Старею. Не девочка уж. Под глазами морщины.
Стал голос спокойней, и тверже — командные нотки.
Ты знаешь, смешно, но мне нравиться стали мужчины
и узкие платья, и черные, в сетку, колготки.
Стал голос спокойней…
Нет, он все, конечно, такой же —
красивый, грудной, сексуальный, волнующий,
певчий, —
но, видишь ли, нотки командные все-таки тверже,
и значит, чему-то во мне не становится
легче.
Старею, ты знаешь… Нет, как это все-таки странно —
так странно! — за сорок вдруг взяло и перевалило!
Да, да, понимаю, еще хороша и желанна…
Нет, нет, я не спорю, за сорок — еще не могила,
но все же, но все же… Но в том-то вся правда и ужас,
но в том-то и суть, что я меньшему стала – не рада.
Сойти и за тридцать, подкрасившись и поднатужась, —
оно-то, конечно… И, в общем, при случае надо…
Старею. Не веришь? Взгляни. Это даже не глупость —
не скрыть, не пресечь, не списать на пустяк и ошибку.
И дело не в этом, что тело теряет упругость,
и вовсе не в том, что лицо потеряло улыбку,
а просто… ну, как бы ясней?.. Все, как есть,
принимаю,
и, знаешь, плевать, - и не больно, не страшно,
не стыдно.
Старею. (Старею!..) Все вижу и все понимаю.
Обидно? Да вряд ли.
(Вот видишь, — уже не обидно.)
Вот видишь. Вот видишь… А ты говоришь, –
быть поэтом!
Быть равной средь первых! - какая поэзия,
к черту?!
Поэзия — это невинность. Не стоит об этом.
Поэзия — это наивность. Не будем о мертвом.
13. январь. 2001 г.