1. Вступление
Часы на кухне щелкают размерно,
уже проходит молодость, наверно.
Наверно, мы стареем постепенно.
Должно быть, только вечность неразменна,
должно быть, только вечность постоянна,
все в прах вернется поздно или рано.
Скорее рано. Рано или поздно.
Часы на кухне тикают бесслёзно.
Бесследно все проходит, все превратно,
ничто не повторится многократно.
На кухне протекает батарея.
Наверно, постепенно мы стареем.
Ничто не повторится, все бесследно.
Все исчезает, тая тенью бледной.
Всему предел свой настает когда-то,
уходит все, уходит без возврата,
уходит все, уходит без привета,
уходит все, уходит без ответа,
сливается в одно и то же тесто.
Уходит все, но остается место.
Пусть поиски улик ведут эксперты -
пустоты остаются после смерти,
пустоты без примет и без названий.
Я приглашен для дачи показаний.
Пустоты остаются после смерти,
от писем в распечатанных конвертах -
пустоты остаются повсеместно,
и от пустот нам делается тесно.
От пустоты мы прячемся напрасно:
она нас настигает ежечасно,
от пустоты скрываться бесполезно.
Однако пустота не бестелесна:
пространство у нее зажато в пасти,
и пустота в материи у власти,
и рано или поздно, как ни грустно,
мы сами постепенно станем пусты.
Часы на кухне щелкают размерно.
Когда-то опустеем мы, наверно.
Мы с пустотой сосуществуем мирно,
решаем в счет ее вопрос квартирный,
но после в спальне вешаем картины,
в гостиной помещаем пианино,
экран напротив нового дивана,
столешницу для свежего романа.
Пространство раскроить - элементарно,
тем более - распотрошить бездарно.
Нам кажется: мир пустоты разрушен.
Но пустота внутри, а не снаружи.
Пустоты остаются после смерти.
Умерших больше, чем живых, поверьте,
и каждый из живых на этом свете
жив лишь в известной части, даже дети.
Вот женщина в окошко кассы платит -
она в пассаже покупает платье:
под ним полгода прохлаждался пластик,
за ней полгода увивался классик.
Приказчику знакомо это чувство,
у классика в кармане тоже пусто.
Пусть платье наполняет чью-то кассу -
в нем больше пустоты, чем полной массы.
Пусть чистый лист бумаги с виду плоский -
он более пустой, чем лист в полоску.
Пустым словам идут пустые ласки,
пусть взгляд их пуст - тем лишь милее глазки.
Без пустоты нет маковой баранки,
без пустоты нет вздорной перебранки,
без пустоты не будет переменки,
без пустоты не будет букв на стенке.
Однако, кроме пустоты в анкете,
другая пустота бывает, дети:
в любом покрытом пылью фолианте
не меньше пустоты, чем в лейтенанте.
На кухне протекает батарея.
Чем больше пустоты, тем я старее,
чем я старее, тем пустоты больше.
Чем больше пустоты, тем жизнь горше.
Всяк сущий смертен и ничто не вечно,
всему предел имеется конечный,
ничто не перейдет предел известный.
Пусть мысль дает вещам эпитет лестный -
она, подобно всякой вещи, смертна,
и умирает так же незаметно
и скоро, как и мчится в круговерти.
Пустоты остаются после смерти.
2. Свидетель
Я вышел из дома в четыре часа.
Мороз индевел белизной на усах.
Хмельной алкоголик мочился в кустах:
улыбка застыла на пьяных устах.
Хмельному неведом ни холод, ни страх.
Да, было всего лишь четыре утра.
Я вышел из дома, был сильный мороз.
В моей голове был один лишь вопрос:
в котором часу открывают метро?
Навстречу прошел сонный дворник с ведром.
Я шел на вокзал, словно чем-то ведом.
В мороз все как будто становится льдом.
Я шел очень долго, часа полтора,
вперед наклонясь, словно шел на таран,
я шел, отдохнуть не давая ногам,
как будто к затылку приставлен наган.
Я шел - а вокруг бесновался буран -
как первопроходец к далеким мирам.
Вокзал был открыт, отопляем, но пуст.
В большом помещенье отчетливей грусть:
я даже подумал, что лучше вернусь,
но здесь, на вокзале, хотя бы был плюс.
Решил, что до поезда лучше посплю,
и сел на скамейку, подальше, в углу.
Меня разбудили хлопком по плечу,
мне не было больно - ну, разве чуть-чуть.
Не знаю, зачем мне не дали уснуть -
пришлось подниматься и трогаться в путь.
Я влился в весьма негустую толпу,
сел в поезд с печатью сомненья на лбу.
Вагон покачнулся и тронулся. Вот
он мимо депо пассажиров несет.
Я еду туда, где под снегом - песок,
где рельсы усталый поэт пересек.
Под полом на стыках стучит колесо,
снаружи огромный ревет пылесос.
Платформа пуста: только два ходока,
в руках ходоков только два сундука
и коловороты. Они к берегам
идут, отдохнуть не давая ногам.
Я следом за ними иду попятам –
в кармане бренчать не даю пятакам.
Дорога под гору ведет ходоков –
до берега, вроде бы, недалеко,
но не до рассвета, что хуже всего:
ни чорта не видно за ширмой снегов.
Навстречу им – ветер, погонщик тревог.
От холода рвется наружу зевок.
С горы ходоки чуть быстрее бредут,
вокруг ускоряется все, как в бреду:
и ветры сильнее поземку метут,
и ноги скорее по снегу несут
туда, где песок, там, под снегом, внизу,
туда, где поэта терзал вечный зуд.
Под гору скорее идут ходоки,
и их сундуки им не тянут руки.
Они растворяются в вихрях пурги.
Дорогой мне снег намело в сапоги.
От свиста и холода ноют виски,
и ноги немеют. Не видно ни зги.
Пурга горсти снега бросает в глаза.
Уже повернуть невозможно назад.
Я жду, что послышатся их голоса
и пляжа покажется вдруг полоса,
но в уши по капле стекает вода,
и шум: в голове дребезжат поезда.
К заливу спиной, то есть задом вперед, –
туда, где трещит под сугробами лед,
туда, где под снегом песок погребен.
Спиной против ветра иду, изнурен.
От жуткого холода сводит нутро,
но – к ветру спиной – снег не валится в рот.
Вокруг все заполнено белой крупой.
Я, пятясь, ступаю на берег пустой.
В бреду из груди вырывается стон,
Реальность похожа на сбывшийся сон,
Все мысли, слова обращаются в сор,
Ищу горизонт, но кругом – лишь простор.
Снег слился в потемках с туманом вдали.
Пора обернуться, взглянуть на залив,
Обдумать как следует, что там внутри,
Собраться и тронуться в путь до зари.
Крутой поворот – снова лес позади.
Стих ветер. Под ложечкой страх холодит.
Но что-то мешает вглядеться в метель:
Вокруг тишина расстелила постель,
Вокруг пелена, как вода на листе,
Повсюду размывы и пятна везде,
Колеблется все, я как будто не здесь.
Как будто видение – море и лес.
Но нет: все на месте. Нетвердой рукой
Я стер свои слезы, набрал снег другой,
Слепил снежный шарик, метнул далеко,
И снова на сердце мне стало легко:
Я выбросил горе и смерть из него.
И больше не помню, увы, ничего.