СЕРГЕЙ ГОЛЫШЕВ
ВРЕМЯ ПИСАТЬ СТИХИ
год?
* * *
В небе — как у Чюрлёниса —
Звезды поют опять.
Время пришло червоное.
Время стихи писать.
В омуте быстротечности
Всяк исчезает след.
Чтобы сказать о Вечности —
Времени просто нет.
Время как бы сжимается.
Мнится минутой день.
К Вечности приближается
Мира косая тень.
В Вечности смысл Творения.
В Вечности все верхи.
Мне не хватает Времени —
Время писать стихи.
* * *
Я стихи не пишу.
Я их не сочиняю.
Я стихи вспоминаю,
Потому, что дышу.
Вспоминаю стихи
До последнего слога.
Так пред Господом Богом
Вспоминают грехи.
ГОЛЫШЕВЫ
Пращуры наши — отдай не греши.
Все из деревни Осиновки.
Крепкие все — как в реке голыши.
Все — соловьи и малиновки.
Жили они не тужили, пока —
Власть не скрутили законную.
Стала Осиновка сразу плоха.
Стала глухой и посконною.
Деда сгноили в кунгурской тюрьме.
А перед тем — раскулачили.
Голым оставили — пусто в суме.
Жизнью за это заплачено.
Детства не видел отец-сирота.
С голода пух как резиновый.
И под ногами его неспроста
Пропасть зияла незримая.
Время не лечит. Раны души —
Самые невыносимые.
Болью мерцают в реке голыши,
Там, где стояла Осиновка.
КУЗНИЦА
Красные блики красный металл
На почерневшие стены метал.
Бил молотком по металлу отец —
Красные звоны касались сердец.
Искра сверкнула под молотком.
Тут я родился — кровь с молоком.
Так и живу: и на зов и на нож —
С искрою в сердце, сжигающей ложь.
Пусть же останется после меня —
Искренность. Искреность — искра моя.
ИЗ ДЕТСТВА
...И вот мы, сдерживая слезы,
Спустились в маленький овраг,
Где наши головы и розы
Светились сквозь рассветный мрак.
И там уже мы, как улитки,
Открывшись, принялись рыдать
От всех обид и бед великих,
Что довелось нам испытать.
И снова головы и розы
Светились от рассветной зги.
С ресниц искрящиеся слезы
Срывались, словно лепестки.
* * *
Я сижу в избе на лавке,
За окном звенит мороз.
Кошка чешет ушко лапкой.
На пороге дремлет пес.
А в печи — огня разливы.
Он сейчас согреет нас.
Изумрудом терпеливым
Ззагорелся кошкин глаз.
День уходит понемножку,
Ночь за дверью заждалась.
А в окне звезда с ладошку
Неожиданно зажглась.
ПОЛАТИ
Не на царских кроватях,
Не в соломе сырой —
На певучих полатях
Спал я детской порой.
Над родни головами,
Прямо под потолком,
Словно под облаками
Я встречался со сном.
Детства даль исполать мне.
Детства даль далека.
Но мне снятся полати.
Да еще — облака.
ДРОВОКОЛ
Колуном от самой сини
В сердцевину чурбана
Изо всей сермяжной силы —
На!
На! С высокого замаха —
Чтобы был в ударе прок.
Лишь по швам трещит рубаха.
Да хребет от пота взмок.
Хруст и треск — приятно слуху.
То замедлю, то чащу.
Дровокол я весь по духу.
Колуном себя крещу.
Натружусь на всю усладу.
Раскраснеюсь — хоть туши.
На завалинку присяду,
Наколовшись от души.
БАНЯ
В бане жар дрожит по-черному.
Ах! Веселый банный жар!
Ну-ка, веник, по-проворному —
Жарь!
Ой, вы, листики зеленые!
Ой, ты, веника печать!
В бане каменку каленую
Надо чаще величать.
Будет шайка с шуткой поровну.
Будет кровь стучать в виске.
Только бы хватило пороху
Удержаться на полке.
Пусть как новосотворенная,
Пусть поет во мне, дрожа,
Легким паром оперенная
Упоенная душа!
ВЕСНА
И ветка тополя в бутылке,
И свежий трепет в каждой жилке,
И небеса без облаков,
И блеск лучей благоуханных,
И тень сугробов бездыханных,
И брызги детских голосов —
Все о весне заговорило.
Заворковало.
Затрубило.
Подснежником запахла грязь.
Ручьи журчат нетерпеливо.
И набухают торопливо
На ветках почки, чуть светясь,
Чтобы раскрыться в час хваленый
И показать язык зеленый,
И удивить опять сердца.
А жизнь опять на год продлится.
Душа моя переродится
В звенящем горлышке скворца.
* * *
В апреле снег — самоубийца.
Вниз головой летит к земле.
Но чудо чудное вершится:
Не может снег никак разбиться.
Он — легче пуха на крыле.
Его таинственная мякоть
Преобразуется в капель.
И хочется немного плакать,
С сентиментальностью поляка
Апреля слушая свирель.
А снег летит, летит накатом.
Всем весело и слышен смех.
И только дворник бородатый
Неверным голосом сипатым
Почти навзрыд ругает снег.
С утра лопатою скрипит...
А снег за шиворот летит.
ТЕМА РОССИИ
Но если в мире есть война,
Но если голод на дорогах,
Но если жизни тишина —
Как в страшных омутах — в тревогах,
Но если мать в слезах своих
Стоит, поникнув, как ракита,
Над сыном, павшим за живых —
России тема не закрыта.
Но если можно рифмовать
Любовь и кровь, как две святыни,
Которым можно все отдать,
Ломая приступы гордыни,
Но если света ясен лик,
Но если правда не забыта,
Но если русский жив язык —
России тема не закрыта.
Покуда я так жажду жить —
О, если бы вы только знали —
России тему не закрыть
Как не закрыть вселенской дали.
* * *
За хлеб, за соль, за каплю сини
Не говорите — все вода.
Тем более за всю Россию
Не говорите никогда.
* * *
За эти дали тугоухие,
Где нищенствует тишина,
За храмы с вечными старухами,
За боль, что сразу не видна,
За ночи, за рассветы алые
Отвечу... Светит свет во мгле.
Ни у кого не будет алиби,
Что мы не жили на Земле.
* * *
Пишите о рощах,
Полях или пущах.
Пишите попроще,
Поярче, погуще.
А я — о России,
О племени русском.
А хватит ли силы
На новое русло?
Я Господа Бога
Молю со слезами:
—Пошли нам дорогу
С Твоими следами.
МИТИНГ
Толпа текла по улице на площадь,
Размахивая, точно топорами,
Стервозными плакатами, крича:
“— Проснитесь! Хватит спать! Пора!”
Проснуться? От чего?! Не спать, когда
Уже давно бессонница всех точит
Все эти годы, отданные страху.
Не лучше ль сон — спокойный и усталый,
Не мертвый — умиротворенный.
Но сон не с нами. С нами больше бред.
Толпа на площадь вышла широко
И всклень заполонив ее, вдруг встала.
Ораторы к трибуне поднялись...
Их голоса, звуча авторитетно,
Так смахивали на авторитарность.
И этот факт, попахивая фарсом,
Томил мне душу обручем тоски.
Как мало ныне в нас переменилось,
Хотя мы яро вон из кожи лезем.
Мы столько лет не знали, что творили.
Теперь вдвойне не ведаем о том.
Я помню одного на митинге недавнем.
Он был немного не в своем уме. Он
Все кричал: “— Долой!Долой!Долой!”
Но не на площади политика творится.
И режиссера видят лишь в конце спектакля.
О, Господи! Кто пощадит Россию?
Хотя бы раз за все тысячелетье?
Кто даст ей хоть намек на передышку?
Убережет от новых поруганий?
1991 год.
ПАМЯТИ НИКОЛАЯ ГУМИЛЕВА
Ночная тишь полна тревогою-отравой.
Он выглянул в окно — луна была кровавой.
Душа была слышна, как вздох в пустынном храме.
Теряло время смысл. Он прислонился к раме
Оконной. Жизнь текла, как звезды воВселенной.
Все начато давно — все кончится мгновенно.
Каленая луна в глазах его тускнела.
И он закрыл глаза. И небо опустело.
ЕСЕНИН
Никто не накладывает на себя руки в диночку.
Винсент Ван Гог
Когда бывало мне невмочь,
Когда казалось — все осмеяно,
И подступала к горлу ночь,
Тогда я думал о Есенине.
Передо мной его лицо
В ожоге старой фотографии
Мерцало мертвенным свинцом,
Как знак ужасной эпитафии.
И я никак не мог понять,
Принять о нем разноголосицу —
Судьба иль рок, иль просто тать
Его ударил в переносицу.
Как это было — суть одна.
Но главное — почти как в Библии.
И не отплачется страна
От той есенинской погибели.
Когда приходит в сердце грусть
Невыносимая, осенняя…
Тогда по-русски я молюсь
За убиенного Есенина.
ХЕРСОНСКИЙ КОЛОКОЛ
Все это видеть было больно —
Как он во весь огромный вес
Висел безмолвно и безвольно,
Словно пустой рукав небес.
В него каменья без вопросов
Бросали все — опять, опять.
И я свой камень тоже бросил.
Мне это стыдно вспоминать.
Калека-колокол не звоном
Ответил мне — под синевой
Пронзил он слух мой жгучим стоном
Со скрытой скорбью мировой.
С тех пор прошу: — Бросать не надо
В него каменья наугад.
Но вижу я — каменья градом
Теперь в меня уже летят.
СЕВАСТОПОЛЬ В 1996 ГОДУ
Священный город в звездном крошеве.
Былая русская земля.
Он, как корабль на рифы брошенный,
Плывет во мраке без руля.
И как безмолвные защитники,
Бессильна памятников рать.
А кем-то все уже подсчитано.
Хоть невозможно подсчитать.
Откуда эта сила вражия,
Чтоб заживо — да хоронить?
И чтоб так запросто куражиться
Над ним — как Дух Святой хулить?
Но Третья оборона города —
Не на земле, а в небесах —
Уже идет. И горе гордому.
И гнев у ангела в глазах.
БЕЗЫМЯННЫЙ
Он упал на поле битвы.
Пулей вражеской убит.
За него поет молитвы
Похоронный шум ракит.
Он остался безымянным,
Словно палец на руке.
Скрытый временем туманным
Канул капелькой в песке.
Но осталась — память боли.
Не на миг — а навсегда.
Та, что и в широком поле
Не развеять никогда.
Потому пою об этом.
И в душе моей лежат
Под косым закатным светом —
Поле, пуля и солдат.
ПЕТР I
Меня в истории России
Перевернуло до нутра
Одно безбожное по силе
Решенье нашего Петра.
Он был не прост. Умел он смаху
На все нежданный дать отпор.
Поставил он, как крепость, плаху.
И крепко взялся за топор.
И как на плахе стало жарко,
Когда он яростно, как гром,
Отсек от церкви патриарха
Своим свистящим топором.
Для процветания Державы
Петр не жалел, казалось, сил.
Парил, парил орел двуглавый.
И как божественно парил!
Червонным золотом по сини
Звезду Державы Петр пронес.
Он свой топор ковал в России.
А плаху с Запада привез.
НАПОЛЕОН
Еще все было впереди.
Еще не сдерживали муки
На императорской груди
Упрямо сцепленные руки.
Как роза, под ноги ему
Падет Европа. И преступно,
Подвластный гордому уму
На эту розу он наступит.
Потом с надменностью слепой
Войдет в российские просторы —
Топтать подковою тупой
Ее иконы и соборы.
Непобедимый властелин,
Узнает он ее отмщенье...
Очнется он — как перст — один,
Лишенный власти и прощенья.
МОСКВА
Красное слово скажу я — МОСКВА!
Красной рябиной пылает молва.
Настежь распахнуты шубы сердец.
Красный мороз пробегает вконец.
Жаром горит у Ивана глава.
Красная площадь и ныне права.
Кремль — кораблем, как заря — небеса!
Храмы белеют в нем, как паруса.
Вечно бы плавать сему кораблю.
Вечно бы славить Бога Кремлю.
Верой, Надеждой, Любовью жива —
Русское сердце — святая Москва.
* * *
Москва без Пушкина — пуста.
И без него нема Россия.
И без него, как без креста,
Поэты русские без силы.
Живая фраза в нем — для нас.
Святое слово в нем — от Бога.
И у него всему не раз
Мы все учились понемногу.
То сходит медленно на нет,
То вырастает до предела
Молва, что в мире нет
Поэта, равного по делу.
Молва, быть может, и права.
Но ясно с точностью до йоты:
Москва без Пушкина — вдова,
А мы без Пушкина — сироты.
В МИХАЙЛОВСКОМ
Морозный луч луны не прочен.
Но все ж по-прежнему
Лежит Михайловское, точно
Страница снежная.
Прочту ли я страницу эту,
Где так восторженно
К великолепному поэту
Тропа проложена...
Тропа бежит по всей странице —
Снежком припухшая —
И под луной легко искрится,
Как росчерк пушкинский.
О ЦАРСКОМ СЕЛЕ
“Увидев, наконец, родимую обитель,
Главой поник и зарыдал.“
(“Воспоминания о Царском Селе”.
А.С. Пушкин)
Я люблю царскосельские парки.
Их таинственный светлый покой.
Их последний, кружащийся, яркий,
Опадающий лист вековой.
Я люблю по утрам по аллеям,
По аллеям пустынным бродить.
Я люблю, ни о чем не жалея,
Тишину их глубин пригубить.
Там мостов тонконогие дуги
В золотом опереньи перил
Так легки, так изящно упруги.
Кто вбегал на них — словно парил.
Я как будто за все здесь в ответе.
И поэтому дороги мне
Все аллеи пустынные эти
И мосты в золотой тишине.
ДУЭЛЬ
За то, что Пушкин к Православию
Пришел свободно и светло,
Под пистолет его подставило
Земли мистическое зло.
Сам сатана рукой Дантесовой
Неотвратимо управлял.
Поэт упал... На снежном месиве
Он окровавленный лежал.
Презрев смертельное ранение,
Поэт поднял холодный ствол.
Но ангел Божий руку гения
От смертного греха отвел.
Так Божий промысел случается.
Дантес — не цель. Он — подставной.
Идут года, но продолжается
Дуэль поэта с сатаной.
* * *
Что же ты хмуришься в утро морозное?
Весело солнце сияет давно.
Иней узорами — белыми розами —
Враз разукрасил сегодня окно.
Хватит, красавица, полно печалиться.
Радуйся радуге чистой души.
Радуйся, милая, что нам отчаянье!
Сердце утеши в морозной тиши.
Духом ты светлая, станом ты ладная.
Правдою Божьей как прежде жива.
Запахом розы и запахом ладана
Встретит нас солнце, мороз и Москва.
Ты и сама-то как, солнышко, светишься,
Солнце мое синеглазое ты.
Ласточкой искренней к сердцу прилепишься —
Бог благодатью блеснет с высоты.
* * *
Легких волос твоих
Пряди плакучие.
Синих очей твоих
Нити летучие.
Губ твоих ангельских
Линии тонкие,
Слов твоих искренних
Отзвуки звонкие.
Все я люблю в тебе,
Милая, милая.
Духом — веселая.
Сердцем не стылая.
* * *
Она лежала, словно облако,
В серебряной и гулкой мгле.
И сон глубокий, словно обморок,
Ее притягивал к земле.
Она почти слилась с долиною,
Как с небом дивная звезда.
Она проснется Магдалиною
Иль не проснется никогда.
РУССКАЯ РЕЧЬ
“И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.”
(А. Ахматова “Мужество”.)
И мы будем биться за русскую речь,
За каждое русское слово.
Стихи наши звонки, как утренний меч.
И поле для битвы готово.
Мы вынесем все — так и быть посему.
Мы выстоим, выдержим, сдюжим.
В ответ не оброним ни звука во тьму,
Ни буквы в бездушную стужу.
Отныне судья нам один только Бог.
И в сердце — святая молитва.
И русская речь, и таинственный слог.
И слово веселое — битва.
МУЗЫКА
За то я музыку люблю,
Что музыка она.
За то я в жизни все терплю —
Ей музыка дана.
За то люблю, что в день любой,
В часы жестоких лет
Она со мною — как любовь.
В ней ненависти нет.
Люблю, люблю, люблю ее.
И как тут не любить.
Ведь одиночество свое
Я с ней могу делить.
Еще люблю ее за то,
Что с низа до высот
Она, быть может, как никто
Фальшивить не дает.
ШТИЛЬ
Какое безмятежье!
Какая тишина!
И шкурою медвежьей
Распластана волна.
И парус одиноко
Обвис в дали морской.
Куда не глянет око —
Покой, покой, покой.
Весь мир — почти не дышит.
Слова приглушены.
И сердце Бога слышит
В минуты тишины.
* * *
Ушел в священники художник.
Ушел — как Бог ему судил.
И как любви Его заложник
Вошел в алтарь и там служил.
Вдали кружилась жизнь мирская,
Как журавлиное крыло.
И стала храмом мастерская.
И Чудо-Творчество пришло.
И стало явно всем и прямо
По воле вышнего Творца,
Что холст его — дорога к храму,
А краски — души и сердца.
ОТТЕПЕЛЬ
Сияет солнце — что есть мочи.
Ручьи почти сошли с ума.
И у зимы подол подмочен.
И плачет бедная зима.
Февраль, а слякоть без границы.
Ей все с весельем отдано.
И в сердце снова кровь искрится,
Словно старинное вино.
Люблю весенний вдох случайный
Во время будней февраля.
И мнится мне необычайной
Христом спасенная земля.
ЗАКХЕЙ
Тщеславный и маленький ростом Закхей
Услышал молву, что явился Спаситель.
Задумался тихо о жизни своей.
Подумал: “А кто Он — тот новый Учитель?”
Решился Закхей и направил стопы.
Чтоб Бога увидеть — на древо взобрался.
Совсем не затем, чтоб быть выше толпы.
Он так над земной суетою поднялся.
А в древе цвели очертанья креста.
Закхей, словно сердце, к нему был причастен.
Он так захотел вдруг увидетьХриста,
Что сам был замечен Христом в одночасье.
Спаситель сказал, чтоб спускался скорей.
Отныне ему Он спасенье пророчит.
Уже от богатства отрекся Закхей.
Толпа ж возроптала — за что ему почесть?
Но в гости к Закхею заходит Христос.
Толпа не смолкает — шумит, словно ветер.
А грешный Закхей торжествует до слез.
И крест за спиною — невидим и светел.
РОЖДЕСТВО
Стояла ночь — как торжество.
И в ней звезда звезду окликнула.
И вот ликует Рождество,
Сияя ангельскими ликами.
В тот миг полуночи святой
В пещере, словно в сердце истины,
Господь — как человек простой —
Был девою рожден таинственно.
Богомладенец, а не сон,
Предстал пред миром настороженным.
Обрел Он в яслях первый трон,
В соломе — первое подножие.
… Но были все вокруг глухи.
И наглухо все двери заперты,
И вдруг — явились пастухи,
Войдя гурьбой, как дети с паперти.
Потом дары внесли волхвы —
Как будто были в том обязаны.
Уже Он жил в устах молвы
Мессией — некогда предсказанным.
Уже вошла благая весть
В пространства, полные наития.
И Млечный путь светился весь,
Как будто крестный путь Спасителя.
КРЕЩЕНИЕ
Блестел под солнцем Иордан,
Как путь, ведущий на заклание.
Стоял Креститель Иоанн
И звал Израиль к покаянию.
Креститель знал — явился Тот,
В одеждах с шелестом сандаловым,
Кому он даже наперед
Не смел бы завязать сандалии.
Христос его не умалил,
Пред ним Свою склоняя голову.
И Иоанн Его крестил.
И Дух Святой явился голубем.
И глас небесного Отца,
Что это Сын Его возлюбленный,
Народ расслышал до конца,
Отца любовию пригубленный.
Созрел пророчества настой.
Слова Писанья не остудятся —
Отец и Сын, и Дух Святой,
И все, что было и что сбудется.
СРЕТЕНЬЕ
Иосиф, Мария, Младенец Христос —
Пришли — неожиданно и долгожданно.
У храма их встретил, как древний утес,
Святой Симеон и — пророчица Анна.
И на руки принял Младенца старик.
И Духом Святым было все осиянно.
Казалось, что ангелы пели в тот миг —
Осанна, осанна и снова осанна.
Увидел спасенье свое Симеон.
И благословил воплощенного Бога.
А Анна вторила, пророча, как он,
Что ныне открыта к спасенью дорога.
Мария, наверно, была смущена —
И ей и Младенцу предсказана мука.
Но дальше уже уходила она,
Младенца к щеке прижимая без звука.
Голгофа ждала их, но не было слез.
А ангелы пели уже непрестанно:
Иосиф, Мария, младенец Христос,
Пророк Симеон и пророчица Анна.
КОНЕЦ ВЕКА
Вот и все — двадцатый век кончается.
За окном — Россия и судьба.
На столбе фонарь в ночи качается,
Норовя сорваться со столба.
А в душе — надежда и сумятица.
А в душе — неясный грусти тлен.
Как гудит,
гудит,
гудит — с ума сойти —
Над Россией смута перемен.
И того гляди, совсем расколется,
Словно льдина, полная тревог,
Вся округа от самой околицы
По лучам истерзанных дорог.
Но хранит любовь черты младенчества,
Словно мать дитяти на груди...
Господи, спаси мое Отечество
И от поруганья огради.
За окном двадцатый век кончается,
Обрываясь веером дорог.
На столбе фонарь в ночи качается.
За окном — Россия. В сердце — Бог.
ПОЭМА
О
КРЕПОСТНОМ КОМПОЗИТОРЕ
Поймали птичку голосисту.
И ну сжимать ее рукой.
Пищит бедняжка вместо свисту;
А ей твердят: пой, птичка, пой.
Г.Р. Державин
Не летопись документальную,
Не ересь вдалбливаю в лбы —
Я боль пишу исповедальную,
Пишу дыхание судьбы.
Рисую образ — а не копию.
Блеснул в глаза мне, как завет,
Из-под времен набрякшей копоти
Души потрескавшийся свет.
Души таинственной и искренной.
И одинокой — что свеча.
И как свеча — от боли с искрами
Сгоревшей, словно сгоряча.
И чтоб понять свечи сияние,
Нельзя к свече руками лезть.
Лишь глазомеру сострадания
Свеча откроется, как весть.
“В слободках Борисовке и прочих, приписанных к оной, выбрать из подданнических черкасских детей в певчую домовую... музыку”.
(П.Б.Шереметев)
Мальчик звонкий, щегленок приметливый,
Сын Аникия Дегтярева
Был отобран в театр Шереметева,
Для актерских затей в Кусково.
Пел он дискантом детским и искренним.
Весь в веснушках апрельской капели.
На лице по-мальчишески искристым
Огнестрельно глазенки горели.
Пусть он с модным тогдашним рачительством
Привлечен был под графские своды
Певчим мальчиком от крепостничества —
Он талантливым был от природы.
Впереди обученье кристальное.
Звуки музыки, отзвуки горя.
Вены тонкие, словно проталины,
Рассекали ребячее горло.
Обжигаясь об угли старания,
Дегтярев, постигая свет,
Языки изучал иностранные,
Посещал университет.
Математику и географию,
И, конечно, хороший тон,
Все, что мог — с изволения графа —
Изучал понемногу он.
Изучал музыкальную грацию
У отличных учителей.
Для него виртуозом был Фациус —
Сарти ж был для него милей.
Граф любил театры — смех и игры слез.
Это — не забава, это все — всерьез.
Пусть он был по духу барин — а не сват,
Был богат ужасно и в хозяйстве хват,
Все же благодетель был — не слепой тиран
(Вон в кого он вырос, Дегтярев Степан).
Все же понимал он, громкий господин:
Графов в мире много — Дегтярев один.
Видел все ж — пред ним уж не простой холоп:
Столп российской музы, а не остолоп.
И ему зачтется на Ответном Дне
То, что бескорыстен был он в глубине.
Музыка открыта, рассекая тьму,
Тем, кто бескорыстен. Больше — никому.
Многая лета русскому хору,
Словно щемяще шумящему бору.
Пойте же хором — реже иль чаще.
Пойте не горлом — сердцем звучащим.
Пойте красиво — в полную меру.
В пенье вложите не выдох, но — веру.
Хор — это вместе радость и горе.
Это — всем миром, словно в соборе.
Ветру — простора. Радуге — цвета.
Русскому хору — многая лета.
Многая лета — музе могучей,
Музе российской с искрой летучей.
И Дегтяреву, с яростью света —
Многая лета, многая лета.
Граф был труженик — а не бездельник.
Из субботы смотрел в понедельник.
Не для славы трудился — для дела.
В честь Отечества сердце звенело.
Он Вольтеру не кланялся в свете,
Но держал его бюст в кабинете.
И любил он похвастать галантно
Что в поместьях его есть таланты.
Не на гуще гадалкой гадая —
А тончайшим чутьем обладая,
Находил он таланты, как лодки,
в неприметных поместных слободках.
И выпестывал он их годами.
Лишь вот пользовался - как вещами.
Но однако посмел возмущенье
Вызвать в свете, как землетрясенье,
Тем, что вдруг, словно в руки синицу,
В жены взял крепостную певицу.
Вот таков он был — граф просвещенный.
То ль Вольтером, то ль Богом взращенный.
Дегтяреву сказал Жозеф Мире:
—В европейском известны вы мире.
И в России известны вы тоже.
Но вы в ней — как в прокрустовом ложе.
А в Европе вы с вашим талантом
Настоящим бы стали гигантом.
Но ответил ему Дегтярев
Безо всяких там обиняков:
— Не сойдусь я с Европою в главном.
Там католики - я ж православный.
Пусть в России не стать мне гигантом
С моим загнанным в рабство талантом —
Рад в ней быть и простым муравьишкой,
Что сейчас заползет к вам в манишку.
И замолк иностранный маэстро,
Как фальшивая нота оркестра.
М о н о л о г Ш е р е м е т е в а
“— Звон злата, горы бриллиантов
Ничто — уверен я навек —
Перед сокровищем талантов,
К которым призван человек.
Пусть сребролюбец спорить станет,
До гробовой своей доски
Впиваясь жадными перстами
В свои гнилые сундуки.
Что спор сей перед ощущеньем,
Когда владеешь не мошной,
Не злата пагубным свеченьем —
Душой, талантливой душой,
Когда ты сам ее находишь,
Как бы художник нужный цвет,
И сам на свет ее выводишь,
И удивляешь ею свет?
Но чем она в талантах чище,
Тем чаще корчится от мук:
Свободы жаждет — а не пищи.
И вырывается из рук.
Ее страданья принимаю.
Ее (Бог видит — не солгу)
Как человек я понимаю,
Да вот как барин — не могу.
Вложив в нее дерзаний ссуду,
Сам бесталанный, словно зной,
Я без ее талантов буду —
Что гроб с бесчисленной казной.
О, невозможные таланты!
Живу к ним в страсти — что в цепях.
Как сребролюбец в бриллианты,
В них мертвой хваткою вцепясь”.
Прикрывал он улыбкой страданья.
Муку шуткой он бил, как тузом.
Жаждал воли — а не подаянья,
Заслонясь от судьбы лишь плечом.
Он сверял свое время по звуку,
Что ночами его пробуждал.
И лишь изредка крепкую руку
Он к груди своей, вдруг, прижимал.
И стоял одиноко, как честно
В воздух выстреливший дуэлянт,
Чей за шаг перед бездной отвесной
Смерть очерчивает талант.
Он не мог изменить свою долю.
Но всегда, словно правда сама,
Птица вольная рвется на волю,
Чтобы вдруг не сойти с ума.
...........................................
...........................................
Не мелодия сладкозвучная,
Где диез окликает бемоль, —
Потрясла меня в музыке жгучая,
Несказанная боль.
Лишь ему, лишь ему присущая,
В сердца спрятанная глуши.
Неотступная — ибо сущая,
Как свеченье самой души.
Недоступная отсечению.
Этот выдохнутый навзрыд,
Словно внутреннее ранение,
Задыхающийся надрыв.
Этот грустный огонь страдания —
Крепостническая юдоль.
как из сил своих — из молчания
Выбивающаяся боль.
Д е г т я р е в:
— Хоть уже немало я, Николай Петрович,
Вашему сиятельству все ж попортил крови
Просьбой всенижайшею, просьбою о воле,
Еще раз дерзаю я — нет терпенья боле —
Вас просить о том же вновь. И сильней,
чем прежде,
В Ваше милосердие верую в надежде...
Ш е р е м е т е в:
— Ах, Степан. Снова пьешь. И опять за свое.
Дерзким с детства ты был — дерзким
ты и остался.
Или мало ты жил, мало жил на мое?
Словно сыр в моем масле катался?
Я тебя воспитал. Ты теперь музыкант.
Я тащил тебя сам из невежества грязи.
Я увидел в тебе твой недюжий талант.
И помог тебе стать композиторским князем.
И отцу твоему я оброк отменил.
И в Борисовке он не живет — припевает.
И в запоях — как ты — он ни разу не гнил
От того, что холопом себя величает.
Д е г т я р е в:
— Хлеб Ваш я не даром ем. Попрекать
не надо.
Зажжена в груди моей музыки лампада.
До сих пор она горит Вашею подмогой.
И хоть хлеб — он все же Ваш, да талант —
от Бога.
А талант он с волей схож. Он — как свет
от нимба.
Я и Вы, и даже... царь — все равны
пред ним мы.
Ш е р е м е т е в:
— Дерзок, дерзок! За то и, наверно, люблю.
И за дерзость же наказую сурово.
Ум ценю. А вот глупости звон не терплю.
Ты умен. Но послушай все ж умное слово.
Знай навек: в шереметевском славном роду
Никого не пускали на вечную волю.
Ты мне служишь и этим со мною в ладу.
Что ж толкает тебя изменить свою долю?
Ведь на воле не блага к тебе снизойдут.
Ты же будешь без средств, словно ветер
цыганский.
И тебе иностранца у нас предпочтут.
Будь ты хоть дворянин — как изящный
Бортянский.
Д е г т я р е в:
Да известно будет Вам: получил же Кашин
Свою вольную. И вот — он живет пока что.
В людях души искони — светлое главенство.
Но лишь воля испокон — трон
для совершенства.
Я ж ночами на луну серым волком вою.
Хоть и в клетке мне сытно — хочется на волю!
Ш е р е м е т е в:
— Прочь ступай! И проспись. Не гневи
и не зли,
Не студи ты меня своей речью крамольной.
А не то до второго потопа — внемли! —
Как ушей своих век не видать тебе вольной.
Жил в тиши, как монах в освещеньи молитв,
Собираясь в могильную землю.
...................................................
...................................................
Д е г т я р е в:
“Талант от рабства невозможен,
Талантливого рабства нет.
И коль я раб, то только — Божий.
А с Бога спроса в мире нет.
...................................................
...................................................
— О, как устал я волю звать.
О, сколько сил ушло на это.
Лишь ночь осталось переждать
И пережить разлив рассвета”.
М о н о л о г Д е г т я р е в а:
“— Я не люблю смотреться в зеркала,
Которыми так залит зал в Кусково.
В их пристальном мерцании стекла
Я вижу не себя, а крепостного.
Привыкнув к этому, я все же не привык
К тому, что он уродливою мастью
Передо мной кривится, как двойник,
Дразня меня своей холопьей маской.
И эта маска с молчаливым злом,
Как пятерня, в лицо мое вцепилась,
Мешая мне увидеть окоем
И пряча все, что в сердце накопилось.
И с каждым днем все крепче, как тиски,
Как пальцы смерти — ласково и властно, —
С безумием впивается в виски,
Меня с ума сводя почти всечасно.
И в миг отчаянья мне хочется всерьез
Кричащем камнем в зеркало вонзиться
И от его осколков, как от слез,
Сорвавши маску, светом отразиться”.
* * *
Но гроза примчалась с громом недосужным.
Молния сверкнула крику в унисон.
И больной чахоткой — потому ненужный —
Дегтярев отпущен, словно отсечен.
Но и в это время вольную не дали.
Дали отпускную — дали по рукам.
Словно длинной ниткой птицу привязали.
И на ней пустили птицу к небесам.
И одним концом-то, как силок надежный,
Эта нитка болью сердце обвила.
А концом обратным, крепким невозможно,
К гробу графа нитка насмерть приросла.
Музыка приходит к нам с небес,
Из глубин Вселенной настоящей.
Композитор — что звучащий лес,
Звук Вселенной воспроизводящий.
И когда уставший Дегтярев
Музыку поджег свою, как муку,
Пламя, как молитва всех ветров,
Отдалось не ярости — а звуку.
Словно колокольный монолит,
Плямя зазвучало откровенно,
Потому что все же не горит
Музыка, рожденная Вселенной.
Во Вселенной все имеет вес.
Все вернется к ней, где б не скиталось...
Музыка, пришедшая с небес,
В небо через пламя возвращалась.
И когда над Россией презрительно
Взвились ветры грядущих роз,
Дегтярев-композитор пронзительно
Всем талантом поднялся врост.
Чтоб сороки там не тараторили
Во весь дух с четырех сторон,
Но в отечественной оратории
Был зачинщиком первым — он.
Он воспел в ней державу могучую.
И народ ему рукоплескал.
Стал тогда не звездой он летучею —
Он предтечею Глинки стал.
Наполнялись звучаньем артерии.
И душа была потрясена.
Оратория, как артиллерия,
Прогремела в те времена.
Прозвучала она торжественно.
Прозвенела она всерьез.
Было сердцу до боли божественно
От бессмертья счастливых слез.
Д е г т я р е в:
“— Мои страданья оказались прахом.
А радость — пеплом. Я опустошен.
Смирительная смертная рубаха
Запеленает мой заблудший стон.
Был нужен я иль был я в мире лишний —
Уж все равно. Пусть все теперь горит.
Теперь меня рассудит лишь Всевышний:
Осудит или раны остудит”.
Вечная память — умер художник.
Ранам не нужен уже подорожник.
Кружится коршун. Ворон вещает.
Время упрямо зори листает.
Все заметает забвения заметь.
Боль Дегтярева — вечная память.
Жизнь — то награда, то вдруг опала.
Много обмана — действия мало.
Умер художник — скорбь не подмога.
Отдал — немало, взял же — немного.
Душу открыл не полого — отвесно.
Красной строкою — красная песня.
Красные звуки — красное пламя —
В небо уходит. Вечная память.
Слишком много легенд о нем было.
Слишком скудны архивы о нем.
Все туманно. И даже могила
Точит глаз безымянным крестом.
Я хожу по следам его давним.
По его безымянным следам.
Открываю закрытые ставни,
Чтобы виделось лучше глазам.
И не графа хочу покарать я:
Осудить, освистать, низвести.
Этот искус пропитан проклятьем.
Я лишь истину жажду найти.
Как по линии тонкой, по звуку
Я иду сквозь страданья миров.
Я постигнуть хочу эту муку,
От которой страдал Дегтярев.
Был угрюмым иль был он веселым?
Я при жизни его не застал.
И все кажется — высказал все я.
И все кажется — не досказал...
1987 г.
Вешний и вещий рассвет
Тайно окраины будит,
Бог –– Величайший Поэт.
Прозу придумали люди.