Она пришла.
Встревоженно спешили
снежинки с ненакрашенных ресниц
на бархатную розовую кожу
и тут же таяли от юного тепла.
Я покраснел от зависти к снежинкам.
Не говоря ни слова, кроме тех,
скупых, приветственных,
привычных до оскомин,
она за дело принялась умело,
и пыль, копившуюся долгую неделю –
на подоконнике разводы акварели,
одним движением смахнула на пол.
Пол, живший долго, как его хозяин,
не помнящий родства, любви и ласки,
поскрипывал условно половицей.
Она молчала, торопясь закончить.
Увидев под столом листок бумаги,
взяла его, и близоруко щурясь,
(на две минуты стала некрасивой)
пыталась прочитать, то был мой стих,
что я сегодня ночью, вспоминая
её всепобеждающую юность,
глотая вместо кофе мрак иллюзий,
ей сочинил.
Листок почти приклеился к рукам,
они могли бы, в этом я уверен,
прекрасно управляться с фортепиано…
Я побледнел от зависти к листку.
Она ушла.
А я курил и думал,
Что старость тяжелейшая
Из нош.