Я чересчур мало на себе тащу, чтобы вопить о долге, слишком хорошо выгляжу, чтобы говорить о боли, часто мечтаю, чтобы упрекать кого-то в бездействии. Исписанные страницы замечательным образом заслоняют душу — сколько ее не выворачивай, она всегда показывает свою лицевую, более-менее нарядную сторону.
То ли в Вологде, ночуя на крыше тринадцатиэтажки, то ли в Котласе на пароме, то ли в Кировской области, сидя в автобусе, я подумал, что бесконечные трассы делают взгляд на жизнь узким и ограниченным: начинаешь воспринимать весь мир, как набор однотипных объектов вдоль дороги.
Как-то раз я сошел со своей позиции на обочине в сосновую глубь леса, достал гитару и коснулся струн. Наполнился сладкой немотой, потом ветром, потом начал петь. Разогнал тучи, снова собрал, вызвал грозу, вошел в нее и взлетел, или растворился, или обнял все вокруг — ну к чему слова? Мне не сбросить наряд со своей души, но мы все, все, все, все — дети дождя и растем зелеными ручейками из теплой земли, пока я не выпил эти капли, я не знал, что сухая хвоя может согреть, и закат пылал от стыда за мальчишку, рифмующего «соль» и «боль» у костра, а клинок выходил из камня легко, без усилий с моей стороны, я люблю, и нежность — моя корона, и в этот миг своей власти возвращаю тепло всем очагам, у которых грелся когда-то...
Я запомнил это так же смутно, как «День Серебра» БГ, но ощущения кажутся схожими — только поярче раз в десять. Дело не в памяти, а в том, что любовь никогда не проходит и не останавливается, только успевай ее догонять, не отставай, иначе с тобой будут говорить как с пылью, не как с человеком. Это выше всего, что можно сказать о смысле жизни в момент озарения, это уже не повторится, потому что, однажды попав в момент между ударами сердца, остаешься там навечно. Пути обратно нет, нет такой трассы, которая привела бы тебя назад. Нет.