* * *
Каждый вечер солнце садится в степь,
Прожигает, просверливает почву, step by step
Погружается, радуется тому, что ночь подошла:
Только так и можно отдохнуть от собственного тепла.
Господин Коперник и прочие все господа!
Вы же звери: вы знаете, что вода -
Соединенье молекул, что огонь - не газ,
Что светильник разума подпитывают, чтоб не угас.
Только здесь, на краю земли, в начале зимы
Отмирает разум. И видишь сквозь клочья тьмы,
Как солнце ворочается в глубинах, как горит вино
И как ласточки падают зимовать на морское дно.
* * *
Нашу бухту парусник Грэя минует. И все же
Пара-другая Ассолей топчется на берегу.
Приезжие узнаются по сожженной до запаха коже,
Так что эти - местные, хотя утверждать не могу.
В их спокойствии - что-то эпическое, неземное.
Осветленные волосы - словно из мрамора! - не дрожат.
Их не трогают заботы, давно управляющие мною,
Им и в голову не приходит суетиться, куда-то бежать.
Я завидую: хоть бы кусочек их бессмертной души нам,
Веры в чудо, в детство, преданное нами давно!
Их здоровые парни уводят к большим машинам -
Не иначе, друзья заботятся: становится темно.
Они уходят. Я вижу: мерцают упругие спины,
Темнота расступается, обнаруживая свой изначальный брак.
А я разгребаю ночь, как покойник - могильную глину,
И долго оттираю с кожи налипший полуночный мрак.
Грэй, гляди веселей! Как мушкетерской шпагой,
Покалывай море не знающим устали веслом.
Спи, Александр Степаныч: ты не зря изводил бумагу
И затягивал нам души гордиевым морским узлом!
ПЕСЕНКА
За горами наигрывал рожок:
Там цыган пас ворованных коней.
Вот он песню, как искорку, зажег
С блесткой черной цыганской боли в ней,
С желтым хрустом вечерних трав степных,
С красным плеском закатного огня.
Если б я не писала этот стих,
Вряд ли кто и услышал про меня.
Если б я не подслушала тайком
Эту песенку в шорохе травы
Под звенящим вечерним ветерком,
То откуда б еще узнали вы,
Как оранжев был блеск в глазах коня,
Как костер трепыхался на ветру
И как песня лилась во тьму, пьяня,
Как ворованный воздух ввечеру?
* * *
Сегодня вечер распался на красные дольки:
Кто-то делил апельсин за тучей, только
Не удержал - и, расплескивая всюду золото,
Апельсин раскололся о линию горизонта.
Там теперь, наверно, вмятина метра два глубиной -
Остывающий шрам на затылке коры земной,
Темного неба обугленный с краю ситец,
И колхозник дает интервью как очевидец.
Это лирика, это слова, но нельзя иначе.
Я давно излечилась от детства: уже не плачу
При виде мертвой птицы, прохожу стороной, но
Все еще не умею думать об этом спокойно.
Не умею, а надо. "Надо" - такое слово.
В гости жду доброго - получаю, естественно, злого,
По-рыбьи скользкого, но слишком рукастого для рыбы,
Отправляю его восвояси, откуда прибыл,
Запираю комнату, отгораживаюсь от зимы и лета.
Да, конечно - лирика. Но мне важно знать, что где-то
Бабка-колхозница прячет в подпол глубОко
Большую банку еще теплого апельсинового сока.
ЭКСКУРСИЯ-ДИАЛОГ
– Подойдите сюда. Садитесь!
Перед вами Антон Антонович.
– Комфортное немецкое солнышко
играет на полу в крестики-крестики,
фарфоровые фигурки румяных кавалеров
выгуливают по стриженой травке глупеньких дам.
Удобно ли вам в мягкой постели
с механической аккуратностью выстукивать
«Соловей мой, соловей»?
– Познакомьтесь: Евгений Абрамович.
Да, это точно Евгений Абрамович.
– Финляндия вызывает приступы клаустрофобии,
острые сосны царапают серое небо,
выскребая из него мелкий колючий снежок;
только чудь белоглазая и может жить
в этом пространстве, лишенном цвета,
где гремит меж черных скал
непонятное слово «Иматра».
– А это Петр Андреевич –
так указано внизу на табличке.
– Одиночество не имеет лица, пейзажа, формы –
только голос, похожий на «занято»
в телефонной трубке времени.
Напишу вам, пожалуй,
пару строчек черкну, подпишусь:
«Верная Вам до гроба Анна Борисовна».
Может, вы найдете эту записку,
проходя мимо нас в темноте.
– А вот город Вологда,
желтый дом, где резной палисад.
Константин Николаевич рисует лошадь.
Константин Николаевич?
Не откликается. Рисует лошадь.
Что с вами, девушка? Куда вы? Постойте!
Эй, санитары! Хватайте ее – она не в себе!
Да, прикручивайте к стулу покрепче. Вот так.
Что же это вы, девушка? Отвечайте!
Отчего вы молчите, только сердцем стучите:
Никогда!
Никогда!
Никогда!
* * *
Конструирую прибор ночного невидения,
Ночного неслышания голосов за стеной и рядом,
Ночного незазубривания к экзамену Катулла и Овидия,
Неблуждания по потолку воспаленным взглядом.
Главного инженера ко мне! Вылезает из щелочки
Господин таракан – носатая тварь, саботажник,
Одетый в песочного цвета мундир с иголочки
Щеголевато и в высшей степени авантажно.
– Извините-с… Уже скоро-с… Приводим в соответствие…
А сам сбывает крошки налево, пьет чай из лужи.
Каждая ночь превращается в стихийное бедствие.
"Не смотри, не слушай, – говорю себе, – засыпай, ну же"!
Но скоро все будет иначе – нажимаешь на кнопочку,
Считаешь до двадцати, максимум – двадцати одного
И глядишь, как ласточки влетают в открытую форточку
И кружатся по комнате, не боясь никого.
* * *
Ветер падает сбитый и уже не может подняться.
Люди скажут, что снова виновна одна из наций.
А нам-то что? Мы с тобою, гуляя, случайно запилим
В то, что было когда-то ветром, но сдохло и стало штилем.
Мертвые лапы наколоты на траву. Неподвижно пузо,
Сдувшееся, как купол выброшенной на берег медузы.
И движенье дается с большим трудом, когда стремишься
Пробраться сквозь сведенные смертью грудные мышцы.
Подожди, я устала… Давай посидим, мне дышать уже нечем.
И ты тоже дышишь с трудом, и кладешь мне руки на плечи,
И соскальзываешь правой куда-то ниже. И пахнут медом
Горьковатые, по краям шершавые губы. Постой… При мертвом!…
Послушай, это как-то уж слишком по Дарвину: на фоне трупа –
Биение жизни. А впрочем, ты прав – медлить просто глупо…
И наше дыханье врезается в небо легко и приветно
Пока еще слабым зародышем нового ветра.
В ГОСТЯХ У ДЯДИ МИХАИЛА ГРИГОРЬЕВИЧА
Моя бабушка была бы жива – не узнала б сына.
Он сидит, привычно потеет и смотрит видик.
Говорит с таким акцентом, будто бы Украина
Оккупировала Иудею еще при царе Давиде.
А какой был мальчик! Шахматист и гимнаст – бывает.
Комсомол, институт, песни, подпольный иврит…
А теперь он вечерами с другом козла забивает
И со мною, к счастью, почти что не говорит.
Бабушка, спи. Вон отец твой уснул в домзаке.
Вон твой брат допивает перед смертью трофейный шнапс.
Вон твой прадед. Его на веревке ведут казаки,
Чтобы там, за селом, спасти Россию от нас.
Вон какие-то прочие – лица, как камни, стерты.
Можно складывать груды развалин – портрет эпохи.
Кто их выпустил в мир? Зачем? Из какой реторты,
Позабытой на Земле еще при царе Горохе?
Спите все! Не тревожьтесь: вы жили и умирали ради
Внуков своих и детей – ради будущего. И оно
Душной ночью в виде меня и растолстевшего дяди
Потихоньку потеет, зевает и смотрит кино.
* * *
У них где-то осень, и воздух больней
Впивается в глотку зубами предзимними.
Тяжелые тучи, как груды камней
Над школами, фабриками, магазинами.
В стекляшках-пельменных гудит мужичье,
Несут первоклашки зонты-гладиолусы.
У них где-то осень. И славят ее
С чужого, но все-таки милого голоса.
А мы улыбаемся, нам повезло.
К чему эти зонтики, куртки, галоши нам?
Мы в поисках точных и искренних слов
Мурыжим Цветаеву, треплем Волошина.
Но слово не найдено. Слово во мгле.
И вам не узнать, как, лучами проколото,
Дырявое облако жмется к земле -
Уже не от жара, еще не от холода.
Мой август - с поста отлучившийся страж.
Поверхность пролива ровна и тиха еще,
Но лето помалу теряет кураж,
Как небо - лазурь и как пляж - отдыхающих.
И я это лето оставлю, как дом,
Где трубы отпели и двери отхлопали.
Мне - скучный автобусный путь к Симферополю.
А слово? А слово найдется. Потом.
РАЗГОВОР С ПЕДАГОГОМ
- Эй!
- Девочка, не надо так кричать.
- Я никогда не буду на Боспоре?
- Ну, почему же? Путь туда далек,
Но, вопреки всему, не бесконечен.
Моря имеют свойство омывать,
А значит - подразумевают сушу.
Недели за две, если повезет…
- Ты в Киммерии был?
- Я там родился.
Холмы и травы - больше ничего.
- Как ничего?! Такого быть не может!
А золото, лежащее вдоль рек?
А скифы - эти кожаные люди -
Их сотни?
- Миллионы, даже тьмы.
- Ну вот! А ты сказал…
- Я не учитель,
А педагог. И я вожу тебя
Путем коротким - в школу и из школы,
Дорогой охраняю от собак,
От грязных посягательств педофила.
А что лежит по сторонам пути
На дальнем или близком расстоянье -
Меня не трогает.
- Так жить нельзя!
Ведь это рабство.
- Ну конечно, - рабство.
- Да нет же! Рабство - косность, узость, смерть -
В значении духовном!
- Может статься.
- А мне учитель говорил о том,
Что есть на свете чудеса такие,
Что и не снились нашим мудрецам!
О смелых и отважных мореходах,
Открывших столько островов и стран,
О людях со свиными головами,
О змеях, пожирающих суда,
О том…
- Пусть говорит, как можно дольше.
Я посижу в тени, в углу двора,
Затылком опершись о твердый камень,
И подремлю. А может быть, схожу
Куплю вина - вчера заначил драхму,
Когда хозяин - твой отец - ушел
Куда-то. Так что пусть учитель
Болтает, отрабатывает хлеб.
- Ты просто раб!
- Ну да.
- Я - не рабыня!
Я выучусь считать до десяти,
И вырасту, и совершу открытье!
Ты слышал? Я открою что-нибудь!!!
- Откроешь…
Ты мне, кажется, не веришь?
Ты думаешь, я просто так?… Но знай -
Я стану взрослой…
- И сыграешь в ящик.
- Я…
- Не кричи. Тебя учитель ждет -
Пойдем, Пандора.
* * *
Слышишь, у нас небо кипит –
В тучах снега топятся.
Ем серый хлеб мерзлой степи
Из окошка автобуса –
Хлеб, ноздреватый от мертвых трав,
Штриховой – снежинками.
Слушай, а Чаплин, выходит, прав
Со своими ужимками,
Тросточкой, котелком, цветком:
Мир – черно-белый синема.
Даже глаза твои кажутся в тон
Серыми, а не синими!
Горло души снегом першит.
Стали пейзажи плоскими,
Потому что воздух прошит
Точками и полосками –
Растром господним. Твержу слова –
Словно метры обходчица –
Еле мертва, еле жива.
И умолкать не хочется.
* * *
Осязая камешек-горошину
Черной глубиной немого рта,
Речь моя, начнемся по-хорошему,
Задрожим мурашками хребта.
На квадраты мраморные высыпем
Звонкое неровное драже.
Речь моя, начнемся - хрипнем, высипим -
Как не начинаются уже.
Каменное небо голос сплющило,
Высосало звук, и оттого
Нет ничтожней гласа вопиющего,
Нет благословеннее его.
СТАРЕЮЩАЯ СОЛЬВЕЙГ
Почему-то хочется вновь и вновь говорить с тобой,
Зная, что ты не слышишь, ты далеко.
Слова закипают в горле, торопятся наперебой
Выкрикнуть очередную пошлость, сдобренную тоской.
Все же любовь удивительно нехороша –
Ни ума ни фантазии – переходящий шаблон.
И главное, непонятно: то ли поет душа,
То ли прима-сопрано насилует голос, и он
Тянется над побережьем – звучен, но до смерти стар;
Подкидываешь его вверх – он камнем падает вниз.
Но как остановишься? Пою. Зритель устал.
Зевает привязанный к мачте проезжий Улисс.
Ждать не имеет смысла – старух не хотят
Друзья скандинавы, не только мой милый Пер:
Приятель Генрик – в соплях с головы до пят,
Приятель Эдвард – во власти каких-то химер.
Подружки опротивели: что ни судьба – желе,
Патока чувств, томленье, воск ночника…
Пенелопа ткет, Лорелея сидит на скале,
Ифигения плачет, Ярославна кычет. Тоска.
ХУДОЖНИК ДЕНИСЕНКО
Плохой художник Денисенко
Рисует пошлые пейзажи.
Он пишет море на продажу
И с той же целью – небеса.
О, плоские, тупые волны!
О, перламутровые степи!
О, чайки! Чайки! Чайки! Чайки! –
Пускай заткнется Ричард Бах.
Есть у художника бородка,
Есть у художника беретка
И есть особый блеск во взгляде –
Он так художнику идет!
И тот, кто шляется без дела,
И даже тот, кто пьян изрядно,
Поймет, что перед ним – художник,
А не какой-нибудь маляр.
Художник продает картины,
Точнее – трупы побережья,
Тела знакомых с детства улиц,
Убитых кистью наповал.
Ему бы киллером работать,
Когда бы он писал портреты.
Чем эти руки пахнут? Смертью!
Во что макает кисть он? В яд!
Из года в год на том же месте
С женой, настолько пожилою,
Что дальше пожилеть нет смысла,
Он продает свои холсты.
Плохой художник Денисенко –
Уверена – и сам не знает,
Что врос в пейзаж, стал частью мира –
Правдивейшим его штрихом.
И в этом качестве он вечен,
Неизъяснимо совершенен.
Он так прописан, что восторга
Я не сумею удержать!
Плохой художник Денисенко
Не стал творцом, а стал твореньем,
И Б-г его нам, между прочим,
Не продал - просто подарил.
* * *
Позавчера по городу проскакали скифы –
Напугали девочек, озадачили братву, потревожили ментов.
В городе подскочили цены, взлетели тарифы,
С прилавков исчезло мыло дешевых сортов,
А также спички и соль. Кочевники без стесненья
Попытались уйти в Тамань, но были там
Задержаны пограничниками до выяснения
И придания рожам соответствия паспортам.
Греки, напротив, высадились интеллигентно да так и
Осели по прибрежным барам, обещая через год
По заказу местной диаспоры станцевать сиртаки,
Устроить игры, а после выступить в поход
На кафешку «Троя», чтобы освободить Елену –
Официантку, переманенную с месяц тому
Менеджером кафешки «Троя» из кафешки «Микены»…
Так и пьянствуют до сих пор: ни сердцу, ни животу, ни уму.
Сарматы осели по близлежащим селам,
И грудастые девки таскали из дома в дом
Молодых сарматиков – кривоногих, шустрых, веселых,
Покуда сарматы не съехали шумным гуртом
Под давленьем армян, евреев, генуэзцев, татар,
Казаков, турок, русских, украинцев и т.д.
Теперь понимаешь, насколько мой город стар?
Как он мучим ветрами, временем, отраженьем в воде,
Солью в морских суставах, горечью тополей? –
Так старик сидит при дороге – ослеп, оглох. И
Наша издерганная эпоха кажется чуть веселей
На фоне его кровавой, тревожной, больной эпохи.
***
Спи, души не береди.
Ночь, большая, как соседка,
Ловит звезды мелкой сеткой
Шевелящихся гардин.
Засыпают корабли,
Отдыхая от погрузки.
Кто-то говорит по-русски
На другом краю Земли.
Спи. В подушку не реви.
От любви до нелюбви –
Лишь мгновение, но это
Не про нас. Усни скорей:
Вдруг не сможет жить планета
От одной слезы твоей?