красок обедненье.
1.
Respice finem. И когда-то –
ваш ужас, милое дитя,
лак на ногтях продолговатых
и неминуемый октябрь.
Сочувствую: и vera prima,
и краски неба, как нигде –
смотреть на раритеты Рима,
когда ваш мир осиротел.
Фужеров шарм, и шум, и лица,
и, обязательно, Париж…
И только в северной столице
простой июль не повторишь.
А что, мой ангел, вы хотели,
грядет октябрь. Октябрь придет –
за октябрем придут метели.
И город этот заметет.
В таком заснеженном сюжете
вы улыбнитесь, как Катон.
Все потеряв на этом свете,
изысканность – грустить о том,
что не было листвы опавшей,
ни парков, ни идиллий в них,
что встречи редкостные наши
как бы почерпнуты из книг.
У вас мечты и нежность птичья –
потенциал не сосчитать.
Таким влюбленным, романтичным
не удается сочетать
и ожидание Сирены,
и вовремя синиц кормить.
Традиционная дилемма.
Традиционная, как мир.
Да будет так, мой бедный ангел.
29, октябрь
и вы – в слезах, как в бриллиантах.
И лак на узеньких ногтях.
2.
Полетам дальним обучали
пернатые своих утят.
Трагично их псалмы звучали.
И как иначе-то – октябрь.
Трагично фонари гудели.
А эти-то чего хотят?
Чего гудеть, на самом деле?
Темно и холодно, октябрь.
И эта изморозь на крышах
была хронической… Хотя б
искру какую-нибудь свыше!
Но никакой искры: октябрь.
…Был город холодом измучен,
на ветках зрели снегири.
Я – изучал черты созвучий
и перечни из редких рифм,
исследовал границы граций,
я так искал каких-то слов
и семантических субстанций
моих ассоциаций: о
любви к утраченному лику,
о мировых – моих! – печалях…
Таких субстанций не возникло.
На ветках снегири качались.
Был снег. Крупинками, не гневный.
Сухой и мелкий. Да простят
мою несдержанность: поэмы?
Какое к дьяволу. Октябрь.
3.
…Ответь, Хабаровск, Минск, ответьте,
Гренада, погляди в глаза –
заканчивается столетье,
а, в общем, нечего сказать.
Народы множатся и множат,
клонируется лучший скот,
прогресс прекрасен, отчего же
такая неземная скорбь.
Не потому, что «девы лгали»,
не этот вечный балаган,
какого не предполагали
(а надо бы предполагать).
От нас останутся: музеи,
амфитеатры… Не о том.
Арктического опустенья
никто не ощутит, никто.
Минуя цикл колец минойских,
– учитель танцев или царь –
осколок инородный носишь,
и не рассасывается.
Случайный в череде формаций
(кто тут тиран? кто тут титан?),
умеешь только улыбаться
на эти бурные дела.
…Задумчивый, как агнец Божий,
за ручку, с мамой на вокзал…
Не суетись, постой, прохожий,
я, кажется, тебя узнал.
Запутавшись в пространствах энных,
иных,
философ и поэт,
ты помнишь чудное мгновенье?
Но он его не помнит, нет.
Еще святой, еще не судит
за блуд, за преданность, за все,
он, занесенный в книгу судеб,
лишь тот, который понесет
как будто поцелуй в конверте,
как будто Прометей с искрой,
уже в ином тысячелетьи –
такую неземную скорбь.
4.
Когда тоска, когда не ясно,
кто ты, откуда и куда,
когда в душе ни вин, ни красок –
садись, читай.
А было так.
Очнулись птицы; в снах бескрайних
девчонки прятали в постель
тела со штучками дизайна
для поцелуев и страстей;
хороший дворник утром ранним
качал метлу и тонко пел;
перевязав живот ремнями,
на службу шел полковник П.
С утра все было как обычно.
А днем: не жулик, не бандит,
среди товарищей приличных
ходил один какой-то тип.
В глазах остекленел хрусталик;
а он ходил, – без адресов –
ветрам влюбленным предоставив
в кудрях картинное лицо.
Уже добив свою бутылку,
– в нем нету истины, в вине –
великолепную улыбку
не демонстрировал. О нет.
Рот улыбался крайне вяло,
глаза глядели цифрой «ноль».
На хлопке мраморном кривлялось
крови корявое пятно.
Стилет (а можно просто, ножик)
сиял в отравленной груди.
И капли капали. Он все же
на двух уверенно ходил.
Медлителен, походкой гордой
он перешагивал плетень
очередей безалкогольных
и остальных очередей.
Не презирал – за жизнь, за лживость.
Ходил. (Сограждан ужасал).
Ходил и на землю ложился –
не принимали небеса.
Желтел, как горестный китаец.
Квартиру, улицу забыл…
Теперь ему сто лет скитаться.
А то и двести, может быть.
. . . . . . . . . . .
Послушай,
бритвой, пистолетом
вписав последнее «прости»,
не выходи ходить по свету.
Не выходи.
5.
По анфиладам грез и блеска,
по анфиладам тел античных
ходил с душою неизвестной
один артист трагикомичный.
Жонглер лица, он ходит, дышит.
(И не в мифическом Париже).
Среди фарфора и картин
он жизнью дышит, наш артист.
Бесспорно, в нем плодилось чувство –
огонь в глазах его мерцал.
Он перед истинным искусством
не контролировал лица.
Еще он подходил к картине,
мучительно мычал слова…
Никто
лица его не видел –
уже он не существовал.
Когда он шел, как дождь рассеян,
по анфиладам вдоль Невы,
скульптуры – узники музея –
склоняли мраморные лбы.
Беллерофонт в узде Пегаса,
роса в ветвях голландской розы…
Он ощущал небезопасно
какую-то метаморфозу.
Послушны два лица квадратных –
отличник дружбы и утрат;
сколь хрупко скроено: все – кратно!
нет слов, ну просто кавардак.
…Он вышел вон: кашне – на шею,
пощелкал кнопками пальто.
Не сделав лишнего движенья,
переменил лицо. Потом,
пошевелив лицом налево,
смотрел:
бессмысленно, за так,
на проволочных параллелях
сгорал естественный закат.
Сгорал он, становился уже,
реалистический, ненужный.
…Артист, тот шел у парапета.
Что ищет он на свете этом?
О, совершеннейшая тварь!
Эквилибрист! И сердца два!
Живи, в количестве двоих.
И никого
в сердцах
твоих.
6.
В сюжете были измененья –
на грани был сюжет.
Уж волны близятся, Евгений.
(Евгения все нет).
…Как режиссерская находка,
как вождь велик и прост,
Евгений шел прямой походкой
через Дворцовый мост.
Душой встревоженный, умом
не принимая мир,
Евгений бы навек умолк.
Но в жестах пантомим
он закричал (он был смешон):
«Ну что же, догоняй!»
Однако, всадник не сошел
ни с камня, ни с коня.
Евгений с бешеной тоской
в глаза ему глядел.
Но всадник – Медный. То есть, свой
у каждого удел.
Тот одиноким был и тот.
И даже, как назло, –
тот, современник-пешеход.
(Куда его несло?)
Концерты все до одного
со стендов посрывав,
был ветер лют и сух. А вот
земля была сыра.
Тот современник был согрет
изрядно, раз упал
с лиловой мордой набекрень
и с кепкою в зубах.
И мир был мил. А он был мал
в том мире без границ.
Он томно морду поднимал
и снова падал ниц.
Не снился Медный человек
ему средь бела дня,
копыта, поднятые вверх
и медный глаз коня.
Он был трезвей иных людей,
знал: Медный сей колосс –
как все, из бронзы от ногтей
и до корней волос.
Спал современник. Лютый ветр
терпение терял.
Вглядись, Евгений, этот век
опять не для тебя.
…Над утихающей Невой,
сутулясь, как Кощей,
бродил Евгений сам не свой.
Не свой, да и ничей.
Но жадно в воду не глядел
с Дворцового моста.
Устав бродить среди людей,
бродить не перестал.
И окончательно решив,
что всё – как дважды два,
Евгений просто будет жить.
(Чего желает вам).
7.
Кто злое время победил?
Кто победил и – невредим?
Кто всех главней? всех эполет?
Он, гений, генерал-поэт.
О гены пищи! О Сатурн!
таких плебеи не сотрут.
Нетленное уже никто
не воссоздаст в плоти…
Вон тот
дразнил резвившихся дроздов,
жизнь обожал не больше слов,
свои цинизмы излагал
изысканно и так: слегка.
Не мизантроп, наоборот,
второй восторжен был. И вот
собственноручно написал
пять тысяч многотонных саг.
Четвертый очень горячо
любить процесс был обречен
чернильных сих перипетий.
И был процесс необратим.
Неотвратим процесс любви:
потомки сберегут их лик.
(Лицо – не поцелуй, не стон.
Из целлулоида лицо).
Что гений нам? Что мы ему?
Потомки гения поймут:
была у гения звезда –
раздал по искорке, раздал.
…Мудрец, тот скверно рисковал.
Знал, ремесла ступени – в ад;
когда тоска в его висках,
забвенья розу не искал.
Бутыль приемом укротив,
он не желал альтернатив.
Уж коль взошел в душе пожар,
гори, он говорил, душа.
Другой на рее средь морей,
как флаг, свободою сгорел:
где приобрел, там потерял
для творчеств веский матерьял.
Им Бог судья, – тебе, тому,
кто знал печаль до пышных мук.
Прости, звезда твоя проста –
венец, гвоздика, пьедестал.
Талант, питомец-эпигон,
весь эпос твой допишет он.
Так, все пробелы у страниц
мы методично устраним.
Устроим тризну. При свечах.
Но что прочесть в твоих речах?
Ты ключ от счастия точал?
Молчишь? Молчи, не отвечай.
Молчи логично, милый мой.
Ты пел стихи, стихийно пил,
судьбу – молчи! – не превозмог,
страстей и тех не отлюбил.
Та женщина безумий – где?
Все улыбаешься в губах?
Ты стал бессмертен лишь затем,
чтоб не тревожили твой прах.
Ты сконструировал себе
закон устойчивых основ:
осуществляя свой побег,
ты обеспечивал свой сон.
Ты хитро выполнил свой век.
Творец, ты трезвый человек!
У всех на свете скорбь своя,
ты – возводил ее, ваял.
Не сочиняй слова о том,
что ты лишь выполнил свой долг,
ведь никогда – и никогда! –
мир не спасала красота.
Как гениально ты сумел
златым пером исправить смерть!
Ты так блистал в своих листах,
канонизированный сам!
. . . . . . . . . . .
Висит созвездье за окном.
Как эталон. А предо мной,
как эталон, – мой лист простой.
Прекрасный
и пустой.