"М. Ю. ЛЕРМОНТОВУ"
посвящается
I.
Тому уж много лет
минуло, как видел свет
гусарский скромный эполет
и слыша горестный завет,
уныло лишь на всё взирая,
и сплетен сеть в себе вбирая,
отмщеньем яростным горя,
всходила на небе заря.
И облаков лиловых тучи
мир оплетали чёрной кручей,
но свет, привыкший лишь блистать
не мог с тобою вровень стать,
не мог понять он ярость глаз.
Мой начинается рассказ...
II.
В семье старинной родовой
Родился мальчик боевой.
И к десяти годам, взрослея,
Он стал умнее Анулея,
И рифм упрямый разговор
В нём не признал мечей покор,
Когда сонетам подражая,
душой лаская судьбы края,
он заполночь сидел один –
себе и славе господин.
И свечка, догорев дотла,
погасла. Тихо ночь светла,
от мыслей и от боли дум
затих давно полночный шум,
не слышно всплеска тишины,
лишь диск заполночной луны
свет льёт и думы в голове,
как мак на поле и в траве,
средь моря зелени одной
сверкает огнивом родной,
и словно пламя сердце жжёт
и равенства, свободы ждёт
для всех, кто в сирой тишине
поклон молитвам в вышине
дарит. И ночь без сна
пройдёт в трущобах и без дна,
уж видится крестьянке день.
Трухой холодной, словно пень,
бросает под ноги камьё,
и в сердце, словно клин, копьё
вбивает всякий новый раз.
О том забыли уж у нас.
III.
Годам к семнадцати корнет
красив, удал, не видел бед,
стал в свет показывать себя,
хоть свет до страсти не любя,
но что поделать, только тут,
когда тебя заране ждут
и присылают поутру
визитку, хоть не по нутру,
а ехать надобно опять,
чтоб блеск не ахал после вспять.
И он хулил его родню,
хоть честь отца и уроню,
так думал он. Мундир снимая,
И ночь, крылом ему внимая,
всё пела песни про любовь,
про то, что так волнует кровь.
И, засыпая, видел он
свой старый добрый эскадрон
друзей, товарищей, кинжал,
и сотни лестных мыслей – жал,
что грудь его давно терзал,
но тихо. Миша давно спал.
IV.
А утром в чердаке проёма
постлана новая солома
и ручки с книгой заодно,
облокотяся на окно,
где от нарядов уж рябит
и скорый быстрый фаэтон
скрипит, как будто стон,
готов сорваться с под колёс,
но сыпется в торбу овёс
и вот два скорых рысака
уж поджидают ездока.
V.
Готова новая поэма,
во всходах новая дилемма,
но отсылать он не спешит,
ждёт, как судьба его решит.
Пока ж душа волненья просит,
а сердце злобу к барству носит,
он их спешит отдать бумаге,
минуя прочие отваги,
но он не трус и в бой готов,
покинет скоро отчий кров
и станет в двадцать с небольшим
поэтом вольным и большим.
VI.
Вот на Кавказе служит он...
Принял в объятья эскадрон.
Его души с сердца пыл,
что в балах светских не остыл
и до сих пор тверда рука,
как у толстенного сука,
что бурю выдержит и град
и кажется, он даже рад,
что сможет силой и умом
пронзить тяжёлый серый ком,
что над землёй, как демон, мчится
не замечая птиц и лица,
и что давно уж захотел!
Три года он пыхтел, потел,
но не под силу одному
мир повернуть... И никому
то не доступно в одиночку...
Вот и главы опальной точка...
VII.
Погиб... Дуэль. Хладеет стан,
что Пушкину, поэту, дан.
Объят желаньем томный свет,
что Пушкина в помине нет,
что музе больше не писать
опальных од и распевать,
царя не гневить, не чернить,
не вить уж больше ему нить
златых наречий... И букет
прощальный шлёт ему привет.
Но дуб погиб, дубок растёт
и рифмы набирают взлёт
в устах младого Михаила!
В них скрыт и ум и страсти сила
и трон по-прежнему качая,
он зазвенит струною мая,
когда его ж "погиб поэт"
увидит мглу, увидит свет,
то моментально и из пепла
струёй забьётся жизнь
светла. Как майский звездопад
добра... Здорово, старший брат!
Спасибо, Лермонтов - пиит...
Хотя твой прах давно испит...
VIII.
«Погиб поэт, невольник чести…»
Какие горестные вести
нам принесло его перо,
как всё нелепо и серо,
в тот день светило
лучи бросало лишь вполсилы
и день уныло лил рассвет
во мраке убиенных лет
и гроб опального пиита
от глаз накидкою сокрыто,
и в ночь отправлено в сельцо…
Восходит полночь на крыльцо,
земля прощальный шлёт привет…
И в траур бор стоит одет.
IX.
Но средь останков убиенных,
рождая злость средь бренных
дней сих новый встал пиит.
Он в мир поэзии спешит,
чтоб рассказать скорее миру
и, заблистав кинжала сталью,
упиться бесконечной далью
родных просторов, нив, жнивья!
Как этим удивляюсь я!
И да простит мне мой читатель,
пилот, рабочий, иль мечтатель,
что я по-старому пою
поэму новую свою…
Но я прошу Вас не судить
уж строго… Светлая дорога,
как мне, так уготована и Вам,
и с радостью я Вам отдам
свой труд, своё простое пенье,
пера упрямого прозренье,
и шелест трав, и шум берёз,
и дождик от пролитых слёз…
X.
Любил ли ты, читатель мой,
когда едва полуживой
ты возвращался в отчий дом,
глотая слёз тяжёлый ком
от радости, что видишь ты
опять приятные черты
родных, друзей, берёз чету,
привычной памяти черту…
И, падая от счастья ниц,
ты видел ряд любимых лиц,
которым дорог ты всегда
и близким будешь навсегда…
XI.
Так Лермонтов всходил младой,
как ветер, волнами играл
водой… Хотел залить весь свет,
но никогда ни в сколько лет
не смог! Так свет, блистая,
как воронья пустого стая,
хотел убить в нём хладость дум
на весь мишурный глупый шум
и маски под ноги бросая,
смеялся, злобой истекая,
но ум холодный и прямой,
забывший лето пред зимой,
искал одной лишь думы власть!
Одну, но пламенную страсть,
как лирой правду, свет нести,
идти, шагать, а не брести
подобно старому коню,
которому погибнуть на корню
пришёл черёд… Но не всегда
сгорает память без следа!
XII.
Вот высылка его уж ждёт.
Глотая слёзы, словно мёд,
что никогда уж при дворе,
как на Кавказской, на горе
не быть привольно и лесам,
а впрочем, уж стремится к нам
вершин их неживая страсть!
Поёт, шумит и будит власть
Умов последних и кровавых
в любви, в мечте и в боли правых…
XIII.
Вот вид Кавказский перед ним
раскинул гордые хребты
и с ним, глядя на дальний берег,
душа летела в гордый Терек,
и череда Кавказских гор
вела с ним бурный разговор,
и демон гордый на вершине
о нём тоскует, как о сыне,
и, ожидая его длани,
садится в поднебесны сани,
и он, кто вызвал сей прилив
в тени платанов и олив
стоит, объятый тишиной,
любуясь гордой вышиной!
И ум, и сердце всё свободой
дышит. Дерев ничто уж не колышет,
и полночью объята тьма,
спешит укутать сном дома…
XIV.
Редуты, горцы, службы круг
и теплота солдатских рук!
Душой блистательный Кавказ
ложился, будто новый сказ
на лист бумаги кочевой
вслед за пахучею травой,
что след его ноги хранила,
его стремлений вольных силу,
кинжальный блеск его пера
да памяти, что так остра,
и так тоскует по отчизне,
что хоть справляй ей-ей же тризну…
XV.
Но шутки в сторону, друзья!
Когда всплеск воли знаю я,
и морем пишется глава,
и Черномора голова
глядит из сумеречных вод
на этот тяжелейший год,
и в гневе бороду терзает,
и год дуэли проклинает…
XVI.
Мелькают дни, сменяя даты,
река, закованная в латы
вновь летнего сиянья ждёт
под южным солнцем тает лёд.
Лишь вербы в серебре, одни,
не тают никогда они.
Устами хладными пиита
вся эта красота испита,
и с думой тайной и прямой
он отправляется долой!
Истёк срок ссылки на Кавказ:
воспет не раз в стихах Парнас…
XVII.
Вот встречен снова он в столице.
Мелькают пошлостные лица
и позабытый смысл речей
касается его плечей.
Девица в маске хладнокровно
берёт под руку его ровно
и в круг ведёт чрез залу,
чтоб выразить опалу,
в презренье затолкать его,
но не добилась ничего.
Храня достоинство и честь,
он не замыслил злую месть.
XVIII.
В речах не боек, хладнокровен
и с окружающими ровен,
он принят вновь под лоно света,
в туман и полумрак одетый,
но это лишь заметил он,
для вас же это просто сон,
порой - кошмарный и смурной,
но это ж в полночь, под луной.
А в день сверкания лучей
светло от праздных сих речей.
Все рады, Лермонтов не рад
и пишет драму «Маскарад».
В нём без труда узнаешь ты
тех лет бесплодные мечты,
звон шпаг, сверканье эполет,
беспечный праздничный обед
и вкусы дам, хрустальный звон
и гнёт, и гнёт со всех сторон.
XIX.
Нет, «Маскарад» не уместил…
Лишь чуть преданья улестил,
И вновь в полночной тишине
Перо мелькает при луне…
И времени его герой
Уж высится пред ним горой…
XX.
Печорин, так его зовут,
рассказы душу твою рвут
и заставляют размышлять,
бумаги лист в сомненьи мять,
пока читаешь главы те,
где жизнь отнюдь не в красоте
сверкает пестротой ланит
и от бездумности хранит
пустой взбалмошной суетой,
ненужной, глупой маетой…
XXI.
Что поднялось тут! Боже, Боже!
Какие мерзостные рожи,
оскал зубов и злостный рот
разорван, будто небосвод,
когда из тучи грозовой,
раскатистой и боевой
шум ливня брызнет на поля
и напитается земля…
Так повесть та, подобно туче,
сбежав с пера высокой кручей
и бросив глупости дуэль,
в сердца стучала, что капель,
долбя упругий снег зимы,
бросала наземь сети тьмы…
XXII.
Такого потерпеть не можно!
Ну что ж, пожалуй, то возможно,
что вновь сошлём его подале
и, позабыв родные дали,
он может скоро и поймёт,
что жизнь попала в переплёт,
а может, там его убьют,
с ноги доподлинно собьют!..
Ну что ж, туда ему дорога!..
В убийстве поводов уж много…
XXIII.
И вновь далёкие края.
Приняли стан его друзья.
Но служба не идёт на ум
и горестно от тяжких дум,
но есть и радость у него.
Печорин жив, душа его
излечит многих и его.
Уж примут дальние народы
свобод бушующие воды.
XXIV.
Дуэль назначена, пора!
Сверкает серебром гора
и солнце миру день сулит,
букашка каждая не спит.
Щедротой солнышка дыша,
увидел секундант и… ша,
качнул, плохой слагая след,
и вынес на дорогу плед…
XXV.
Стреляйте, первым… Я не буду,
прекрасна жизнь сейчас повсюду!
Так разве вправе я теперь
закрыть пред вами жизни дверь!
Поверьте… Грянул выстрел вдруг,
Не выпуская свет из рук,
Он рухнул наземь и застыл…
Но не угас последний пыл
И милой юности бытье
Не обратилось в небытие…
XXVI.
Вдруг тучи разорвались в прах
и, будто погоняя страх,
что пал невиннейший из всех,
кто вызывал порою смех
от зависти… И кровью стрел
весь мир, как ветку, завертел…
И бушевал грозы поток,
как будто тыщи юных ног
спешили смыть позор земли,
когда раздался возглас «пли»…
XXVII.
То место под горой Машук
Взрастило сотни новых рук,
Что в мир поэзии вошли…
Они бежали, плыли, шли
пешком, ползком и просто так…
Расцвёл махровый красный мак,
что кровью истекал его,
не видя больше ничего…
XXVIII.
Прошли года упругой сталью
и мир, счастливый светлой далью,
упился, в сердце сохраня,
мир темноты до слёз браня,
и помня свято те слова,
что Лермонтов – всему глава…
XXIX.
Любой поэт, с наречьем разным,
гордец, певец, что с видом важным
проходит, буду не таить:
вины пред ним нам не испить
и чувства разные нас гложут,
мурашкой бегают по коже,
когда вспомянем светлый путь,
что миру указал на суть,
а лиру посвятил народу,
как драгоценную свободу!
1980.