Он привычно чиркнул зажигалкой в пустынной квартире.
Прошлым брезжила ночь за окном как потухший экран.
Дым струился. Черно на душе, на паркете и в мире...
Вот и всё. Нужно что-то решать. Остальное – обман...
Он шептал про себя, губы корчились теми словами,
Что всегда предваряют (как гимн малодушью) исход,
Под которые жизнь, поступившись своими правами,
Отойдёт. И другого судьи наступает черёд.
А на стенах от лампы кухонной раскинулись тени.
Пепел в грязной посуде, круги под глазами и стол
Одноцветно сливались в свинцовый оттенок смятений,
Что раскрасить способен лишь старый, заждавшийся ствол.
Вот рука потянулась, пока ещё просто к карману:
Посмотреть напоследок, проститься, прощенья просить?
Может сердца коснуться рукою – уже не стакана –
Захотелось душе перед трезвым решеньем «не быть»?
Он представил, как плавно рука завершает движенье,
Как под пальцем крючок поддаётся, как жадный щелчок
Остановит стоп-кадром прекрасное (в прошлом) мгновенье,
И сквозняк избавленья продует щемящий висок.
Свет сгустился, опалы зрачков превратились в бойницы.
Жжёт ладони металл – и бессильно летит в пустоту.
В небеса – так красиво. К балкону! На волю! Чтоб птицей...
– Стоп! Не верю! – Вскричал режиссёр, преступая черту...
Тишина... Он успел обернуться на голос и сжаться.
Впереди пыль гардин, за спиною призыв высоты.
Никого... Он свободен от слов, мизансцен, декораций.
Он с самою судьбою, выходит, отныне на «ты».
Он не верит! – слезинки стекали, искрясь в лунном свете.
Будем жить! – резво сжался в кулак зазевавшийся рубль...
А в невидимой камере плёнка моталась в кассете,
Да старик-режиссёр всё ворчал про банальнейший дубль...