- Что это было?..
- Что? Где? – ты оглядываешься по сторонам. Комната совершенно безмолвна. Чуть слышное потрескивание старых обоев, сверчок в сенях. И нежно-голубое небо за окном – влажное небо, вымытое только что закончившимся дождем.
- Ты разве не слышала? – я говорю все это почти машинально, внутренне полностью уверенный в каждом следующем слове – и в каждом ответе. Словно рассматривая шахматную позицию на десять ходов вперед – есть время подумать о проясняющемся небе за окном, о остывающем чайнике на кухне, о планах на завтрашний вечер. Ведь пока все только возможно...
- Нет, а что это было? – легкий испуг, недоумение. Если так говорить о любом проишествии, оно начнет восприниматься как абсолютно мистическое. Ведь все, что требуется для этого – это просто остановиться и спросить себя – что это было на самом деле?
- Мне послышалось, что ты сказала мне что-то...
- Я? Не может быть. – нет, похоже, она действительно не помнила, что сказала.
- Мне показалось, ты что-то сказала о нашем дедушке.
- Я? Вовсе нет. Хотя постой... Я действительно только что думала о моей последней встрече с ним и о той странной фразе, которую он нам сказал. Ты помнишь?
- Не припоминаю. О какой фразе ты говоришь?
- Ну помнишь, когда мы были у него в гостях в последний раз, он спросил меня – “Ты знаешь, как меня зовут?” Я была очень озадачена, особенно когда он вдруг попросил написать его имя на клочке бумаги. “Вот сдохнет дед – будет память” – я до сих пор помню его слова. И даже не столь из-за странного слова “сдохнет”, сколько из-за того, что было непонятно, как эта неряшливая корявая надпись поможет сохранить память о нем. А вот нет – действительно сохранила. Ведь когда я вспоминаю дедушку, я первым делом вижу пред собой его лицо, когда он попросил меня написать его имя. Так странно.
- Да, порой совешенно не предполагаешь, что в действительности останется после тебя – может, всего лишь второпях брошенная фраза, незначительный жест, ничего не выражающий взгляд...
- Да, так всегда – предполагаешь важность чего-либо, а в резутьтате это оказывется самым что ни на есть малозначительным, самым ненужным в твоей жизни. И наоборот – с каким принебрежением относишься к тем мелочам, которые, быть может, только и останутся после тебя. Хотя – какая вообще разница, что останется?
- Это может быть и важным, и нет – как посмотреть. Ведь внимание к мелочам делает их важными – а это значит, что ничего не меняется по существу. Да и потом – “что свяжете на земле, то будет связанно и на небе”. Не может быть, чтобы эта связь не являла себя никогда, - и тем самым не оставалась после, продливаясь во времени.
- Да, но будет ли она важной? Не забудется ли, не закончится ли сразу, - просто последовав за собственной ненужностью без человека, ее создавшего?
- В любом случае что-то остается. А значит остаются некие связи, некие затянутые или развязанные узлы. Кто может оценить, какой узел важен, а какой – нет? – Она посмотрела на пол, на грубые некрашенные половицы и взгляд ее стал совершенно отсутствующим. Где она была в этот момент – может, в том времени, когда она говорила что-то глубокое, тонкое, важное, моментально канувшее в Лету, или тогда, когда еле заметный жест, легкое подрагивание ресниц в результате оказались гораздо значительней, чем вся Вселенная? И, как и тогда, она опять была одна – в этих словах, в этом странном диалоге, в этих сгущающихся сумерках.
- Наверное, кто угодно. Ведь важность – это не более, чем мера интенсивности переживания – и для каждого она своя. – Я беру чашку с остывшим чаем и вдруг внезапно чувствую его холод – словно это ледяной холод смерти, явленной, торжествующей – тут, в моей ладони. Нет, она никогда не вернется из своего забытья – и с каждым сном она уходит все дальше и дальше. Я помню, когда впервые мы заговорили о том, что неизменно навевало на нас холод и оцепенение. В тот летний день мы сидели на террасе, наблюдая, как мальчишки запускали полосатый воздушный змей на свежевспаханном поле. Их одежды были перепачканы землей, но они смотрели только вверх, изумленно приветствуя каждое движение змея, до боли задирая головы вверх. И тогда она сказала:
- Как интересно – эти дети видят только небо, не замечая, насколько они перепачканы, насколько они сейчас похожи на порождения земли самой, - радостные, вакхические, пытающиеся забыть себя в устремленности, в движении, в смехе, в пустоте этой...
- Да они просто дети. Они не думают обо всем этом. – я улыбнулся. – Зачем видеть глубину там, где ее нет? Ведь это все равно, что пытаться проникнуть под землю, в норки мышей и червей, глядя на летний луг, залитый солнечным светом, на сотни цветов, на благоухающие лепестки...
- Но ведь каждое движение началось давным-давно. И слова, сказанные мной сейчас, созревали еще до моего рождения. И, значит, нет ничего случайного и поверхностного – и если я принимаю красоту, то я принимаю все, что ее породило – Она смотрела вдаль и именно тогда я впервые заметил этот одинокий взгляд, будто пытающийся сохранить в себе тихую гармонию ее души, - как нежную печальную музыку. И с тех пор я стал замечать этот взгляд все чаще и чаще – и музыка уходила все дальше и дальше в глубины ее души...
- Что это было?
- Ты разве не слышал? Cобака залаяла. Пойдем пить чай – а то он уже совсем остыл... Вот и дождь кончился... Потом мы пойдем погулять – только надо одеть что-нибудь теплое на ножки, чтобы не промочиться. Я думаю, что мои новые сапожки подойдут. На улице так мокро и так свежо – надо успеть до темноты, а то будет страшно возвращаться. Я так не люблю потемки. Что-то постоянно булькает, какие-то звуки странные раздаются... ты не против, если я...
- Нет, нет, хорошо, конечно... – день уходит, а вместе с ним изчезают пустые планы, надежды сменяются уверенностью, приносящей горькое спокойствие, а сны становятся все ближе и ближе. В такие моменты я чувствую особенно остро – она давно уже уснула и теперь просто идет от одного сновидения к другому – все дальше и дальше от меня...