Заснеженное белое пространство, простеганное тропками, как вата.
Столпившиеся сосны меж холмами, игрушечные домики с дымками.
За тридевять земель сюда приехать пред ясны очи всероссийских мэтров -
попытки ученичества представить. Труды уединенья - на расправу!
Презреть долги, обязанности, семьи, ремонты, жэки, выборы, свиданья...
И все, чтобы читать при свете люстры в уютном зале горе-сочиненья!
Безумные затеи заражают, как говорится, пали все оковы.
И вынимались старые замки, и новые стремительно врезались,
и новые ключи по всей квартире поблескивали на витых тесемках.
Две ночи наспех клеились макеты, и насквозь, как тетради, зашивались.
Хозяйка их, конечно, зашивалась, долги неимоверно умножая,
плюс-минус три- четыре сотни по сути ничего уж не меняли.
И прогремели речи на открытии, наполнили горением и страхом,
наполнили бокалы на фуршете, расшевелили дерзкие надежды.
В накинутых пальто одной дорожкой бежали неизвестные таланты,
и снег скрипел так сладко, точно сахар. А в каждом холле новые знакомства,
солидные издательства, журналы, модерные обложки в ламинире,
дискуссии об ассонансных рифмах, о пост-модерне, да о киберпанке,
беседы об известности и рынке, о том, как где публиковаться...
Как сон под рождество, сменялись кадры, а в номерах уже взрывались
песни...
Я видела - в уныньи романсеро слонялся по полночным коридорам,
твердя о бесполезности исканий. Потом, когда я по уши вчиталась
и мыслию взошла к набоковеду, меня позвал с собою наш бродяга,
серьезный разговором угрожая - несмело отпираясь, я вздохнула.
На ручке кресла среди шумной шайки, где море разливанное портвейна,
я зашивала чей-то рваный свитер, при потасовке сильно пострадавший
иль выносе дверного косяка или того, кто тот косяк потрогал.
На менестреля только удивлялась: не уставая, пел самозабвенно,
не забывая отхлебнуть из кружки, в которую до края наливали,
давая всем понять, что песен хватит не только до утра, но дале, дале,
чтоб публика домой не уходила, и чтоб никто не шел на мастер-классы.
Окно в торце большого коридора распахивал безумный романсеро.
Снежинки забивались нам за ворот, придумывались адские уловки,
чтоб рук и губ не сблизить ненароком. Он грубо обзывал меня зачем-то,
считая частью мертвой показухи, а я не соглашалась ни в какую.
На сигаретах выместив досаду, предположил, что карты будут биты,
и что руководитель мастер-класса его наверняка уже зарубит:
- Он ненавидит бардов, понимаешь! - Ты искренний поэт и все неважно!
- А как же "нас имели во все щели"? - Забудь дурной прикол на четвереньках,
Ты перебрал тогда, но но он-то ведь не слышал! Помалкивай, веди себя достойно...
- А я сюда спешил не ради премий. А я сюда из-за тебя приехал.
Так разом оборвавшееся сердце погнало кровь неровно и толчками.
Зачем же ветер нас тогда не заморозил? Отряхивая теплые снежинки,
мы продолжали все о чем-то спорить. О силе внеземного притяженья,
о быстрой диагностике талантов, о роли клубов и фунционеров,
о привлекательности и о пустоте клубящейся вокруг литературы,
и почему продался он газете, которая так быстро пожелтела...
Но руки говорили параллельно, а губы пили встречное дыханье,
любой глоток сильнее ркацители раскачивал широкий подоконник,
качались, перевертываясь, сосны, и жизнь переворачивалась навзничь,
и пахла шевелюра не бараком, а соснами и лесом, напитавшись...
- Идем, пока пусты апартаменты, идем, другого случая не будет.
- С ума сошел, я вовсе не такая, и на твоих поклонниц не похожа.
- Ни на кого на свете не похожа, наверно, ископаемой породы.
- Не надо, пожалеешь ведь об этом, и помнить будет нечего в разлуке.
- Напрасно ты надеешься на это, что кончится разлукой... разбежалась...
Слова его бенгальскими свечами светились и покалывали кожу,
а губы продолжали пить запретный крепчающий неведомый напиток.
Но в смутном и сиреневом сиянье редеющего быстро междусветья
он перестал мне подливать напиток, дразниться и прикалываться тоже,
окно захлопнул на все шпингалеты: - Тебя я насквозь вижу, марш на отдых,
читай свои паршивые нетленки. Ну, а за свитер - искренне - спасибо.