ПЕРВЫЙ СНЕГ
Этот снег — неожиданно белый,
как на негре — халат санитарный,
этот снег — неожиданно первый,
неожиданно долгожданный,
этот снег на моем балконе
(и сюда добралась позёмка!)
осторожно беру в ладони,
словно крошечного цыпленка,
и к губам подношу, дурачась
(не дитя, но беспечно молод)…
Как ожог на устах горячих
позабытый, смертельный холод.
Будь такой же, как снег, желанной,
будь такой же, как снег, угодной,
будь такой же небесной манной,
но не будь — никогда! — холодной.
24 ноября 1976 г. Львов.
***
Когда в решимости холодной
уйдешь, бесстрастна и легка,
я буду в позе благородной
смотреть на это свысока.
Ничем: ни выкриком, ни вздохом
не выдам, выдержку храня,
своих, скопившихся по крохам,
мук, переполнивших меня.
Никто на свете не узнает,
как, перекручивая в жгут,
исчадия бессонных мает
мою больную душу жгут.
И лишь однажды (станет больно
уже давить на тормоза)
скользнет щекою бесконтрольно
меня предавшая слеза…
19 декабря 1983 г.
ЭЛЕГИЯ
Храни, храни ревниво, память,
моих друзей глаза и лица.
И те, немыслимые ныне,
беспечно прожитые дни!
Перед судьбою не слукавить —
в былое нам не воротиться.
Покуда сердце не остынет —
о, память, прошлое храни!
Храните, кисти рук, храните
рукопожатий боль и силу,
ладоней грубую шершавость,
ладошек девственный атлас.
И вы — связующие нити
меж тем, что есть и тем, что было.
Покуда не перемешалось —
храните, умоляю вас!
Чтоб на закате лет преклонных
душа со старостью не свыклась, —
любых страшнее испытаний
дырявой памяти искус —
храните, губы, уст греховных
неповторимо терпкий привкус
и первых разочарований
отчаянно соленый вкус!
Апрель 1984 г.
***
Мимо тех домов,
где всегда готовы
перед нами настежь
двери распахнуть, —
нас несет туда,
где звенят засовы,
в те дома, куда
нам заказан путь.
Мимо тех людей,
в чьих сердцах участье,
мимо рук зовущих
и молящих глаз, —
мы спешим к другим,
на свое несчастье,
к тем, кто ни за что
не полюбит нас.
За спиной года,
словно пыль, клубятся.
Вот и половина
пройдено пути…
От того, что есть —
некуда деваться,
то, что потерял —
больше не найти!
Одари, судьба,
взглядом ясновидца,
одари талантом
видеть наперед:
от кого бежать,
где остановиться
и какой — из многих тысяч —
выбрать поворот!
Сентябрь 1984 г..
***
Пребудь со мной, когда в полночный час
от осознанья полного бессилья
опустятся беспомощные крылья,
и слезы скупо выступят из глаз.
Пребудь со мной. Мне очень тяжело.
Коснись меня сочувствующим взглядом,
прижмись ко мне, присев со мною рядом,
вдохни в меня надежду и тепло!
Пребудь со мной. Потом когда-нибудь
судьбу назад, как фильм, перемотаю.
Все объясню. А нынче — заклинаю:
пребудь со мной,
пребудь со мной,
пребудь!
Сентябрь 1984 г.
ЖДУ ТЕБЯ
Жду тебя, как исцеленья
от болезни затяжной.
Жду тебя, как дуновенья
ветра северного в зной.
Жду, как в лютое ненастье
путник ждет тепла избы.
Жду, как чуда, жду, как счастья,
как решения судьбы.
Жду тебя, а ты не едешь.
Там, в далекой стороне,
почему-то медлишь, медлишь
с возвращением ко мне.
Не берешь билет на поезд,
телеграфною строкой
не объявишь встречу, — то есть
не торопишься домой.
За окошком ветер злится,
мокрый тополь теребя…
Словно пытка, — длится, длится
эта осень без тебя.
О, крутой закон разлуки!
Ни за что не обойдешь!
Тем томительнее муки,
чем сильней и дольше ждешь.
Жду тебя…
Сентябрь 1984 г.
НА ВЕТКЕ, МОКРОЙ ОТ ДОЖДЯ
На ветке голой,
мокрой от дождя,
каким-то чудом уцелевший,
листок увидишь пожелтевший, —
на ветке, мокрой от дождя.
Живет, когда
уже умолкнул хор,
одной отчаянною ноткой,
наперекор судьбе короткой,
один — всему наперекор!
И этот лист,
и этот дерзкий звук
не оборвать грядущей вьюге,
и с веткой, хрупкой от натуги,
ты разлучишь ее не вдруг.
Вот так же я,
все горести терпя,
тобою преданный, гонимый,
давно забытый, нелюбимый —
люблю отчаянно тебя!
Октябрь 1984 г.
***
Где я видел лицо это,
этот лоб, этот нос?
Это зыбкое золото,
эту россыпь волос?
Где я видел глаза эти?
Окунешься едва —
словно в утренней заводи —
синева…
О, хмельное смятение
и ума, и души!
Задержись-ка, мгновение,
не спеши!
Что-то в пальчиках комкая,
над собою труня,
незнакомка знакомая
вспоминает меня…
1987 г.
***
Она щекой к его лицу прижалась
и всхлипывала горестно. Его
волной внезапной захлестнула жалость.
Но он молчал. Ни слова, ничего
не произнес. Да и была ль причина
их говорить? В окно глядела ночь.
Ну чем он мог, нехолостой мужчина,
ей, незамужней женщине, помочь?
Какие тут слова, какие речи?
Распахнута измятая кровать…
Лишь целовать беспомощные плечи,
беспомощные губы целовать,
пока они беспомощны, покамест
доступны и податливы, пока
внезапная, нахлынувшая жалость,
как схлынувшая похоть, велика.
Жена, семья… Как мало это значит
в сравненье с тем, как горько, горячо
чужая жизнь, судьба чужая плачет,
уткнувшись мокрым личиком в плечо…
1985 г.
***
Как хорошо, что есть ты все же.
Спасибо своднице-судьбе,
что мне порой до слез, до дрожи
коленной – хочется к тебе.
Как хорошо, что между нами —
ни клятв, ни долга, ни огня,
что не врастаем мы корнями —
ни я в тебя, ни ты в меня.
Пока никто из нас не помер
и есть нужда — в любой из дней
набрать знакомый можно номер
рукой твоей, рукой моей.
Любовь? Не может быть и речи.
Обман? Как будто не с руки…
Как хорошо, что наши встречи
так удивительно редки.
Совсем не нужно лгать, из кожи,
себя оправдывая, лезть…
Как хорошо, что есть ты все же.
Вернее – мы с тобою есть!
ТВОЯ ЛЮБОВЬ
Бенгальским огнем протрещала,
разбрызгала искры вокруг…
А, кажется, быть обещала
сильнее невзгод и разлук?
Грозилась в костер и на плаху,
твердила такие слова,
внимая которым, от страху
кружилась моя голова.
Бенгальский огонь! Почерневший,
обуглившийся стебелек,
сгоревший дотла, не успевший
согреть никого огонек…
Внезапен скачок в небылицу.
Прощаю. Ни в чем не корю.
Я в память шершавую спицу
об этой любви сохраню.
***
Еще тебя я не назвал любимой,
еще «люблю» в ответ не родилось,
но мир, доселе надвое делимый,
уже единым кажется насквозь.
Уже минуты тянутся часами,
когда минуты эти не вдвоем.
Уже отчет себе не отдаем,
какую кашу заварили, сами.
И оседает пылью за спиной
все бывшее – с тобою и со мной.
Держа в ладонях драгоценным кубком
лицо работы тонкого резца,
вдруг вспоминаю в содроганье жутком
черты давно забытого лица.
О, Господи, зачем же так безбожно
рубцы и швы былого бередишь?
Зачем ты так, красивая, глядишь
в глаза мои – знакомо и тревожно?
Зачем в тебе упрямо узнаю
несбывшуюся, первую мою?
Прости. Наверно, я уже не молод.
Реминисценций – верхом закрома.
Но тает снег. И отступает холод.
И быстро забывается зима.
Стряхнем труху проклятых наваждений
и разницею наших зим и лет,
красивая, давай сведем на нет
лед предрассудков, гнет предубеждений.
И вот тогда шепну тихонько я:
«Красивая, любимая моя!»
ГАРМОНИЯ
Прижимаю тебя к себе я
и куда-то лечу, слабея
в полуобмороке, полусне…
Дорогая, ни с чем на свете
не сравнимы минуты эти!
Поплотнее прижмись ко мне.
В этом судорожном переплете,
каждой точкой и нервом плоти,
от зрачков до мизинца вплоть,
как две капельки на ресницах –
только дай им соединиться! –
мы в одну сливаемся плоть.
И приходит оцепененье
настоящего совпаденья.
Это выше высокой лжи,
что, рифмуя с «бурлящей кровью»,
называют еще любовью.
Крепче, крепче меня держи!
***
Волос роскошество – причина междометий
завистливых – «ого!» и восхищенных – «ах!»…
Бессмертный идол всех тысячелетий!
И эти волосы – в моих руках!
Журчат меж пальцев. Теплым водопадом
на плечи низвергаются. Весом
поток шуршащий этот. Обо всем
я забываю… Сладкая отрада,
блаженство запредельное в крови –
вот так зарыться в волосы твои!
Я верю свято: чудо непременно,
минуя смерть, останется в веках.
Покуда есть Любовь – оно нетленно
в холстах и камне, звуках и стихах…
Чтоб этот мир, тобою удивлённый,
тебя приметив, восхищался впредь,
чтоб молодость твою запечатлеть,
явился я однажды, мастер скромный.
Отныне никакая седина
твоим роскошным прядям не страшна!
***
Ты изменяла мне с другими.
Не в мыслях, мщением кипя, —
с материальными, нагими.
Они слюнявили тебя!
Как содроганием утробным
не бередить тоску ночей?
Ты всё запомнила. Подробно.
До самых пошлых мелочей.
И все они, кому в смятенье
ты отдавалась, не любя,
к тебе пристали липкой тенью.
Они преследуют тебя!
Они – уже твоя частица –
сетчатки глаз и кожи пор.
Не затуманит память лица,
запечатленные в упор!
И как забыть бы не хотело –
былое цепко, как магнит, –
порой нет-нет, и вспомнит тело.
И обязательно сравнит!
Я не желаю оправданий,
ползущих по следам стыда.
Моих отчаянных рыданий
ты не услышишь. Никогда.
Упрёка в адрес твой не брошу.
За то, что вырвалось – прости...
С тобой отныне эту ношу
нам суждено вдвоем нести…
1988 г.
АННЕ
Глаза твои чуть-чуть косят,
когда лукавят. Невозможно
наврать с три короба: безбожно
коварство скачущих бесят!
Глаза твои всегда черны.
Куда от этих окон деться,
когда они хотят вглядеться
в ночной неон – со стороны?
Глаза твои – паденье ниц
и рабский трепет суеверный.
какой полет высокомерный
под сенью княжеских ресниц!
Глаза твои – тоска и боль
невзгод, предчувствуемых странно.
Глаза твои целую, Анна,
а кажется – целую соль…
***
Не хватает тепла,
не хватает тепла,
не хватает!
Остывает зола,
выпал снег на нее
и не тает.
Что чадящий дымок
разродится вдруг пламенем – бред ведь.
Догорел огонек.
Костерок не сгорел и на четверть.
Я не знаю, как ты:
не знобит тебя ежеминутно?
Я хочу теплоты,
без тепла на Земле неуютно.
Безнадежный мерзляк,
завернусь в одеяло с макушкой.
Продувает сквозняк!
Не заткнуть никакою подушкой!
Этот холод вокруг,
обложивший меня, как блокада!
Цепенеющий – рук,
обжигающий – встречного взгляда.
Неуемный, как лязг
челюстей и липучий, как ужас…
Холод сдержанных ласк
и стены,
куда ты отвернулась…
1988 г.
ПИГМАЛИОН И ГАЛАТЕЯ
Я выстрадал тебя. И, видит Бог,
счастливая судьба не виновата.
Ты всем моим терпениям итог,
за все долги мне – щедрая расплата.
Ты начиналась из небытия,
ткалась из тонких паутинных нитей
невнятных сновидений и наитий,
из полугрез и полузабытья.
Тебя я созидал, Пигмалион,
и в дело шли: труха погибших зданий
былых надежд и разочарований
тугой высокомарочный бетон.
Я собирал тебя из тех крупиц,
которые, казалось, безнадежно
втоптали в грязь. Дотошно, осторожно,
не суетясь, не разгибаясь, ниц…
Но всё бы это кончилось тщетой,
когда б в плену негаснущего пыла
за нас разъединявшей пустотой
меня бы ты вот так же не творила.
Мы вынянчили этот самый час.
И, как в исходе тяжкого недуга,
пугают блеском роговицы глаз.
Нам хорошо. Мы встретили друг друга.
1988 г.
***
А ты еще помнишь меня?
В том лунно-лиловом июле?
Как за угол мы завернули,
полночной брусчаткой звеня?
Была над Европой луна,
какой отродясь не бывало.
И как же упрямо сливала
в одну наши тени она!
И, сводница, цели своей
достигшая так безусловно,
скрывалась удовлетворенно
за мелкую сетку ветвей.
Как мы целовались с тобой!
Хмельно, исступленно, до боли!
Разъятые будто дотоле
на долгие годы бедой.
Такое во снах и стихах
всплывает когда-нибудь позже.
Как бережно, как осторожно
кружил я тебя на руках!
И близость была, как гроза
в ту летнюю ночь – неизбежна.
О, как благодарно и нежно
твои закрывались глаза!
***
Куда убегаешь, олешек мой тоненький?
Значит, лукавил ты – будто ручной?
Ой, понесет тебя легкой соломинкой
тягой нелегкою к пасти печной!
Вижу сквозь снов наважденье и марево
аспидный дым и зловещее зарево,
вижу, как свищут во тьме голубой
желтые искры над черной трубой.
Не будет удачи мне, клятвоотступнику.
Козни судьбы – осязаемый бред:
ложе – скопцу, оскопленье – распутнику,
«да», говорящееся вместо «нет».
Жалость, соленою спазмой давящая,
ревность,
утробное дно леденящая.
Ненависть жгучая.
Скрежет зубов.
Похоть дремучая.
Нежность.
Любовь.
1988 г.
***
Хлопнув дверью, женщина ушла.
Вслед отбарабанили ступени.
В спальне, от угла и до угла,
на стене бесчинствовали тени.
Набухало, пенилось в тиши,
суетными бликами кишащей,
лютое отчаянье души —
уязвленной, брошенной, пропащей.
Две минуты, долгие, как жизнь.
Мысли, шевелящиеся ватно…
Что ж ты медлишь — вслед за ней рванись,
догони, верни ее обратно!
На колени рухни перед ней,
обцелуй и ноги ей, и руки!
Что на свете может быть страшней
этой назревающей разлуки?
Есть в любви клиническая смерть.
Это как распутье для недуга:
или друг для друга умереть,
или вновь воскреснуть друг для друга.
Господи, пока ее шаги
не заволокло поземкой млечной,
силы дай стряхнуть столбняк беспечный,
Господи, очнуться помоги!
…Две минуты, три минуты, пять…
К черту. Спать.
1988 г.
РЕВНОСТЬ
С другим была. Теперь лежишь со мной.
И крылышки сложила за спиной.
Но как по телу пробегает дрожь,
волной догадки осеняет: ложь!
Ты лжешь, я знаю, в верности клянясь.
Какая мерзость, о, какая грязь!
И спазмою, как галстуком тугим,
сжимает глотку ненависть: с другим!..
Ошпарила – и схлынула волна.
Ну как я мог… Конечно же верна!
Я верю, верю, милая, прости,
ну как я мог такое наплести!
…Лишь скрипнет примирительно кровать –
волна неверья катится опять.
И вновь потонет в бешеной волне –
во что уже поверилось вполне.
Отлив – прибой.
Отлив – опять прибой…
Легко с тобой.
Мучительно с тобой!
Январь 1989 г.
10 ЛЕТ НАЗАД
10 лет назад, 8-е марта…
Я жених, и свадьба на носу.
По Москве весенней,
шумной, ротозейной
я тебе цветы несу.
10 лет – почти уже эпоха.
10 лет – как будто бы вчера…
Лужи под ногами
мерит сапогами
уличная детвора.
Я спешу по Кравченко в общагу,
и меня счастливей в мире нет.
Шпилем золотится –
от него не скрыться –
виден Университет.
Боже мой, какие наши годы!
Нам с тобой лишь сорок на двоих!
И какой безбрежный
океан надежды
плещется в глазах твоих!
Я жених, а ты – моя невеста,
худенькая девочка моя.
Как о нашей свадьбе
«предкам» не узнать бы –
думаем и ты и я.
Я спешу по Кравченко в общагу,
под пальто – гвоздики на груди.
День 8-е марта,
все невзгоды – завтра,
все тревоги – впереди…
Март 1989 г.