На мастер-классах раньше я бывала и потому не трусила нисколько,
но никогда так не было волшебно среди светил однажды засветиться.
В литературных битвах закалившись, усталыми улыбками ободрив
свое разновеликое собранье, они нас раззадорили на дерзость,
подзуживали крыть авторитеты, быть с ними вровень просто позволяли.
Шутил и мастер:
-Понял я, что надо лишь формуле последовать простейшей,
"загруз и наворот", а дальше "кайфа" достигнет наш задумчивый читатель.
Я лезла первой в пекло, мне хотелось догадки доморощенные сверить
с блистательными выводами мэтров. О господи, я в точку попадала!
На третьем, ли, четвертом семинаре, где к опусам моим сошло вниманье,
я так же точно все критиковала, в своих рассказах находя отсталость.
Я видела, что мэтры одобряли, мой пыл и юность сердца принимая,
однажды переглянулись с улыбкой и то, что не в союзе как случайность
чистейшую уже определили. Но это было так, совсем попутно.
Я в шоке от чужих идей и стилей, без устали хотелось удивляться -
неужто стольких родина не слышит! Хоть в родине нуждается не всякий...
Иные счет вели не по открытьям, а по утекшим в нети декалитрам.
По снегу без пальто бежала в корпус, крича "ребята, принята, спасите!"
Но корпус мне ни эхом не ответил, а в номере. столь памятном по двери,
которую выламывали дважды, спал пьяный двухметровый романсеро.
- Зачем же так? - захлебывалась в плаче, - тебя искал твой мастер, все хвалили,
для радио твои просили песни, ну что за дурь такая, ненормальный!
Искала я стихи его по лавкам, по тумбочкам, за жаркой батареей,
и не могла понять - такой громила, устанешь укрывать, двух пледов мало
от кончика австрийского ботинка до пальцев умирающей античной
руки, живущей заодно с гитарным грифом. Непостижно,
ну как такой огромный, сероглазый, немыслимо талантливый, щемящий
чего-то может в жизни испугаться? Ведь менестрель не просто стихотворец,
еще и рыцарь он пера и шпаги, и доблестный защитник самых слабых...
Я говорила это и другое, на бред сбивалась, вся в недоуменье,
пыталась достучаться до колоды, в которую наш гений превратился,
и гладила по угольноволосой, такой бессображенной, хулиганской,
поэтовой безумной голове. Глотая дым отечества как горе,
я уходила дальше, спотыкаясь, оглядываясь на него потом годами.