скрыт мех.
November
Little paws of shrewmice shudder
When flies the stooping owl over
Who shrieks to make his victim stir.
Soft wings beat up, sad tail hangs down,
In feathers sleeps the fur.
Декабрь
Когда боярышник, как кровь, закапал вниз,
И ломоносов* стебли к кронам поднялись,
И золотой орляк** снегами повреждён,
И вновь Христос родился, страждущим в отраду, –
Тогда за мной зарянка следует по саду,
Чья грудка – словно розовый бутон.
December
When the dark hawberries hang dawn and drip like blood
And the old man's beard has climbed up high in the wood
And the golden bracken has been broken by the snows
And Jesus Christ has come again to heal and pardon,
Then the little robin follows me through the garden,
In the dark days his breast is like a rose.
*Ломонос – многолетнее травянистое или деревянистое (вьющееся вокруг древесного ствола) растение
**Вид папоротника
ЛИСА
Синь неба белят холода,
И поломанный орляк
Аркой гнётся до земли.
Каждый холм в подвязке
Коричневой окраски.
Почва выжженна, тверда.
Всюду изморози слой
Оставляет ветер злой.
А я шагаю с хрустом,
Взгляд направив свой
На лес, и вижу: шустрая лиса
Вдруг возникает, промелькнув там.
(1979)
Fox (1979)
When coldness blanches the blue sky
And the broken bracken arch
Bends beneath its crystal rind,
Every rifted mound
Cross-gartered golden-brown.
And the earth parched and dry
And the frost is scattered there
Wind-refined in the chill air:
My footstep creaks in grasses,
Quietness makes me stare
While in a woodland space a sudden fox
Peers with his brilliant face, and passes.
БЕЗ ЗАПАХА
Святой с уступа на горе,
Где в келье жил, птиц очень привлекал:
Слеталось к ночи много птах.
Молился он; вечерняя свеча
Готовила глаза его ко сну.
Был аромат добра в его делах –
Но вдруг исчез, исчез совсем:
Он, просветлившийся, стал тем,
Кто вообще ничем не пах.
Птицы сгинули; ждал он, но птицы
Больше уж не залетали
В кастрюлю его.
(1979)
No Smell (1979)
A saint upon a mountain stair
Concerned with other things attracted birds
Who roosted there inside his cell.
He all abstract in prayer, his evening candle
Kindled a set of sleepy jewel eyes.
It was the scent of goodness cast the spell
Which simply ceased one day when he
At last enlightened came to be
A perfect man without a smell.
When the birds went he did miss them somewhat.
Still, there were no more bird-droppings
In his cooking pot.
ГУННЕРА*
Я это в декабре захоронила –
Как колоссальный, с щупальцами, вздор,
Как мёртвого щенка.
Тот день я помню: яма, как могила,
В замёрзшей глине вырыта была.
Стоял мороз пока –
Скукоживалось, с мая в рост пошло,
В рост фантастический:
Шатёр из мятых листьев, весь в росе,
Лесок из кома грузного. Отменено
Земное притяженье
Смешеньем дёрна и зерна.
И вот стоит во всей красе:
Гротескность в нём видна
Господнего воображенья.
(1979)
*Многолетнее травянистое растение с крупными листьями, некоторые виды которого достигают гигантских размеров
Gunnera (1979)
A bulky thing I buried in December
Like a huge fudge with tentacles upon
Or a dead puppy dog
On a dim yellow day as I remember
Digging the stiff clay like a funeral
Cringed in the freezing fog
Has lifted up fantastical in May
A vast rain forest dome
Of crinkled dew-bedizened leaves a grove
Out of that wet and admittedly weighty blob
Defeat of gravitation
By genial mix of seed and sod
And formal demonstration of
The accuracy of God
His green grotesque imagination.
СЪЕДОБНЫЕ ГРИБЫ
Дымка сиреневая на стволе,
На подмороженной стужей унылой земле
С морем оборок из грязи. Хрустит
Наледь под нами –
Громко, противно! – в склянках-следах
Лошадиных копыт.
Семейка экзотических грибов,
Изысканных, здесь почву обрела:
Цветасты и белы,
Как девушки изящны, хрупки, как
Ракушек створки;
Образовались разом из полночной мглы.
Так эфемерны, так чужды
Во влажном лоне стужи, под ледком,
Их слабые тела.
Как рыбы склизкие, теперь
Скользят в чернильной слизи по судку.
Вкушаем землю мы.
Вкус чистой мглы приветствует язык.
(1979)
Edible Fungi (1979)
In a muffled wood in a mauve gauze haze
The ground random and dumpy with the cold winter days
Frilled up and frozen in brittled seas of ooze
Our dull footsteps
Crackle the plates of ice in muddy jars
The prints of horses’ hooves.
In groups exotic the fastidious
Fungus has posed its small household
Tawnyish pink and white
Graceful as sudden girls, fragile as shells
Or wings its dim gills
Gratuitously bodied out of night
Instant and frail this alien flesh
Ephemeral, from underneath the frost
And wet womb of the cold.
Now from the pan slimy as fish
Slithering darkly in their own ink
We eat water and earth.
The clean taste of blackness salutes the tongue.
МИСС БЕАТРИС МЭЙ БЕЙКЕР
(директор школы «Бадминтон-Скул», Бристоль,
с 1911 по 1946)
Уверенности вашей нелегко
Эпитет дать: «отважная»? – почти.
Среди пастелей в стиле ар-деко
Вы объясняли, как себя вести;
Идеализмом потчевали нас
И жить учили, как никто сейчас.
В бархотке, обрамлявшей седину,
С энтузиазмом в выцветших глазах
Вы звали нас в чудесную страну,
В край вроде «Древней-Греции-для-всех»,
Чьё солнце наблюдало с высоты
Единство Правды и Добра, и Красоты.
На ваш мы забирались Эверест –
Сначала с вами, а потом одни, –
Чтоб след оставить и узреть окрест,
Со Времени снегов, Добра огни.
Ну как могли, познав такой подъём,
Мы не признать вас не виновною ни в чём!
И не было в политиках вины,
Казалась нам немыслимой война.
И как же были мы потрясены,
Узнав, что где-то началась одна!
Век джаза был, и в позолоте глаз
Восход тогда был отражён у нас.
Узнали мы про гитлеровский ад,
Когда еврейских девочек поток
Пошёл не прекращаясь: их-то взгляд
Начала ночи пропустить не мог.
И Лигу Наций поглотила мгла.
И первая любовь их умерла.
Без устали вы славили путь вверх,
Хоть видели: ступени вверх страшны.
В то время на коленях о занозистый паркет
Чулки, молясь усердно, драли мы.
Но вправду ль Бог существовал для вас,
О, леди-квакерша*? Чудной вопрос.
(1983)
Квакеры – одна из христианских протестантских сект, возникшая в Англии в середине XVII в., члены которой отвергают церковную организацию, церковные проповеди и обряды, исповедуют пацифизм
Miss Beatrice May Baker (1983)
Headmistress of Badminton School, Bristol,
from 1911 to 1946
Your genius was a monumental confidence
To which even the word ‘courage’ seems untrue.
In your art deco pastel ambience
You sat, knowing what to do.
Pure idealism was what you had to give,
Like no one now tells people how to live.
With your thin silver hair and velvet band
And colourless enthusiastic eyes
You waved the passport to a purer land,
A sort of universal Ancient Greece,
Under whose cool and scrutinizing sun
Beauty and Truth and Good were obviously one.
Upon your Everest we were to climb,
At first together, later on alone,
To leave our footprints in the snows of time
And glimpse of Good the high and airless cone.
How could we have considered this ascent
Had not our cynic hearts adjudged you innocent?
Politics too seemed innocent in that time
When we believed there would be no more war.
How shocked we were to learn that a small one
Was actually going on somewhere!
We lived through the jazz age with golden eyes
Reflecting what we thought was the sunrise.
And yet we knew of Hitler and his hell
Before most people did, when all those bright
Jewish girls kept arriving; they were well
Aware of the beginning of the night,
The League of Nations fading in the gloom,
And burning lips of first love, cold so soon.
Restlessly you proclaimed the upward way,
Seeing with clarity the awful stairs,
While we laddered our lisle stockings
on the splintery parquet
Kneeling to worship something at morning prayers.
But did you really believe in God,
Quakerish lady? The question is absurd.
МУЗЫКА В ИРЛАНДИИ
Пока в амбаре нам дают концерт,
По крыше дождь стучит –
Бьёт по рифлёным жестяным листам,
Скорей всего.
У нас же Моцарт правит бал –
Как будто шумный дождь поднял
Он на высокий купол; будто дождь
На церемониальную палатку льётся,
Гасящую ненужный фон.
Амбар чуть влажен и студён,
И от одежд идёт холодный пар:
Дух сырости и запах шерстяной.
А после – чай, лепёшки и
Смородиновый джем, –
И в дом: экскурсия ждёт нас.
Это Ирландия.
Убийства на определённый час
Планируются теми, кто на кухне,
Или с напитком у костра, смеясь,
Сидит среди товарищей своих.
А совершаются по выходным –
Когда есть время для закладки бомб.
И понедельник вновь
Плохую новость в семьи принесёт:
Шок у ребёнка-очевидца;
Коляски инвалидные у тех,
Кто искалечен; бесконечность боли, слёз, –
Всё, с чем не сочетаем Моцарт.
Где Стренгфордский залив –
К отлёту в Арктику собравшись там,
Гусей большая стая в полумгле
На слякоти торжественно стоит.
К полуночному солнцу улетят,
Разгуливать по снеговым холмам;
Пока же величаво-грустно ждут,
Большие и тяжёлые. Вблизи
Их наблюдает Общество слежения за птицами,
Доказывающее вредоносность труб фабричных.
Убийство есть абстракция, которой
В деталях не вообразить:
Им отрицается любовь,
По схеме злобного ума.
Но ведь и музыка – материал
Не так чтоб очень уж людской,
Он ангелов небесных не видней;
Как ледяной кристалл, в себе она чиста,
Но может вызывать и смех надменный,
Когда притворны дифирамбы ей;
В ней слышится и ритм планеты.
То – матрица, в которую не вникнуть,
На всё там отклик есть людской:
И слабость духа как дневной итог,
И, в пику ей – желание быть твёрдым,
И смутность знаний обо всём, что до и после.
Как пар ввысь устремлён –
Так музыка взлетает,
Уставших от дождя
Заманивая в сон:
Они, о горестях своих
И об Ирландии
В раздумьях, полных муки,
Со сном мешают явь,
Не закрывая глаз.
И там, и тут – во тьме
Ужасные картины.
Уходят в купол звуки
И пропадают в нём.
Не утихает дождь.
Акустика плоха, и люди стали ёрзать.
Но что-то чистое прошло
В магнитном поле, близ земли.
И словно крик их, на лету:
Мы исцелимся ли?
(1986)
Music in Ireland (1986)
While we are hearing Mozart in this barn
Rain clatters on the roof
Which is made of corrugated iron
Or some such stuff.
Mozart can manage all the same
To elevate the noisy rain
Into a delicate lifted dome
Or ceremonial tent with glittering fringes,
Making it very taut and still.
The barn is rather damp and chill
And people’s clothes give off a cold steam
A somewhat awkward wet and woollen smell.
Afterwards there will be tea and scones
And dark blackcurrant jam
And a guided tour of the house.
We are in Ireland.
Murders are planned in time at certain hours
In homely kitchens when the meal is finished
By thoughtful men sitting beside turf fires
Over a drink with comradeship and wit
Especially at weekends when leisure comes
For planting bombs, the weekly labour done.
Monday will bring again
The breaking of the news to families,
The life sentence of the child witness,
The maimed beloved in the wheel chair,
The condemnation to unending pain, and tears
Which have nothing to do with Mozart.
Nearby on Strangford Lough
Migrating geese bound for the Arctic Zone
Stand solemnly upon the glossy mud
In the brown twilight of the afternoon,
Soon to move on toward the midnight sun
With empty hills of snow to walk upon,
But now are waiting, dignified and sad,
Big heavy birds obedient to God,
Closely observed by the local bird-watching society
Against a misty background of factory chimneys.
Murder is abstract, something not imagined
In detail or defined as such,
Negating love and mercy, hideous
Schema of a hating mind.
This music too is a material
That’s not entirely human,
Instant and imageless as angels are,
Absolute in formation as the snow crystal,
Of necessity the aloof laughter,
Of undeserved delight the avatar,
Hinting the rhythm of the planet.
This is the matrix that we cannot fathom,
It is our response that is human,
Our restless yearning in the day’s event
Our temporal desire for resolution,
Our confused sense of a before and after.
The music lifts like steam
The secret cares of hearers
Tired with cold and rain
And intermittent dream
Of their own sorrows and the old
Sorrows of Ireland
Which they try to banish.
Heads bowed down or thrown
Backward open-eyed
Here and there are dark
With terrible deaf pictures.
Sounds rise up and vanish
Into a pitted dome.
It continues to rain.
The acoustics being imperfect some people fidget.
Something which is pure has come
To a high magnetic field
Cry out as it passes on,
When shall we be healed?
НЕОБРЕЗАННОЕ ГРУШЕВОЕ ДЕРЕВО
Цветёт разросшаяся груша.
Как будто бабочки в ветвях,
Белы и розовы цветочки,
Сидящие на майской зелени верхом.
Худые пальцы груши с ветерком
Клонятся и скользят вперёд –
В них словно молодость бурлит,
В них, спешно тянущихся к югу, вдаль,
Туда, где солнца свет...
То груши старой сон.
Простится ль мимолётной красоте
Виновность, грешность?
О чём мечтает эта груша,
Что вспоминает? Молодость свою?
Огромная, шершавая, она,
В ближайшем ноябре дровами став,
Уйдёт в поленницу, и будет продана.
Даёт ли сколько-то плодов,
Отказывается ль?
В наряде праздничном из шёлковых цветов –
Не прочь ещё пожить. Очаг и кров
Суть тайна для неё.
Она мороз терпела лютою зимой,
На что-то лучшее надеясь,
Но жар огня ей – ад.
Упала. Стал просторней сад.
Приятно дерево горит,
Приятен веток аромат.
А в зелени быть должен смысл.
(1990)
The Unpruned Pear Tree (1990)
The unpruned pear tree has put out
Some butterfly upwinged and white
And pink and few fugitive flowers
Riding upon the pale green tide of the May grass
Its skinny fingers tip and slide and pass
In the scant wind unfit for fruit,
Pretending rather some wild youth,
Some sudden stretching out toward the south
Toward the shining sun.
So the old tree dreams on.
Will it for this brief moment’s beauty be
Forgiven, shriven?
What does it dream of, what remember,
If that a tree can think “when I was young”?
It is so ragged foully huge and old
Come next November it will be firewood,
Made over into bits that can be stacked and sold.
Did it ever sweet pears give
And does it now refuse?
Dressed so in all its silken blooms it thinks to live,
Nor knows what fuel is, nor can conceive
Of windless rainless rooms.
Grieve it not now all winter’s cold unleaving laws,
Hoping for some good, some renewal.
Fire for a tree is hell.
There is a vista where it fell.
How sweet the wood is burning now,
How sweetly these fruit branches smell,
The wood is green being the cause.
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ГИМН
Наряд богатый ангелов дворца
Слепит пастушьи честные сердца:
Чтоб знамения в этом не увидеть,
Никто из них глазам не хочет верить.
Другие чудо-странники в селе
Обняли греховодников-пьянчуг,
Решивших: ох, излупят градом нас! –
Крылатые, одетые в атлас.
И херувимы пляшут на соломе крыш.
Овчарки в раже: как тут усидишь,
Когда кругом такое, – лай, прыжки!
Снег месят лап восторженных хлопки.
А песни серафимов на земле
Спешат добавиться к рождественской хвале
Тому, кто прислан, в муках родовых,
Беспомощной вещичкой в мир живых.
Раз повелось так в световых веках,
То длиннохвостая звезда не вдруг
Нам раздвоила небо, чьей реки
Поток горящий день и ночь течёт.
Грязь хлева, в ней подарки трёх царей*;
Но три царя не знают правды всей:
Ведут они, придя втроём на постоялый двор,
О звёздах, Риме, о евреях праздный разговор.
Дом пал от крыльев Духа на пески
В день встречи Девы с мужем. Из руки,
Лицо закрывшей, взор Марии видеть мог
Перед собой лишь стопы белых ангеловых ног.
Иосиф думает: «Мне жизнь спокойная нужна.
Она, небес царица, – мне жена?!
Отродью духов буду за отца теперь я.
Но будет ли он мне за подмастерья?»
«Я здесь, – младенец думает, – зане
Отец небесный предназначил мне
Грехи людей собрать в своей горсти.
Но то – страданья их, и мне их не снести!»
И знает он уже, что будет он
Жестоко изувечен, в известь брошен-погребён,
До слабоумия обколот, и лежать
В темнице, где вокруг нет ни души.
Ягнёнок, принесённый пастушком,
Лежит на камне: в нём и страх, и боль
От пут на туго связанных ногах.
И куропатка с ним лежит, чуть в стороне.
(1990)
*В западноевропейской традиции, возникшей в средние века, считается, что три библейских волхва имели царское происхождение
Christmas Carol (1990)
The rich garb of the palace angels blinds
The honest shepherds’ overburdened minds
So much so that they cannot see the portent
Simply cannot believe their eyes and do not;
While in the village other angels now
Embrace drunk unrepentant sinners who
Are startled to be hailed in Latin
By tall winged strangers dressed in satin.
Unauthorized cherubs dance upon the thatch
While down below excited sheep dogs watch
These teasing sprites, to whose jocund applause
They print the snow around with happy paws.
Pure songs of seraphim not heard on earth
Before resound to celebrate the cryptic birth
Where travails of entire creation bring
To us this helpless dangerous little thing.
Under arrangements made light-years ago
A long-tailed star divides the sky in two,
By day and night its burning river flows
Around the solitude of all that is.
Royal gifts glow under the dirty straw,
Three confused kings do not know what they saw,
Relaxed at their hotel discuss astronomy,
The Jewish problem and the Roman economy.
Great clapping wings of Spirit wrecked the house
Upon the day when Mary met her Spouse,
Between her trembling fingers nothing could be seen
Except an angel’s white feet
walking in the grass green.
Why me, thinks Joseph, all I wanted was a quiet life,
This Queen of Heaven lady’s not my wife,
And of the changeling brat I’m in loco parentis,
But will he let me make him an apprentice?
Since I am here I have to do it then,
The Infant thinks, surpassing thoughts of men,
With Father’s help I’ll get their sins in hand,
But really it’s their suffering I can’t stand.
So the Child knows that throughout endless time
He will have his kneecaps shot off, be buried in lime,
Drugged into imbecility in mental homes,
Lie in deep oubliettes where no one comes.
Brought there by shepherd boys a little lamb
Lies panting quietly in fear and pain
With tightly tethered feet upon the stone
Beside a bright-eyed trussed-up speckled hen.
МИЛОСЕРДНОЕ РЕШЕНИЕ
– Птиц петь зовёт луна...
– Да, так и есть.
– ...Влиянием своим,
Но как – бог весть, –
Известно ль им?
– Для пенья птиц есть день.
– Да, а для нас есть ночь.
– Да... – Двое обречённых под луной. –
...Ах, вот опять, родной! –
Не жаворонок ли?
– Родная, это соловей.
Смотри: во тьму вошли.
Собачий лай вдали.
– Сюда идут.
– Никто нас не найдёт.
– Пойдём домой, прохладно тут.
– Забыла ты? Ну вот!
Ведь дома нет для нас,
Мы в том клялись...
Объятья под луной.
– Так что, сейчас?
– Да: зарево зари
Идёт уж ввысь.
– Нет! Нет для нас зари.
Уж лучше смерть принять вдвоём, чем жить поврозь –
Кто первым, ты иль я?
– Поможешь нам двоим,
Чтоб мы во тьму ушли?
Сюда, скорей, насквозь,
Да, в сердце, милый, ну!..
Одна лишь боль, в тени одной...
Трель радостная птах:
Теперь не под луной
Свистят они напев родной...
И – всё не так:
Не вскрик предсмертный, а
Кукушки крик.
– Не в силах я уйти:
Умрёт в тот самый миг
Любовь к тебе моя.
Любимая, прости!
(1991)
A Merciful Solution (1991)
The moon makes the birds sing.
Yes, that is true.
It makes the birds sing so —
How can it do,
Do the birds know?
Birds singing is for day.
Yes, and for us the night.
Yes, yes. Doomed lovers meet in moonlit lane.
Ah, there it is again —
I think it is a lark.
My love, it is a nightingale,
See, it is dark, dark.
I heard a dog bark,
Someone will come.
No one will come here.
I hear the birds, let us go home.
We have no home, my dear.
This is our marriage vow,
Our marriage bed. .
Moon shadows in the lane.
So, is it now?
Surely I see the dawn,
The sky is red.
For us there is no dawn.
Better to die together than to live apart
Will you go first or I?
Give me your hand — so —
Oh swiftly in the dark
Here, here in the heart,
Quick here my love, my love.
One shadow in the lane, one pain.
Birds sing their morning song.
No shadow in the lane.
So joyously they sing again.
Love tryst goes wrong. .
Was there a little cry?
A cuckoo call.
Yes, I desire to live.
With me to die was all
My gift to you, goodbye,
My only love, forgive.