Но где же он, наш дивный дон Жуан?
Мелькал он в свете модном и жеманно –
и ничего от жизни не желал,
как оставаться томным донжуаном.
Горячий раж – обманная мечта
о часе счастья, а не о расплате,
Где каждый раз была желанной та,
чей свежий жар он на себя растратит.
Но жив же он, транжира дон Жуан?
Что ж от него, от прежнего, осталось?
Он даже вообще не ожидал,
что и его возьмёт за жабры старость.
Что загрустит он: мол, иду ко дну!
Что забрюзжит: мол, больше не в цене я!
- о Боже, сжалься, дай ещё одну!
Он жив, он ждёт, он жаждет Дульсинею.
Она свежа. А он кирпично стар.
Жуир, уже не нужный абсолютно,
для Дульсинеи он слагать бы стал
стихи любви, играя ей на лютне.
Он отдавал бы ей одной свой пыл,
И ей навек бы мужем стал законным,
и нежно бы одну её любил,
как Леонардо дивную Джоконду.
И ей бы посвятил он свой поход –
от дамы вдаль, зато во имя дамы.
Не дон Жуан уже он – дон Кихот,
так беспардонно сдавленный годами.
Он с ветряными мельницами в бой
вступает, чуть не падая от ветра,
в мираже жарком видя пред собой
ту Дульсинею в нежности ответной.
Безумное земное забытьё – она!
И он навек оцепенеет.
Но и в аду, где каждому – своё,
он одержимо жаждет Дульсинею.