Где выжжен сад, где вырублены ели,
Где мертвый мох являют дерева,
Года и жизнь летели, как недели,
И правили железные метели,
Пуская в ход не дело, а слова.
И вот один, похабно скаля зубы,
С бельмом в глазу и болью вековой,
Чьи были мысли бешены и грубы,
Шагнул на снег из выворотной шубы,
Ударил в мерзлый грунт заржавленной киркой.
Не разводя веселого кострища,
Не строя дом, не веря никому,
Долбил кору родного пепелища,
И вот, когда дошел до корневища,
Явился вдруг побег усталому ему.
Да, корень жил под снежной пеленою,
Под камнем зим, и пеплом, и судьбой,
Но стужи строй не уступал без бою
И всей своею силой молодою
Пустился для него в пустяшный этот бой.
Бельмо зашло, и руки стали белы,
Метели вой фанфарил, хохоча,
Ах, мой червяк, тебе ли брать пределы,
Твои поступки искренни и смелы,
Но стать твоя слабей ее плеча.
И он упал, тепло в себе сжимая,
Побег собой от стужи заслоня,
И грудь рассек, и жизнь его живая
Лилась, так бесконечно умирая,
Являя тень забытого огня.
И замело и тело, и побега
Пока еще невидимую плоть,
Ни звука не пробилось из-под снега,
Не вылезли ни альфа, ни омега,
Чтоб этот свет лихой перебороть.
Но там, внутри, под музыку распада,
Червями грея вздрогнувший побег,
Великий сын исчезнувшего сада
Готовил первый ствол, истлевшему награда,
И ждал тепла, не отрицая снег.
И что века, коль жизнь необорима
И смраден дух подземный естества, —
Здесь будет сад от Курска и до Рима,
Смотри, как он растет неотвратимо,
И что с того, что вся земля мертва.