РУДОЛЬФ ОЛЬШЕВСКИЙ
ДЕНЬ ЗИМЫ
СТИХИ
ПАДАЮТ СТЕНЫ
Я стрелять не умею, дыханье теряю при беге,
И везли на войну меня с медной трубою в арбе.
Позади верховых мы качались, как твари в ковчеге,
И горячим, и кислым был воздух в молчащей трубе.
Я хромой, ты слепой. Мы солдаты последнего ранга.
Что нам их ордена? Не забыли бы выдать харчи.
Если голос не слышен бойцам, атакующим с фланга,
Подбегает связной: "Подавайте сигнал, трубачи!"
Выдыхаем мы музыку. С ангелом смерти над полем
Медный звук вылетает. И воздух твердеющий ал.
Губы слились с металлом, и тело становится полым,
Потому что душа, нас покинув, уходит в металл.
Впереди гибнут люди. У нас только вздутые вены.
Что-то не получается там, на переднем краю.
Льется сверху огонь, и стоят неприступные стены.
Мы устали играть, каково же им гибнуть в бою?
И тогда мы подходим. На лицах печаль и свирепость.
Занимаем места, нарушая военный закон.
И трубим что есть сил. И от музыки падает крепость.
И уходим с дороги, солдат пропустив в Иерихон.
СИЯНЬЕ ДУШИ
А когда полетит, словно пух
Одуванчика, легкий и белый,
Замурованный в плоть мою дух
Через небо в другие пределы.
Бог увидит сиянье души,
И движенье придержит немного.
Ангел скажет душе: "Не спеши!
Есть мгновение - спрашивай бога."
И тогда я сумею посметь
Заглянуть за черту разрушенья.
Я спрошу: "Что больней было - смерть?
Или после нее воскрешенье?"
РУМЫНСКИЙ ЯЗЫК
Две когорты солдат. Уголовники, сброд,
Были посланы для поддержанья порядка,
Или чтоб перерезать во время упадка
Непослушных племен генетический код.
Вместо казней, забавы привычной возни.
А затем оккупация, вечная ссылка
В отдаленной провинции, где у затылка
Ледяное дыхание после резни.
Женщин не убивали - такой уговор
Императора и предводителя банды.
Пусть продолжат оборванный род оккупанты,
Совмещая тем самым триумф и позор.
Был последний из даков ребенком. Его
Отыскали, чтоб кинуть свирепой волчице,
Прибежавшей по тайной тропе из столицы,
Где назвали уже торжеством воровство.
Прибежала почувствовать кожей ноздрей,
Как грядущие мальчики будут гордиться
Уголовником, головорезом, убийцей.
И стыдиться беспомощных слез матерей.
Что оплакали павших на этой войне.
И еще не зачатых, не знавших начала.
Босиком от колодца к колодцу ступало
Эхо женского плача по жесткой стерне.
Одиночество. Зимних дождей облака.
И тянулась тропа от селенья в бараки -
Надо выжить, исчезли угрюмые даки.
Нужно новым народом заполнить века.
ГРЕЦИЯ
И опустила Греция мечи.
Устала жить, в который Раз сначала.
Ушла в себя - в артисты и врачи,
Историю противникам писала.
Предсказывала будущие дни
Своим завоевателям. И даже
Растила жен для римской солдатни,
Покорных жен, в тиши тянувших пряжу.
Оливы зрели. Пахнул пылью зной,
Слезился синевою глаз воловий,
Следивший, не моргая, за войной,
Слепой войной - без подвигов, без крови.
Был покорен не Карфаген, не гал,
А грек, великий грек, в веках воспетый,
Но Рим победу праздновать не стал,
Почувствовав тщету своей победы.
Почувствовав присутствие черты,
И воины, как не были упрямы,
А оставляли у ворот щиты,
Когда входили в греческие храмы.
Копье ломали у чужих святынь.
К иным чужим наречиям сурова,
Не заглушила медная латынь
Серебряного греческого слова.
Пусть силе покориться суждено,
Но Греция, открыв свои границы,
Не смешивала горькое вино
Со сладковатым молоком волчицы.
Все приняла, не пересилив зла.
И прижилась заложницей у Рима.
Но песен и богов не предала
И потому была непобедима.
ГОМЕР
Бесстрашно меж враждующих племен
Он, руку выставляя, шел на ощупь,
Чужого поколения шпион.
Тысячелетий будущих доносчик.
Донесший тайну темный чародей,
Пространство ощущающий рукою.
Названия военных кораблей
Он выдаст всем тягучею строкою
Гекзаметра. Бессмертного стиха,
Где, как в органе, высоко и глухо,
Когда смолкает музыка, меха
Еще тревожит отголосок звука.
Он вспомнил имена, назвал число,
Он выдал судьбы, осадивших стены.
Остывшее давно добро и зло
Он осветил живым лицом Елены,
Ему знакомым неизвестно как
До черточки, до родинки у брови.
Свидетель жизни, победивший мрак.
Назвавший слово и прозревший в слове.
ТРОЯНСКИЙ КОНЬ
А греки обманули и меня.
Искусству доверяют. И охрана
В скульптуре не увидела обмана,
Впустив к себе Троянского коня.
Народ, и в храме не снимавший меч,
Не ожидал от гения коварства.
За женщину воюющее царство
Могло ли красотою пренебречь?
Могло ли не открыть ворот коню,
Бессмертному дыханию таланта?
Головорезы первого десанта
Хмелели зло, предчувствуя резню.
Что есть коварство? Что есть красота?
Ответь мне наша и чужая эра.
Страшусь скульптур гигантского размера,
Внутри которых тьма и пустота.
Я помню, как отлитый на века,
Стоял гигант, знакомый с колыбели.
За отворотом бронзовой шинели
Не палачей ли прятала рука?
Давно убрали памятник ему,
Но в пьедесталах, в тверди монолита
Живет охрана, руки из гранита
Ползут, как змеи, к горлу моему.
Свои награды тайные храня,
Командуя покойниками глухо,
Они, пережидая, ищут брюхо
Бессмертного Троянского коня.
ОЖИДАНИЕ
Кружилось не спеша веретено,
Фитиль горел, и пахло гарью масло,
И бабочка, влетевшая в окно,
То вспыхивала в сумраке, то гасла.
И глазу было видно далеко -
Песок и море, и полынь, и кони.
И нить лилась светло, как молоко,
По воздуху к ладони от ладони.
Пряла, а на другом конце земли,
Забыв свои обычные ремесла,
Подталкивая к дому корабли,
Как тетиву, оттягивали весла
Мужчины. Потемнели их тела,
Речь огрубела, одичали души.
Они судьбу сменили, но жила
В сощуренных глазах тоска по суше.
По дому, по колодцу, по кусту,
Тяжелой ветке с темным виноградом,
По гладкому тугому животу
Беременной жены, лежащей рядом.
Пряла, глядела вдаль, пока светло.
Темнело - у окна была на страже.
Ждала, и ожидание текло
Меж тонких пальцев теплой струйкой пряжи.
ОДИССЕЙ
И врагов лишившись, и друзей,
Времени испив хмельную брагу,
Это был уже не Одиссей,
Старец, возвратившийся в Итаку.
Пусть еще крепки его слова,
Простыни отброшены в постели,
Воздух сотрясает тетива,
Если он стрелу отправил к цели.
Пусть еще и сила есть, и власть,
И суровы пепельные брови.
Но уже в глазах остыла страсть,
Ветры погасили отблеск Трои.
И, сойдя на берег с корабля,
Медленный, сутулый и высокий,
Понял он, что пережил себя,
Сдвинув расстояния и сроки.
И пока он верен был стреле,
И пока он втянут был в скольженье
Паруса и весел - на земле
Все ушли, сменилось поколенье.
Где они, в какой лежат воде,
На каком песке, в котором веке,
Сильные, привыкшие к беде,
Верные и ветреные греки?
Только Одиссею суждено
Вырваться из пламени и пены.
С кем ему хмельное пить вино,
Вспоминая красоту Елены?
С кем зимой стоять на берегу,
Кутаясь в одежды одиноко?
Кто сумеет разделить тоску
Роком сотворенного пророка?
Вот идет он, как уставший конь.
Кудри закипают белой пеной.
Он вернулся. Но погас огонь,
Просиявший в сумраке вселенной.
ВЕРСИЯ
-И ты, Брут! - Цезарь посмотрел во тьму,
Чтобы увидеть молодого друга.
И взгляд светился. Вырвал свет из круга
Того, кто был милей других ему.
-И ты, Брут! - Снова Цезарь произнес,
Так, словно опасаясь, что не понят.
И понимая: "Уж теперь запомнят."
И это был приказ, а не вопрос.
- Пора триумфов кончилась, сейчас
Придет пора позорного бунтарства.
Обманем всех. Во имя государства
Пусть бунт идет не снизу, а от нас.
Империи великой торжество
Не в том, что мы империей владеем,
А подчинив судьбу свою идеям,
Уйдя, мы превратимся в божество.
И сохраним незыблемым закон.
Так сотворим на людях лицедейство.
Убийство ради Рима - не злодейство.
Перехожу вторично Рубикон.
И ты, Брут! - Повторил он в третий раз. -
Предательство запомнится надолго.
Я понимаю, исполненье долга
Страшнее смерти. Но таков приказ.
Он осветил их всех по одному,
Товарищей, стоявших молча рядом,
Светящимся в ночном пространстве взглядом
И улыбнувшись, он сказал во тьму:
-Ты нож воткнешь не полностью, слегка,
Чтобы ушел не сразу император,
Я припаду к земле, как гладиатор,
Вокруг вздохнут трибунами века.
Ударишь ты в плечо, а ты в бедро.
Не ошибись, должна быть легкой рана,
Чтоб я привстал, чтоб я не умер рано.
Тогда-то вот - и ты, Брут! Под ребро!
ПИСЬМА ОВИДИЯ ИЗ ССЫЛКИ
1
Старел, ждал перемен, писал жене:
"Ты оступиться не имеешь права.
Не изменяй с другим мужчиной мне,
Твой каждый шаг моя осветит слава.
Ты женщина, ты поступать вольна,
Как сердце скажет, как судьба наметит,
Но я Овидий, ты моя жена,
И грех твой на виду тысячелетий.
Не изменяй мне! Здесь морозы злы.
Я прячу плечи под овечьим мехом.
Представь, такой здесь холод, что волы,
Как по земле идут по твердым рекам.
Не хочется, чтоб это был конец.
Ты обо мне с подругами не сетуй.
Что толку в том? Сходи-ка во дворец.
Пади к ногам, но не переусердствуй.
Запомни, мера и в словах нужна.
Не милости проси, а послабленья.
Ну что еще? Не изменяй, жена!
Живем мгновенье, потерпи мгновенье.
Под темною одеждой тело прячь.
Не доверяй ни доброму, ни злому".
Такая грусть, такой бессмертный плач
По женщине, по родине, по дому.
Томился, остывая, день в окне,
Осенний дождь шумел, с небес стекая.
"Не изменяй с другим мужчиной мне!"
Такая ревность и печаль такая.
Неяркий свет последнего листа
Мерцал за домом в сумраке дубравы.
Такая грусть, такая чистота:
Не сплетен бойся. Ни хулы. А славы.
2
Еще не начат век других людей,
Лишь я в тиши чужого поселенья
Не слышу гула римских площадей,
Где все мое осталось поколенье.
Где длится без меня моя судьба -
У городских ворот сменяют стражу,
Бегут мальчишки, и скрипит арба,
И женщины под вечер тянут пряжу.
И голос называет имена
Моих друзей, и слышен дальний топот.
Осталось все таким же без меня.
Мое лишь имя превратилось в шепот.
Те, что гордились дружбою со мной,
Когда и я был баловнем державы,
Сейчас обходят дом мой стороной,
Закрытый на засов опальной славы.
Брань сделалась почетным ремеслом,
Завистники, молчавшие до срока,
Воздушный замок мой - кайлом на слом,
На взлом. Пороку легче без пророка.
Еще я есть. Еще я на земле
Не стал водой, не превратился в камень.
Погас костер, но в стынущей золе,
Невидимый, еще хранится пламень.
И странно мне, что я еще живу,
Что слышу этой долгою зимою,
Как вол, мыча мучительно в хлеву,
Протяжно разговаривает с тьмою.
Такой тоски не ведает язык.
Не выразит звучание латыни
Так, как лишенный смысла этот крик,
Мою печаль и память на чужбине.
Я понял здесь у жизни на краю,
Что смысл, заключенный в нашем слове,
Не передаст тупую боль мою,
Как этот голос немоты воловьей.
3
Когда ты мне завидовал, когда
Копило яд медлительное жало,
Моя великодушная вражда
Твою судьбу молвою окружала.
Невидимый, ты был всегда со мной.
В саду, на шумной площади, в пастели.
Я чувствовал то боком, то спиной -
Твои глаза торчали в каждой щели.
Теперь мне даже скучно, что их нет.
В минувшей жизни суета осталась.
И тень моя легка, свинцовый след
Твоих ступней ей тяжек стал под старость.
Ты помышлял о славе, а она
Скользнула по тебе усталым взглядом.
Другие осветила имена.
И что всего обидней - те, что рядом.
И зависти увядшая полынь
Горчила, обжигая губы сухо,
Когда моя веселая латынь
Случайно твоего коснулась слуха.
Ты был врагом. И тем был знаменит,
Бессмертие присвоив незаконно.
Моя звезда, летящая в зенит,
Тебе светила ярко с небосклона.
Мой враг, осиротел ты без вражды.
Необратима для тебя утрата.
Злодеи без злодейства - не нужны.
Храм не сгорел - кто вспомнит Герострата?
Ты тень моя. Но тени нет во тьме.
Попробуй озари сейчас наветом
Судьбу. Не назову тебя в письме.
Твое бессмертье кончилось на этом.
4
Уже наше время уходит, тяжелые тени
К закату растут и видны в отдаленьи моем.
Когда станет пусто в твоем золотом поколенье,
Вне времени, Август, мы встретимся только вдвоем.
Страшись этой встречи. На самой далекой развилке,
Где нет ни рабов, ни серебряных труб, ни коня,
Где пусто, где ты да еще этот нищий из ссылки,
Куда ты в единственной жизни упрятал меня.
Я буду свидетель. Я вспомню их всех поименно,
Создавших тебя и тобою поверженных в прах
В империи, где твое имя сильнее закона,
Где два колеса в колеснице - покорность и страх.
Восстанут в грядущем два духа, лишенные страсти.
И в небе проступит деяния всякого след,
И тайна исчезнет, и будет властитель без власти,
А рядом свидетель ушедшей эпохи, поэт.
Нас двое в бессмертии, а человечество - судьи,
Все, кто после нас обитает на этой земле.
Я буду подробным, когда обреченные судьбы
Из памяти вызову, чтобы поведать о зле.
Придворный историк напрасно легко и понятно
Твой век осветил, и на ложь получая права.
Где белые были, появятся черные пятна,
Кровавые пятна проступят, где были слова.
НЕ РОДИЛИСЬ ПОЭТЫ
Кириллу Ковальджи
Не отыщешь судьбы, Византия темна,
Погасили свечу у великих икон.
В камни лики ушли, и пустынна стена,
Под которой встречались молитвы и звон.
Ни огня, ни тепла у закрытых дверей,
Ни юродивых, ни моляров, ни менял.
Не припомнишь имен, разве только царей,
Да и то чтоб во времени не был провал.
Рядом вечная музыка греческих струн,
Запах древнего дома и парус, и зной.
Рядом тысячелетия римских канун,
Будто мы это прожили в жизни иной.
Ну, а здесь Византия, империя, власть,
Безголосая святость, слепые грехи.
Камня нет над колодцем Рахили, и страсть
Не заставит пророка идти в пастухи.
Почему на столетия скрыты следы,
Что душа протоптала в смещении сфер,
В совмещении сфер от звезды до орды,
От пещер сквозь Гомера до атомных эр?
Византия пуста. Не слышны голоса
Винарей, звонарей, лекарей, палачей.
Не родились поэты. Темна полоса,
Освещенная только огнями свечей.
Без витии, хотя и полны закрома,
Византия теряет во времени след.
Не родились поэты. И Твердая тьма
Отделила от прошлого будущий свет.
ПРОЩЕНИЕ
Архипу Чиботару
Мы помним, как в полдень в тени, где прохлада
Качается люлька и мама смеется.
Мы ели от грозди одной винограда,
Тащили бадью из того же колодца.
Мы помним, как весел отец перед жатвой.
О, Каин, зачем ты убил меня, брат мой?
Мы жили с тобой на окраине рая,
И бог был над нами. Чего еще надо?
Ты пел, в борозду свои зерна бросая.
Я слышал тебя, уводя свое стадо.
И наша судьба нам казалась понятной.
О, Каин, зачем ты убил меня, брат мой?
На землю упал окровавленный камень,
А я прорастаю, как стадо, как просо.
Мы оба бессмертны. Я - Авель, ты - Каин,
Но жжет меня вечное пламя вопроса,
Сшивая века просмоленною дратвой.
О, Каин, зачем ты убил меня, брат мой?
Еще мы не знаем ни истин, ни правил,
Еще наши души похожи на завязь.
Спросил меня бог: "Хорошо ль тебе, Авель?"
И сердце твое затуманила зависть.
Подкрался ты сзади походкою ватной.
О, Каин, зачем ты убил меня, брат мой?
"Убей, кого выделит слово господне. -
Сказал ты не громко. - Не надо отличий.
И то, что я сделаю утром сегодня,
Продлится в веках, превратится в обычай."
Была твоя мысль и спокойной, и внятной.
О, Каин, зачем ты убил меня, брат мой?
Я чувствую сердцем твое покаянье.
Ты проклял себя в одиночестве, немо.
Иду к тебе, чтобы уменьшить страданья.
Ведь были ягнята и песня, и небо.
Вода была синей, трава была мятной.
О, Каин, зачем ты убил меня, брат мой?
Прощаю тебе роковое затменье
И то, что не следовал древним наказам.
Лечу через пропасть в то злое мгновенье,
Когда помутился от зависти разум.
Но время не ведает связи обратной.
О, Каин, зачем ты убил меня, брат мой?
Я думаю, может, я тоже виновен?
Искал я знаменье восторженным взглядом.
Я шел за всевышним по выси, как овен,
Что блеет с пастушеским посохом рядом.
Я выпросил слово молитвой и клятвой.
О, Каин, зачем я убил тебя, брат мой?
ВАВИЛОНСКАЯ БАШНЯ
Когда пошли густые облака,
И вязкий мрак строителей окутал,
И глину отряхнувшая рука
Вверх потянулась, чтоб нащупать купол.
Небес. И гул базарных площадей
Достиг высот - тогда бегущих скопом
По каменному эллипсу людей
Он покарал. Не мором. Не потопом.
Не пламенем и серой, как Садом.
И было странным наказанье это:
Открыть калитку, постучаться в дом,
Позвать жену - и не понять ответа.
Детей назвать, взбегая на крыльцо,
И захлебнуться вымолвленным словом,
Увидев напряженное лицо,
Встревоженное непонятным зовом.
Окликнуть пса, уж он-то подойдет.
Но под сарай, где безопасность мрака,
Испуганно прижав к земле живот,
Повизгивая, уползла собака.
Остановиться посреди двора,
И все понять, и думать ошалело:
Как называлась изгородь вчера?
Какое имя дерево имело?
Роса и листья, ветер и трава,
Вода и хлеб остались без названий.
Чужие, беспредметные слова,
Царапаясь, ворочались в гортани.
Взамен забытых, льющихся легко,
Как в очаге огонь с пахучим дымом,
Как в звонкий чан парное молоко
Или меж пальцев волосы любимой.
Слова метались вместе с кадыком,
С набухшей веной, с током темной крови,
Они еще не стали языком,
Не вырвались из немоты воловьей.
Все то, что век от века, не спеша,
Причастная таинственной работе,
Слагая звуки, создала душа,
Утрачено, отторгнуто от плоти.
Соседу крикнуть, к матери пойти,
Упасть перед прохожим на колени.
И ни кого из близких не найти
В своем разноязыком поколенье.
ГРУЗИНСКАЯ ДЕРЕВНЯ
Оттого, что здесь пахнет и хвоей и терном,
И у встречных мужчин в бородах седина,
И что женщины гаснут до времени в черном,
Усмиряется плоть в черном платье затворном,
Оттого, оттого здесь видней старина.
Гонит мальчик по склону вечернее стадо.
Чья судьба одарила печалью глаза?
Потухающий свет. Серебро водопада.
И на камне зажженная гроздь винограда -
Незаметно в расщелине вьется лоза.
Этот свет перед сумраком длится мгновенье,
И поспеть надо до темноты к очагу,
За ущелье, в долину, где в дальнем селенье
У камина как будто в ином поколенье,
Я к истокам своим прикоснуться могу.
Я почувствовал светлую радость начала
В затихающем на ночь грузинском селе.
Радость слову, которое гостя назвало,
Радость гостю, когда еще нас было мало,
Когда нас не хватало еще на земле.
Здесь на завтра огонь сохраняют вчерашний,
Вытекает из прошлого века родник,
С вавилонских времен здесь могилы и пашни,
И, мне кажется, до разделившей нас башни
Знал и я выдыхающий слово язык.
Будто гор и деревьев глухие названья,
И небес, и пророков, и каменных стен,
И стихающий шепот столетий - преданья,
Нужно передавать из дыханья в дыханье,
Губ касаясь младенцев грядущих колен.
Лица юношей, как на старинных иконах,
Лай собак, отдаленное ржанье коней,
И предчувствие жертвы в уснувших загонах,
Память здесь вырастает на каменных склонах,
Ей нельзя удержаться без цепких корней.
Здесь имен своих прежних забыть не успели,
Потому что смотрели ушедшим во след,
Потому что дышали гортанью свирели,
Потому что тянулась рука к колыбели.
Подойду и качну свои тысячи лет.
ЛЕТОПИСЕЦ
И пишется слово, и часто моргает лампада,
И светится время, что вырвано словом из тьмы.
Пиши, летописец, хотя никому и не надо
Твоих откровений в начале бескрайней зимы.
Подуй на ладони, в окно посмотри, и за дело.
Послушай себя, что услышал в душе, запиши.
Так быстро уходим. За тенью торопится тело.
А вдруг и останется облачко, капля души.
А вдруг не исчезнешь ты, пасынок снежной державы,
Который испуганно сопротивляется злу.
Негромко уйдешь и появишься тоже без славы.
Кому воздавать, если тайно писалось, хвалу.
Воскреснешь и щелку продышишь в пространстве ледовом,
В спрессованной мгле отдаленный засветится час,
И вырвется мертвое время единственным словом,
Созвучьем, уже в словарях не означенном - аз.
"Я!" - Это конец и начало великих трагедий.
"Аз есмь!" - В эту строчку вмещаются все времена.
Пожалуйся мне, человек, что убили Редедю,
Что церковь сгорела и что не взошли семена.
Пожалуйся мне, человек, не приемлющий злобы.
Перо наточи и лампаду поближе подвинь.
Холодная мгла за окном. За порогом сугробы.
Да будет услышано тихое слово: "Аминь!"
ЗАНАВЕС ПОДНЯТ
Как мы сумеем продолжить страницы бессмертные эти,
Летопись, где и добро торжествует победу и царствует
зло,
Где за последние двести, а, может, и больше столетий
Все, что должно было быть на земле, уже произошло?
Как мы сыграем себя на подмостках античного театра?
Кто нашу святость прославит и наши ославит грехи,
Если, и правда, была уже в этой судьбе Клеопатра,
И предсказали младенца, увидев звезду, пастухи?
Если была уже слава и доблесть, и был уже Иуда,
И в сорок третьем, ослепшем от черного снега, году
Мальчика ветер раскачивал мартовским утром, покуда
Ветка черешни не рухнула с ним в украинском саду?
Как повторим мы сто раз происшедшее прежде?
Как мы сыграем себя, все до нас уже было сполна?
Старая пьеса идет. И стоят в современной одежде
Вечные зло и добро, а суфлерская будка одна.
Занавес поднят. Не спрячем за масками лица.
В каждом величие. Надо лишь только посметь.
Мама моя умирала не легче, чем гибла царица,
Чья у Гомера богами оплакана смерть.
МАМА В ПОЕЗДЕ
Мама в поезде, в темном окне.
Вечер. Над суетою перрона
В липком сумраке видится мне
Озаренная свечкой икона.
Мама смотрит, смертельно устав,
Среди гула и шума, и смеха.
Вот уже шелохнулся состав,
Прокатилось железное эхо.
Мама в поезде. Смотрит в окно.
Только свет. Ни улыбки, ни слова.
И я чувствую - не суждено
Нам когда-нибудь встретиться снова.
Вот уже надо мной поплыла,
Сердце тронув тупою иглою,
Заоконная твердая мгла,
И лицо замуровано мглою.
И такая вселенская грусть.
Ощущение близости храма.
Я не плачу, я только молюсь.
В темном поезде светится мама.
И ДАЛИ МНЕ ИМЯ
И дали мне имя, когда я возник,
Чтоб было названье восторгам и мукам,
Чтоб малый ребенок и древний старик
В пространстве себя обозначили звуком.
И дали мне имя царя и раба,
Чтоб был я рабом или царствовал снова.
И в слове уже отозвалась судьба.
Как странно: судьба, откровенье - и слово.
Как странно. Тем звуком, что вызвала мать,
Познавшая тайну созвучья и духа,
Меня будет полночью женщина звать,
Касаясь губами горячего слуха.
Когда сквозь окно в мой ночной непокой
Посмотрит звезда из пространства иного
И тьма меня спросит: "А кто ты такой?" -
Я шепотом ей назову это слово.
ИМЯ
И появился колос из зерна,
И птица опустилась с небосвода.
Была нема прозревшая природа,
Когда распределялись имена.
В спирали жизни с первого витка
Рвалась наружу хрупкая основа.
Ни звук, ни голос, вымолвивший слово -
Цвет именем был птицы и цветка.
Цвет, форма - вот в чем суть обнажена.
Пчела летела на медовый запах
И уносила на мохнатых лапах
Лесных полян живые имена.
Своих названий ярких не тая,
Зачатая первоначальным светом,
Трава являлась и зеленым цветом
Кричала изумленно: "Это я!"
"Я облако!" - себя назвала тень.
Пространства представлялись и движенья.
И на воде светились отраженья
Имен и судеб - лебеди, сирень.
Перекликались отблески огня,
Знакомилась песчинка со звездою.
Остановлюсь над темною водою -
А вдруг увижу, как зовут меня.
СОМНЕНИЕ
Природа понимает только цель,
Ей не бывает весело и грустно.
Уронит семена на землю ель,
Взойдет росток. Ни памяти, ни чувства.
Цель - сделать слепок самого себя,
Инстинкт включая продолженья рода.
Ошибка - интеллект. Тупик - судьба.
Нас создавая, отвлеклась природа.
Условен смысл пространства и числа,
Вне времени живет змея и птица.
Не требуя бессмертия, пчела
Уже бессмертна тем, что повторится.
Возникнет, не узнав, что умерла,
Что навсегда остыла в капле меда.
Нет доброты, не существует зла.
Построив мир, нас не учла природа.
Мы, пролетая звездную трубу,
Небытие под бездной звездной пыли,
Потребовали для себя судьбу
И свет души внутри себя открыли.
Мы, только мы из солнечной дыры,
Опасно наклоненной колыбели
В провал небес, где движутся миры,
Негромко имя выкрикнуть успели.
НОЧНЫЕ МЫСЛИ
Бездна с нами между снами.
Темным воздухом дыша,
Пробудившись, не словами
В полночь думает душа.
Днем предчувствиям неведом
Давней памяти язык,
Знак, который между небом
И сознанием возник.
В вечном хаосе, в смятенье,
Когда мир незряч и глух,
Тело проскользнувшей тени
Ощутил во мраке дух.
Острый конус пирамиды,
Смысл забытого числа,
Страхи, давние обиды
Тень ночная пронесла.
Господи, не ты ли с нами
Разговариваешь так -
Тенью, светом, не словами,
Чтобы каждый между снами
Понял твой небесный знак.
ВРЕМЯ ТЯНЕТСЯ НАЗАД
Ничего не происходит,
И по кругу время ходит.
Стрелки двигает пружина,
Постоянен циферблат.
Это суток половина
Или жизни середина.
Оглянусь назад - и длинно
Время тянется назад.
Память, как игра без правил.
Жив библейский мальчик Авель.
И пошли на запах дыма
Пастухи из белой тьмы.
И судьба звездой хранима,
С чьей-то жизнью совместима.
Если время обратимо,
Значит повторимся мы.
Что случилось, отделится,
Канет в бездну, как зарница.
Хорошо душе в неволе,
Повторенной бытиём.
Ни раскаянья, ни боли.
Ты вернулся к новой доле.
Снег и ветер в дальнем поле,
Пробудись младенцем в нем.
И лежи, как в колыбели.
Стук капели, плач свирели.
Никуда спешить не надо,
Можно вспомнить имена
Тех, что были до разлада.
Золоченная ограда.
За библейской веткой сада
Вся вселенная видна.
ДЕНЬ ЗИМЫ
Сегодня во дворе была зима.
Бесшумно проходили люди мимо.
И снег кружился, будто хлопья дыма
Садились на людей и на дома.
И не происходила ничего.
Мир состоял из снега и движенья.
Но ощутив материю мгновенья,
Я понял и значительность его.
Единственная зрячая пора.
Прошедшего и будущего сводня.
Нерв бытия реального - сегодня -
Натянут между завтра и вчера.
Тому, что совершается сейчас,
Не подойдет придуманная мера.
Оно не час, не день, не год, а эра,
Сознаньем обжигающее нас.
Нет прошлого и будущего нет
Без этого, слетающего с неба,
Пространство заполняющего снега,
В полете излучающего свет.
ОЖИДАЕТСЯ ЖИЗНЬ
Валерию Кузнецову
Хорошо молодым акробатом приехать однажды
В середине июля, лет тридцать назад, без забот,
На гастроли в провинцию, в маленький город, где каждый
Уже был в шапито и на пляже тебя узнает.
И судьбы еще нет, неудачи легки и случайны.
Время ходит по кругу. Конца не имеют круги.
Ослепительны встречи. Прощанья еще не печальны.
И друзья веселы и еще благородны враги.
Разноцветные сны. Пробудиться, как снова присниться.
И окно распахнуть, чтобы не отделяло стекло
От звезды и предчувствия, яростной тьмы и зарницы.
Ожидается жизнь. Ожидание это светло.
Как пленительна слава - отмщение будущим бедам,
Все замки отворявшая, не подбирая ключей.
Я лежу и мечтаю. И страх еще сердцу неведом.
Не испытаны трудные мысли бессонных ночей.
А потом будет утро, и дятел, шифруя свой зумер,
Передаст, что погода сегодня опять хороша.
Еще не было горя. Никто из знакомых не умер.
И походка легка. И вперед забегает душа.
Я на море иду. Солнце. Зелено. Пар от асфальта.
Голубая вода и песок розоватый на дне.
И подбросят меня, и скручу над волною я сальто,
Рассмеется девчонка, которая нравится мне.
ОДНАЖДЫ ДНЕМ
Много лет тому назад
Мы сидели на пороге.
Шла корова по дороге
Мимо каменных оград.
Пахла яблоком жара,
Ударяясь в днище чана,
Капала вода из крана
На другом конце двора.
Подорожник буйно рос
У порога под ногами,
И светился между нами
В миске спелый абрикос.
Под стрехою вдоль стены
В тот июльский полдень поздно
Ласточки лепили гнезда
Смесью почвы и слюны.
И во весь дверной проем
Сзади улеглась собака,
И дышал из полумрака
Дух, хранящий этот дом.
И светились голоса,
Превращалось слово в тело.
Скажешь слово - и взлетело
Облачко на небеса.
Неужели мы с тобой
В этом гибельном полете
Наполняли время плотью
И душою, и судьбой.
Время голубых стрекоз,
Бабочек мохнатолапых,
Прилетающих на запах
В мир, где создан абрикос.
СИНИЙ ГОЛОС
Без тропинок и дорожек
Напрямик минуем лес
О скалу наточим ножик,
Чтобы глаже вышел срез.
Непроста твоя наука,
Пережившая века -
Выдуть дырочку для звука
В сердцевине тростника.
В пору поздней косовицы
У невысохшей копны
Сделай горло певчей птицы
Из осенней бузины.
Просверли такую щелку
В узком стебле камыша,
Чтоб чижа и перепелку
Стала окликать душа.
Чтобы мы смогли с вопросом
Обратиться к соловью,
Подари нам, безголосым,
Мастер, дудочку свою.
Надели нас, сделай чудо,
Синим голосом небес,
Сотвори свирель, покуда
Не остыл осенний лес.
Чтобы стаям журавлиным
В камышовую трубу
Я успел сигналом длинным
Прокричать свою судьбу.
АПРЕЛЬСКОЕ УТРО
Веселое солнце сегодня разбудит меня.
Оно, улыбаясь, по небу летит перед летом.
Какое блаженство проснуться и думать об этом
В апрельское утро, в начале воскресного дня.
Проснуться и думать о том, что на свете тепло,
И вспомнить - в предместье вчера расцвели абрикосы,
И чувствуя запах цветов, ударяются осы
О твердое небо и каменный воздух - в стекло.
Так вот почему волновали сознание сны,
Как будто фотограф печатал забытую пленку,
Где все, что случится, еще неизвестно ребенку,
Глядящему через цветные осколки весны.
И я оглянусь, в пробуждении память чиста.
Малиновый куст, сеновал, облака и ромашки.
Смотрю на минувшее, словно в цветные стекляшки,
И снова у времени яркими стали цвета.
НА ВИДУ У НЕБЕС
До поры управляет вселенной рука.
На виду у небес и восторг, и тревога.
Наша жизнь придумана до сорока.
Дальше все происходит без ведома бога.
Мы еще говорим молодые слова,
Обмануться пытаемся утренним светом,
Но уже и о нашей Голгофе глава
Написалась. И мы догадались об этом.
Догадались о том, что исчез интерес
У вселенной к материи наших страданий,
Что придется продлиться в себе, без небес,
Без звезды, растворившейся в млечном тумане.
Изменилось пространство, сменилось число -
Исчисление лет на земле от Потопа.
Не спеша протирает природа стекло,
Где светилась душа под зрачком микроскопа.
Где смещая оптический фокус трубы,
Совмещая предметы, летящие в бездне,
Поднимала нас по вертикали судьбы
Та же сила, что двигает контур созвездий.
НАЧАЛО ОСЕНИ
Погреемся, пока еще тепло,
И дождь прошел, и пахнут летом лужи,
И синее небесное стекло
Не раскололось от небесной стужи.
Погреемся, как поздняя трава.
Окраины в кострах, сжигают сучья.
Душа воспринимает не слова,
А свист и шелест, звуки и созвучья.
Наверно так и нужно, свист и звон.
Инстинкты, а не зрячее сознанье.
Наверно, мы нарушили закон,
Когда всему придумали названья.
И говорим о скучном и пустом,
Владыки или крепостные слога.
Вначале было Слово, но потом
Оно потухло, отойдя от Бога.
И смотрит в небо заводь и ветла,
И камни, будто овцы без обличья.
Я вспомню речь и попрошу тепла,
Преодолев свое косноязычье.
Плеснет вода и заскрипят стволы,
Столб вознесется жертвенного дыма.
И будут долго теплы и светлы
Пространства, пролетающие мимо.
ОДИНОЧЕСТВО
И спокойней живется, и проще.
Приближается возраст беды.
Пустота опадающей рощи,
Одиночество стылой воды.
Что случилось с травой придорожной,
С рыбой, выбравшей тень камыша?
И во мне, и во всем осторожней
И отчаянней стала душа.
И легко одному, и тревожно.
Ветер. Солнечный свет. Синева.
Время необитаемо. Можно
Забывать постепенно слова.
ПЕРЕСЕЛЕНИЕ
Не по степи, не по реке,
Не табором, не вплавь, не вброд -
Переселяется народ
На край земли в товарняке.
Что там исчезнувший шумер?
Что даки? Все это при нас
Произошло в недобрый час
Здесь, на земле, в ССССР.
Я жил, когда случилось так -
В решетчатый проем окна
Из тьмы смотрели племена,
Вколоченные в товарняк.
На птиц, терявших высоту,
Которые из прошлых лет
Летели за составом вслед
И замерзали на лету.
На мертвецов иных веков,
Которых воскресил провал.
Они ступали между шпал,
Чтоб лечь у новых очагов.
Везли народ. Наверняка,
Обратный не заказан рейс.
А вслед бежали струи рельс -
Два, сталью ставших, родника.
И матом говорил солдат,
И с паром выдыхался крик,
И в шепот уходил язык,
И лязгал у ноги приклад.
А я уже читал стихи,
Ходил со школой на парад,
Не ведая, что виноват,
Что в этом и мои грехи.
Везли народ в товарняке.
Стелился дым, холодным став.
Был с высоты похож состав
На трубку в скрюченной руке.
ПУТЬ ИЗ ГРЕКОВ
Плыли греки на медленный север,
Разрезали волну корабли.
За пределом знакомой земли
Упирались в ковыль или в клевер.
В стороне, в тупике, вдалеке
От твердеющей в мраморе пены,
На степном кочевом сквозняке
Остывали античные гены.
За последним таврическим рифом
Рвали воздух пастушьим бичом.
Поднимали привычным плечом
Небеса, наклоненные к скифам.
Ракушняк невысоких колонн,
Профиль бога, и амфор обломки.
Давних переселенцев потомки
Уместились в специальный вагон.
Путь из греков в бараки недолог.
Продолжая трагический миф,
Вождь сказал: "Нам не нужен Сизиф!"
Был генсек, как известно, филолог.
Волновал его этот народ.
Силачей не любил победитель.
Прятал в строго застегнутый китель
Шею дряблую, рыхлый живот.
И завидовал богу безбожник.
Нес наследственный крест, как недуг.
Помнил, что под исподним сапожник
Узкоплеч, бледнотел, колчерук.
Сруб колодца - степной Херсонес.
Родниковая жилка иссякла.
В заполярье потомки Геракла
Валят северней севера лес.
На ледовых пространствах рассея
Одинокие мачты могил,
Вождь, тщедушие прятавший, мстил
Древним грекам за стать Одиссея.
ПОДРУЧНЫЕ
И не удастся спрятаться затворникам,
И не сбежать, и не сойти с ума.
В глазке огромна рядом с пьяным дворником
Застегнутая в кожаное тьма.
Шаги в парадном. Холод в позвоночнике.
Не подберешь надежного замка.
Опричники, сверхсрочники, заочники.
От их звонка полшага до курка.
Начальникам дневным не подчиненные,
Они до обвинительных речей
Вождей производили в заключенные
При свете электрических свечей.
Одной метлой - солдаты и рабочие,
Врачи и сочинители стихов.
Подручные вершили полномочия
От полночи до первых петухов.
А на свету, как связанные путами,
Поспав, они отгуливали день.
И сделавшись на время лилипутами,
Влезали в щель, где постоянно тень.
Пережидали карлики с наганами,
Которых властью наделяла мгла,
Пока вокруг дневными великанами
Ночные пересмотрятся дела.
Но вот один шепнет другому на ухо:
"Пора, брат, время нашего поста."
И вырастая, застегнется наглухо
Идущая на дело темнота.
Заочники, сверхсрочники, опричники,
От сих гостей не соберешь костей.
Они сегодня дачники, клубничники,
Читатели "Московских новостей".
Они сажают нынче лук с морковкою,
Судачат о погоде, о плодах.
И в сапогах с тяжелою подковкою
На пригородных ездят поездах.
Но летней ночью под луною матовой,
Когда в саду густеет запах роз,
Они ведут меж грядок тень Ахматовой
Под старую рябину на допрос.
БЕЛЫЙ ОБОЗ
Не в обход, а через город,
Сил не хватит на обход,
Шел по Ришельевской голод,
А не люди, не народ.
Села бросили селяне.
Впрягшись в шаткую арбу
Бессарабцы, молдаване
Шли искать свою судьбу.
В степь приморья, к селам Крыма
От сломавшейся сохи
Шли опять потомки Рима,
Тучных пастбищ пастухи.
Что зимой по перепутку,
После первых холодов
Привозили арнаутку,
Хлеб для греческих судов.
Их привозом был обилен
Рынок - лавки да лотки.
Виночерпии давилен
Потеряли черпаки.
Потемнели их светелки.
По секретному листу.
Слишком тщательно метелки
Наводили чистоту.
Не учли, что с пылом редким
Три вневременных весны
Божество их древних предков -
Марс махал метлой войны.
А потом в скупых покосах
Постоял крестьянский бог,
Опершись на мертвый посох.
Постоял, но не помог.
Неописанный в завете,
Неизбежный, словно рок,
К ним сошел с портретов третий,
Жертву требующий, бог.
Вездесущий бог колхоза
Не принес весенних гроз,
После Красного обоза
Черный двинулся обоз.
Обживать иные дали,
Отдаляясь от корней,
Тени по земле ступали
Или люди без теней.
К облакам чужого неба,
К звездам темного шатра.
В этот день не ели хлеба
Я и старшая сестра.
"Пусть покушают немного
Обделенные судьбой."
Вспомнив хлеб сорок седьмого,
Мама, я горжусь тобой.
В поздних поселеньях Крыма,
На холмах у берегов
Что-то я не видел дыма
Молдаванских очагов.
Не звенеть колодцу цепью,
Снегу не скрипеть в мороз.
Белым облаком над степью
Черный сделался обоз.
На привале, на ночлеге
У скупого родника
След остался от телеги.
Белый след солончака.
ПОДСНЕЖНИК
И через снег, и сквозь валежник,
Через державный панцирь льда
Пробился, свергнув холода,
Незащищенностью, подснежник.
ОТТЕПЕЛЬ
Оттепель среди зимы.
Сослепу в оконной раме
Муха бьется. И кострами
Пахнут сельские дымы.
Нынче мачеха добра,
Солнце греет после стужи,
Примеряет, глядя в лужи,
Серьги новые верба.
Стали легкими шаги,
Будто даль открылась бегу
По рождественскому снегу
Хрупкому после пурги.
Талой тяжестью воды
Проступили в серой дымке,
Словно ходят невидимки,
Всех минувших дней следы.
Льда непрочное стекло
Под стрехой нависло грозно,
Чтобы не вернулись в гнезда
Птицы, чувствуя тепло.
Зимнее тепло не в срок.
Синева пуста. Над миром
Только солнце, и пунктиром
В небесах полет сорок.
КРАСНАЯ ЯГОДА
Стынет зола. Не погасла одна
Искра уже отпылавшего лета.
В сумерках рощи опавшей видна
Издали ягода красного цвета.
Я постою на вечерней земле.
Красная ягода, капелька боли,
Кровь на незримом оконном стекле
Птицы, рванувшейся в мир из неволи.
Мне хорошо в опустевшем лесу.
Как моего одиночества мета -
Ветка и сумерки, и на весу
Светится ягода красного цвета.
Время бежит, и не спросишь - куда?
Спросишь - и вряд ли дождешься ответа.
Вот и пришли в наши дни холода.
Светится ягода красного цвета.
Не потемнела на стылой заре,
Ярко горит на кусте невысоком,
Словно прозрев на ветру, в январе
Глянуло лето простуженным оком.
Буду я думать о разном, легко
Щурится буду от снега и света
И оттого, что в лесу, далеко
Солнце и ягода красного цвета.
ТОЛПА
Олегу Попцову
Летящая стая жестока.
Погибнет нарушивший клин.
Останется в небе один.
Толпа ненавидит пророка.
Косяк признает вожака,
Которому дан от истока
Инстинкт, а не око пророка,
Мечтателя и чудака.
Равны те, кто шел в табуны,
Чтоб выжить в движенье потока.
Толпа ненавидит пророка,
Глядящего со стороны.
Смешавшись с толпою слепой,
Теряешь могущество дара.
Нельзя быть пророком базара.
Провидец всегда над толпой.
У стай - ледяные глаза,
Табун - это ноги и уши.
И правят толпою кликуши,
Наполнив тщетой небеса.
Толпа - это праздник раба,
Она в ожидании рока
Завидует, что у пророк
Не рок впереди, а судьба.
Толпа не имеет числа,
Ей плата нужна и расплата,
Ей кажется злость ее свята,
Но святость не ведает зла.
Ступая неровной тропой,
Мы не осуждаем порока.
В толпе мы находим пророка,
Забыв, что пророк над толпой.
УМЕР САХАРОВ
Это тоже было, как голосование -
Облегченья тайный вздох и боли вздох.
Умер Сахаров. Продолжим заседание.
Встанем траурно в проеме двух эпох.
Помолчим одну минуту по обычаю
И затеем бесконечный разговор.
Торопливое его косноязычие
Красноречью прочих больше не в укор.
Мы и раньше не стыдились неумелости
Говорить с ним, и свистело оттого
Большинство из секторов трусливой смелости
Возле робкого отчаянья его.
И звучало поименное мычание,
Хотя все и знали, что не говори,
Как в период всесоюзного молчания
Затыкали ему глотку главари.
Мы и раньше не венчали его славою.
Разве можно на трибуну высших сфер,
Так картавя, разговаривать с державою,
У которой государственное ЭР?
Будто пойманный прожекторами, в мареве
К микрофону он, бочком, почти бегом
Семенил, чтоб не догнали, не ударили
Через гула поименного погром.
Умер Сахаров. Свеча по месту жительства.
Слава богу, что не газовый огонь.
И пустует места посреди правительства,
Где щеку держала с вывертом ладонь.
Постоим перед закрытыми воротами,
За которыми придется быть и нам.
Пустоту заполнит время патриотами.
Это знаем мы по прежним временам.
Мы то помним, как упасть не дали волосу
С головы его. Упала голова.
Голосуем. Соберет венок по голосу
Безголосо голосящая Москва.
Мы-то помним, мы-то слышали по радио,
Как выпрашивала пять минут рука.
Христа ради. Отказали. Демократия.
Пять не подали. Теперь его века.
Возвеличили. Порочили. Морочили.
Не трибун он, а пророк и чародей.
Вся Россия встала в траурную очередь,
Отказавшись от других очередей.
НАРОД
Я не люблю любой народ.
В любом народе дремлет сброд.
Позволь - и тьма со дна всплывет.
Народ не общество, а род.
Он с первобытным гневом слит.
Он верен злу своих обид.
Он мстит за то, что сир и сер.
Слепой инстинкт забытых эр
Его выводит на тропу.
И льется кровь, дразня толпу.
Игрой становится беда -
Сегодня "будем бить жида",
А завтра "русских жги-пали,
У, надоели москали".
Цыгане, татарва, чечня.
В любом народе нет меня.
Я не хочу таких удач,
Чтоб их со мной делил палач.
То, видно, про меня слова -
Иван, не помнящий родства.
Ни кумовства, ни сватовства,
Ни пиршества, ни воровства.
Я помню Моцарта, а он
Был не народом сотворен.
Ну разве Сахаров народ?
Народ - тысячелетний гнет.
Прекрасен человек, пока
Он не толпа, он не века,
Он не табун, он не косяк,
Он не инстинкт, таящий мрак.
Я существую в мире сам,
Я на крови не строил храм.
Я - инородец всех людей.
Ни эллин и не иудей.
Смотрю, как падает звезда
Из никуда и в никуда.
ПЕРЕСТРОЙКА В БЕССАРАБИИ
После пламенных речей,
Бичевавших палачей,
Стало меньше скрипачей,
Поубавилось врачей.
Выясняли - кто есть чей?
А не стало калачей.
Не бывает сладких слез,
Солона слеза на вкус.
Власть толпа меняет: "Жос!"
Власть толпу меняет "Сус!"
Жос - долой, возвысься - сус.
Смотрит со знамен Иисус.
Бог не любит толчеи.
Он не знает чьи есть чьи.
В храме у зажженных свеч
Он поймет любую речь.
Он не скажет, что язык
Этих мал, а тех велик.
Не покажет на порог,
Потому что бог есть бог.
Мы же делим в суете -
Эти наши, ваши те.
Та рука, что держит меч,
Не должна касаться свеч,
А иначе не поймешь,
Где он крест, а где он нож.
Кровь людская пролилась.
Кто виной - толпа иль власть.
Или нет вины ничьей,
Что остался без харчей,
Без врачей и скрипачей
Край погашенных свечей.
ПРАВИЛА ИГРЫ
Булату Окуджаве
Во времена сиротства и юродства,
Не требуя себе иной поры,
Давайте поиграем в благородство.
Напоминаю правила игры.
Пускай незащищенно, под прицелом
Фигурок, суетящихся гурьбой,
Ходите только белым офицером
В пространстве, ограниченном судьбой.
Давайте благородством покараем
Противников, что точат топоры.
На черно-белых досках поиграем.
Напоминаю правила игры.
За пешкой не гоняйтесь из наживы.
Не оставляйте линию огня.
Пока мы живы, да не будем лживы.
И ни за что не отдадим коня.
Ни бросимся ни вправо и ни влево,
Не побоимся тяжести туры.
За нами наблюдает королева.
И это входит в правила игры.
Не чувствами, ни словом, ни делами
Своими не унизим короля.
Ходите только белыми полями,
Врагам оставим черные поля.
Слона видите центром, а не краем.
Соединив миры, а не дворы,
Давайте, если нужно проиграем.
И это тоже в правилах игры.
Давайте поиграем, проиграем.
За то, что ждет нас завтра, за вчера -
Давайте благородством покараем.
Но это уже будет не игра.
БРАТСКАЯ МОГИЛА
Мертвые имут и совесть, и срам
В царстве загробном своем.
Как вам лежится, Иван и Абрам,
В братской могиле вдвоем?
Гул самолетов и гром батарей,
Скрежет окопных лопат.
Пали геройски, Еврей - не еврей,
Пусть они рядом лежат.
Если бы не под прицелом свинца,
Был бы приказ: "Не спеши!
Выясни раньше графу мертвеца,
Национальность души."
Сторож стоит и у этих дверей,
Есть и для памяти бронь.
Но проморгали. Прокрался еврей
В список на вечный огонь.
Выменял за сто положенных грамм
Теплую вечность в раю.
Как вам лежится, Иван и Абрам,
В неразделенном строю?
Взятым во тьму на бессрочный постой,
После мечей и печей,
Кости не ныли под общей плитой
Перед процессом врачей?
Как вам покоится в сумерках лет,
Где и свобода крута,
Где примеряет свинцовый кастет
На кулаки доброта?
В этом студеном краю снегирей,
В век не людей, а идей,
Спрятался в братской могиле еврей.
Ай да хитрец, иудей!
Знал, что за молнией будет и гром.
- Так что учти, господин,
Если ты хочешь затеять погром,
Я тут лежу не один.
Кто здесь в могиле хозяин, кто гость,
Не докопаешься - брось!
Не отличишь, где славянская кость,
Где иудейская кость.
Холмик, плита и цветок - пополам,
И пополам окоем.
Как вам лежится, Иван и Абрам,
В братской могиле вдвоем?
ОТМЩЕНИЕ
Григорию Поженяну
Соври Мюнхгаузен, соври,
Мы не поверить тебе рады,
Когда у правды и неправды
Выигрываешь ты пари.
За то, что дураки в чести,
Что одиноко и что длинно
Зима тянулась у камина,
Злу небылицей отомсти.
И расскажи опять без лжи,
Что пышно вырос куст ореха
Внутри тебя, и ради смеха,
Под сердцем ветку обнажи.
Ядро придумай и коня,
Припомни, как давно однажды
Ты целый город спас от жажды
И королевство от огня.
Посетуй, трогая усы,
Что к старости и память - бремя.
Передвигающие время,
Послушав, заведи часы.
И покажи гостям ножи,
Что с книгами лежат на полке.
И как гудят в тебе осколки,
Не жалуясь, им расскажи.
И как таможня на посту
Велит пройти досмотр сначала,
Услышав этот гул металла
В столичном аэропорту.
Соври, пока молва легка,
И быль, и небылица равны,
И неправдоподобной правды
Свидетели живут пока.
ДУРАК
В нашем городе состарился дурак.
Несуразные нашептывал слова.
Суетился, кувыркался, гнул пятак.
А гляди, как поседела голова.
Ни войны не испытал он, ни беды,
Обошли тревоги смутную судьбу.
А гляди, какие скорбные следы
Жизнь безумная оставила на лбу.
Балагурил, не считал свои лета,
Колесом ходил, носил один носок.
А гляди, как на смешном лице шута
Время сделало трагический мазок.
ЧИСТИЛЬЩИК
Послевоенный городок.
Мороженное, лодки.
Воскресный южный говорок.
И чистильщик в пилотке.
Сапожных щеток весел взмах.
Печали - не печали!
В ботинках - черных зеркалах
Видны его медали.
И небо весело черно,
И воздух пахнет водкой.
Как будто смотрит он кино,
Работая бархоткой.
Не предал черт, не выдал бог.
Душа работе рада.
А что? Удобно - он без ног.
Сгибать спины не надо.
ЛЕТО РОДИТЕЛЕЙ
Краска сверкает, рабочие красят Ограду,
Липа цветет, задохнулся полуденный час.
В белых одеждах родители ходят по саду.
Нас еще нет, только в них есть предчувствие нас.
Возле фонтана под ветром скамейки намокли,
Радуга стелится там, где упала роса.
Время чужое, как в двадцатикратном бинокле,
Рядом как будто, а вот не слышны голоса.
Шепот восторга, волнуй их: "Жених и невеста!",
Вещая птица, смотри, не накаркай беду.
Все, что случится потом, никому не известно.
Мама и папа гуляют в июньском саду.
Тени цветные - акации, клена, ореха.
Жарко. Веселое лето. Начало судьбы.
Где-то играет военный оркестр, и эхо
Слышится раньше, чем голос поющей трубы.
Повремени не спеши, довоенное лето.
Возле киоска асфальт пробивает трава.
Черное платье ни разу еще не надето.
Мама идет. Над землею летят кружева.
Праздник родителей, не выключай карусели.
Очередь в комнату смеха, гуляния гул.
Не примеряли еще новобранцы шинели.
Папа шагает, и ветер рубаху надул.
Каждое дерево - купол старинного храма.
Нас еще нет. Только голос мой издалека
Вслед им летит и стихает во времени: "Мама!".
В белых одеждах родители, как облака.
ПОХОРОНЫ НА МОЛДАВАНКЕ
Дядя Миша умер в октябре.
Под своим портретом в черной раме
Он лежал у окон во дворе,
Пахнущем цветами и котами.
Неизвестно, как разнесся слух,
Что собрал на той негромкой тризне,
Окруженных тьмою, тьму старух,
Незаметных в повседневной жизни?
Будто скорбный воздух похорон
Вывернул на мятую изнанку
Поколенье канувших времен
Прежде заселявших Молдаванку.
И на свет повылезала жуть,
Высунулась стая тараканья,
Чтобы в щелку тайны заглянуть -
Что там за чертой существованья?
Это было смерти воровство.
Загодя выискивая сходство,
Умершего тела вещество
Примеряло на себя юродство.
И металась дядина душа
От такой позорной панихиды.
Но случилось так, что не спеша
С выраженьем злости и обиды
На рябом лице вошел во двор
Мужичок, подвыпивший некрепко.
Глянул он на публику в упор,
С головы в кулак слетела кепка.
"Мать твою! - сказал он небесам. -
Миша умер. - Эхо было гулким. -
Все, конец, теперь и двести грамм
Не с кем выпить в этом переулке.
Мы с покойным были кореша."
Он ушел, и оставляя тело,
Раньше срока дядина душа
Вслед за ним в проем ворот летела.
ПРИЯТНАЯ НОВОСТЬ
Натану Злотникову
Приятная новость - сегодня от солнца и ветра
Смола проступила в замерзшей коре на сосне,
И одновременно сосульки на два сантиметра
Приблизились в полдень под южною крышей к весне.
А также узнал я, что звездную книгу листая,
По темному небу бесшумно на север летит
Над темной Атлантикой ночью утиная стая,
Утиная стрелка, в которой очнулся магнит.
Еще мне сказали, и я удивился, природа
Не может смириться, забыть, покориться судьбе,
Подумайте только, почувствовав час ледохода,
Под городом речка гуляет в бетонной трубе.
А также забавным и странным мне кажется то, что
Как раньше, чтоб было теплее, на штемпель дыша,
В три смены работает снова районная почта,
И пишутся письма, а значит, проснулась душа.
Пускай обещает морозы нам метеокарта,
Но через вселенную без телескопа видна,
Летит, разрастается льдистая звездочка марта,
И землю трясет оттого, что сорвалась она.
ОДЕССКИЕ ПАМЯТНИКИ
Станиславу Рассадину
Черными чернилами все судьба исправила.
Нет в минувшем времени, память - это миг.
Превратилась молодость, что писалась набело
Буквами заглавными в скучный черновик.
В городе, где полночью мчались гулко лошади,
Где летели ласточки на краю небес,
Памятник состарился на Соборной площади,
Воронцов состарился, а потом исчез.
Выпускного вечера галстуки и запонки.
Дюк сошел по лестнице, слышен медный звон.
Старенькими сделались девочки Лузановки
В городах Израиля, в кутерьме времен.
Их судьбу составили годы окаянные.
Под другим созвездием на краю веков
Даже сны сегодня видят иностранные
Девы наших грешных юношеских снов.
Танцы институтские, дворики да скверики,
Спелый запах августа - моря и земли.
Где-то в шумном городе посреди Америки
Ходят ланжеронские вице-короли.
Сладкое томление детям их неведомо.
Что им пушка старая, что для них платан
Возле бюста Пушкина на бульваре Фельдмана,
Где клубится вечером розовый туман?
Что им дух трагедии мифов древнегреческих -
Посредине улицы вдруг Лаокоон?
Груб железный занавес серых сцен отеческих,
Только в этом городе был с изъяном он.
Темные парадные, лестницы привычные.
Не разжав на шее смертного кольца,
Вот и стали старцами юноши античные,
Дети неудачника - жертвы и жреца.
Известняк обветренный, чуткие акации,
Эхо нашей юности, звуки далеки.
Памятники города тоже в эмиграции,
Их сменили каменные тени - двойники.
Где-то одинокие перед долгой осенью
Над толпою замерли с думой на челе -
Александр Сергеевич с голубою проседью,
Воронцов лысеющий, тучный Ришелье.
Строки стихотворные смешанные с прозою.
Южная провинция. Таврия. Дыра.
Не успев состариться, становились бронзою
Сыновья дворянские, пасынки двора.
Жернова вселенские, мы еще не молоты.
Слышен скрежет каменный, это не про нас.
На бульваре Фельдмана мы чисты и молоды,
Молодые статуи окружают нас.
Мы почти ровесники - южные наместники,
Местные кудесники - принцы и рванье.
Дайте обмануться нам, будущего вестники,
Не накаркай правду нам к ночи, воронье.
ПРОВОДЫ СЫНА В ШЕРЕМЕТЬЕВО
Вот и мне пора познать пространство.
Родовой утраты час настал.
Из раствора позднего славянства
Иудейский выпадет кристалл.
В пересохшей глотке привкус ржавый.
Телеобыск. Страшно оттого,
Что в замочной скважине державы
Виден череп сына моего.
Ключ повернут. Вот и жили-были,
А сейчас исчезнут без следа.
Ласточки слюной гнездо лепили,
Не хватило глины для гнезда.
Не хватила воздуха для вздоха.
Кончен бал. Эпоха стерла грим.
Родина цветком чертополоха
Машет прежним гражданам своим.
Провожаем. Горше нет печали.
И читая буквы на крыле,
Мы внезапно маленькими стали,
Превратились в точки на земле.
Надо начинать судьбу сначала.
И не прятать герб или клеймо.
И летать над крышами Шагала,
Сочиняя длинное письмо.
НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ
Позади уж каменеет небосвод.
Отрывай свои тяжелые подошвы
От кристаллов. Зазеваешься, и прошлый
День в тебе горячей солью прорастет.
Слуху слышать, зренью видеть не позволь.
Поглядишь назад и вечностью заплатишь.
Не поднимешь рук, не крикнешь, не заплачешь.
Это больно, когда плоть твердеет в соль.
Приживешься на чужбине как-нибудь.
Не оглядывайся, позади миражи.
Все забудь и, коль душа позволит, даже
Свое имя, как в писании, забудь.
Будь неназванной. Будь Лотовой женой.
Надо выжить, надо рок переупрямить,
Надо выжечь из себя по жилке память,
Что в затылок жаром дышит за спиной.
Не оглядывайся - пусто позади.
Свет потух, где наши судьбы зимовали.
Мы космическую бездну миновали.
Не гляди туда! Беги! Не пропади!
ИНОРОДЕЦ
Семену Липкину
По чужбинам рассеяно древнее племя.
У чужих очагов уцелеть повезло.
Виноградное семечко, сладкое семя
Стало горьким и в стылой земле проросло.
По каким плоскогорьям оно прикатилось,
Приглушенное эхо библейской души?
Иудейская ветвь. Чья жестокая милость
Сохранило ее в местечковой глуши?
Ни хозяева этих пределов, ни гости.
Корни где-то, а листья зеленые тут.
Виноградная косточка. Белые кости
Грамотеев, философов, сельских зануд.
Инородцы, народ из иных поколений.
Из пророков в торговцы, в ткачи, в скорняки.
Через тысячи лет только камни и тени,
И пустых европейских широт сквозняки.
И вина, что чужой, что божественным знаком,
Ошалелым сознанием мрак осветя,
Не явился испанцем, германцем, поляком,
Россиянином на маскарад бытия.
Вырой возле отцовского дома колодец,
Но прольется когда золотая струя,
Не твоя это будет вода, инородец,
Можешь пить ее, только она не твоя.
Это эхо судьбы. Ни обиды, ни злости,
Это ноют в земле посредине зимы
На чужбине родной виноградные кости.
Слышу голос, за мною летящий из тьмы:
"Не твоя это родина с вешней капелью,
С деревянной церквушкой и тенью коня.
Не твое это дерево над колыбелью,
Хоть его во дворе посадила родня.
Ты здесь вырос. Ты выбрал жену и дорогу.
Но не думай, что держишь синицу в руке.
Ты ругаешься и обращаешься к богу,
И во сне говоришь на чужом языке."
Виноградное семечко, сладкое семя.
Вот откуда оно. Жаром дышат поля.
И за каждой оградою - древнее время.
И красна, как в России рябина, земля.
Вифлеем - ослепительно, празднично, сухо.
Галилея - как колокол ожил в тиши.
Имена здесь открыты для русского слуха.
Каждый звук обнажен для еврейской души.
Эти лица сошедших с икон богородиц.
Эти камни - остывшие слитки огня.
Значит я не для всякой земли инородец,
Оказалось, что родина есть у меня.
Пусть она для меня не родная, иная,
Пусть не ведаю я своих предков имен,
Но стоит моя память у склона Синая,
В стороне от людей, вне пространств и времен.
Оказалось, что горсточка глины под солнцем
И отара в загоне, и в поле стерня
Есть не только у чукчей, чечни и чухонцев,
Оказалось, что есть это и у меня.
ВЕЧЕР В БОСТОНЕ
Вечер в Бостоне. Там уже полночь.
Бьют куранты в метельной тиши.
Доктор Ванинов - скорая помощь
Для загадочной русской души.
За окном розоватые тени,
Дышит темной водой океан.
-Вы еще на работе, Евгений,
Что мне делать? На сердце туман.
Что мне делать? Я чувствую кровью,
Как болит за моею спиной
Между сосен лыжня в Подмосковье,
Что оставлена в жизни иной.
На ненастье, наверное, в теле
Ноют волны, волнуется вал,
Что на берег несет в Коктебеле
Сердолик и агат, и опал.
Пропишите мне эту неволю
Вперемешку с бедой и виной.
Я рожден исторической болью
В чуждый век на чужбине родной.
Пропишите мне, доктор, таблетки
И отвар из херсонской травы,
Чтобы выпил я и однолетки
Снова встретились в центре Москвы.
Чтоб на кухне в полшаге от славы
Пили пасынки СССР.
И звучала струна Окуджавы,
И смеялся Фазиль Искандер.
Чтобы был у работы украден
Зимний вечер. От Пушкинских строк
Друг сердечный мой, Стасик Рассадин,
Чтоб всплакнул, удержаться не смог.
Чтоб ценили за меткое слово,
За энергию правды в строке,
Чтоб толпа узнавала Попцова,
Когда мы с ним спускались к Оке.
Бьют наотмашь в России куранты.
Время ночи. Не наш это час.
Мы и там уже все эмигранты -
Государство покинуло нас.
Государство. Бунтарство. Коварство.
Жизнь впряглась в кочевую арбу.
Доктор Ванинов, дайте лекарство
От российского рабства рабу.
ВРЕМЯ ОДНО
Все, что случалось недавно и было у древних
В гулких столицах и от перекрестков вдали,
Происходило и в этой нагорной деревне,
Время одно на вселенских часах у земли.
Время одно, хоть различны круги измеренья.
Медленно утро бредущего в гору вола.
Кажется, что им кочевников передвиженья,
Жителям этим открытого небу села?
Кажется, что им, пасущим отару у склона,
Греческий парус, летящий навстречу беде,
И человек, задержавшийся у Рубикона,
Чтоб охладить пересохшие губы в воде?
Кажется, что им, взрастившим в расщелинах грозди,
Кровь, проступившая через основу холста,
Там, где чернели в запястья вонзенные гвозди
У человека, которого сняли с креста?
Что им, зачем им, живущим отдельно от мира,
Знающим тайные сроки камней и семян,
Плеть Чингиз-хана и маленький театр Шекспира,
Лодка, с которой на берег сошел Магеллан?
Горные люди забытого богом селенья.
Не отличая эпох и не ведая вех,
В смене колен они, не пропустив поколенья,
Жили и были всегда современники всех.
Инков и скифов, Ду Фу, Пифагора и Будды.
Не прерывая течения, эхом дыша,
Видно они сообщаются эти сосуды,
Что наполняет небесная жидкость - душа.
Что ты увидел, старик, над вечерней горою?
Что вспоминаешь отдельно от мира, один?
Давнее зарево греков? Горящую Трою?
Или войну, на которой остался твой сын?
Мальчик, откуда в глазах твоих отсвет печали,
Красные блики вселенских тревог на земле?
Будто твою колыбель на рассвете качали
Память с предчувствием в каменном этом селе.