Я был этим закатом за окном для тебя, телевизором с некогда зеркальным, а сейчас безнадежно грязным экраном, раскаленным утюгом, до которого ты быстро-быстро дотрагивалась смоченным в слюне пальчиком, креслом, которое так удобно обхватывало твое тело и мягко принимало твой вес, торшером, иголкой в твоих руках, материей, прошиваемой насквозь – стягиваемой, раскраиваемой. Я был пыльным и душным автобусом, который вез тебя через этот летний город к крошечному парку в центре, где ты так любила гулять, я был щебенкой под твоей ногой, мусорной урной, старым деревом с поникшими ветвями. Я был телефонной трубкой, механически прижимаемой к горячей щеке, я был всеми щеколдами и запорами, дверными проемами, крохотными пылинками и цветами, которые ты поливала каждое утро. Я был твоим скудным завтраком и зеркалом, перед которым ты проводила свой день, вновь и вновь заглядывая себе в глаза – и я был этими глазами.
Если этот мир так долго создавался, как такое могло произойти, что он был разрушен так быстро?
Ты была этим бесконечным дождем, омывающим крыши, стекающим с громким плеском по водосточным трубам, ты была моим последним сном, когда я открывал глаза, вздрогнув от пронзительного звука будильника, старой скатертью на столе, первым весенним ветром, гуляющим по комнате, медленным полетом облаков за горизонт, птичим щебетом и долгим, почти бесконечным молчанием. Ты была для меня почти неощутимым, но неотвратимым вращением земли, сменой дня и ночи, мерцанием звезд и серебристым отражением луны в старом пруду, затихающей музыкой, полетом летучей мыши. Ты была дыханием, ровным и спокойным, остывающим кофе, плеском волн на пустой береговой полосе, букетами цветов в глинянных японских вазах, солнечными бликами на белоснежной стене. Ты была моими легкими словами, которые я подкитывал, жонглируя, в воздух, свистом воздуха и неотвратимым падением, когда я смотрел на свое печальное лицо в старом зеркале – и ты была этим лицом.
Если этот мир так быстро был разрушен, как такое могло произойти, что он создавался так долго?
Мы были летней грозой, пролившейся над пшеничным полем, тающими облаками, солнцем, заходящим за горизонт. Мы были тропами паломников, истоптанными и разбитыми, мы были лужами на этих тропинках, отражающими серое небо, мы были лесной хвоей и липкими капельками смолы. Мы трещали веточками в костре, сгорая, превращаясь в ничто, мы были стертыми башмаками на ногах нищего, последним кусочком хлеба, завернутым в грязный носовой платок. Мы были сверкающими спицами в колесе, разрезая со свистом набегающие воздушные потоки, поплавками на поверхности старого пруда – и рыбами, долго-долго смотрящими на эти поплавки. Мы были делеким безвозвратным воспоминанием, от которого вдруг становится так тепло и горько внутри – и слезы наворачиваются на глаза, - и мы были этими слезами.
Приходит ночь – и нет ничего явленного. Приходит день – и нет ничего, что скрыто. Я помню тебя – ты была той ночью, а я был днем. Мир раскололся, как старое зеркало. И кто теперь соберет осколки?