Терпеть печали и тоски
он никогда не мог,
и в кабаки и в бардаки
шел, не желея ног.
Подобно каждому из нас
посачковать был рад,
но исполнял любой приказ,
поскольку был солдат.
Любил пожрать когда дадут,
хоть десять раз на дню.
Он слабо верил в Божий Суд,
и прочую фигню.
Готов был до зари вставать,
шагать сквозь дождь и тьму,
но ненавидел убивать.
Кто знает почему?
И в день, когда велел старлей*:
«Стреляйте по врагу!»,
в прицеле видя лишь детей
сказал он: «Не могу!»
А то, что дети тол несут,
он этого не знал.
И ждал его не Божий Суд,
а просто трибунал.
Он рукавом слезу стирал
с разбитого лица
А на суде солдат молчал.
Он просто ждал конца.
И был он много раз избит,
и возражать не мог.
Полковник строг был и сердит.
И приговор был строг.
Он был рассветною порой,
когда светлеет мир,
расстрелян. Но не как герой,
как подлый дезертир.
Второй был врач, и мог на спор
пить спирт и не косеть.
В дежурство трахал медсестер,
а, впрочем, был как все.
Не гений, но и не дебил,
знал туго ремесло,
и в абортарий послан был.
Ему не повезло.
Ведь выживание – закон
для всех детей Земли.
И души тех, кто не рожден
во сны его пришли.
Другой бы плюнул, да забыл:
моей вины, мол, нет!
А он, видать, из слабых был
и страх топил в вине.
Еще при жизни стал мертвец,
из тех, кто не встает.
И пьяный бред его вконец
сгубил всего за год.
А третий – истый адвокат,
хотя не из светил,
был тот, кому дорогу в ад
сам Сатана мостил.
Деньгами пахло за версту
когда в суде сидел.
И было на его счету
немало грязных дел.
Но, видно, совести сидит
у всех в душе росток.
Под суд попал садист-бандит,
безумен и жесток.
Суда был переполнен зал
дружками по «перу».
Вдруг правду адвокат сказал,
что вовсе не к добру.
На много-много лет садист
посажен был в тюрьму.
А адвокат дрожал как лист:
страх жить мешал ему.
И был с позором изгнан он,
и проклят был везде.
и права выступать лишен
в суде и не в суде.
А через год его жена
днем, на глазах у всех,
была в машине сожжена
под чей-то дикий смех.
Похоронил, и средь могил
припал лицом к земле,
а утром дома найден был
подвешенный, в петле.
А после смерти души их
растаяли, как тень.
Господь призвал их, всех троих,
на суд к себе в тот день.
Бог-председатель был суров
и, что еще страшней,
огромный список их грехов
читали восемь дней.
И строгий Демон –прокурор
назвав пятьсот статей,
кричал, что все они – позор
Адамовых детей.
И что они, - укор Земле,
бесчестье всей страны.
Что двадцать тысяч лет в смоле
кипеть они должны.
Тут адвокатик-ангелок
стал по листку читать,
что десять тысяч – потолок,
и нужно ж меру знать!
А Бог сидел, как неживой
как будто в кому впал,
и только нимб над головой,
лучился как опал.
Но вдруг, отбросив со стола
законов толстый том
Бог закричал: «Что за дела?!
Ведь главное не в том!
Не будет вынесен зазря
суровый приговор.
Вся жизнь их, честно говоря,
сметенный с пола сор.
Но смерть, - абсурд во всей красе.
Таких живущих рать.
Что ж этим бы не жить, как все:
молчать как все, стрелять, как все,
и просто – не встревать???
Пусть возвращаются на свет
в обличиях других
А Мы, глядишь, за сотню лет
рассмотрим дело их."
И тут балладе бы конец,
но я сказать хотел:
не верю я, что Бог-отец
настолько мягкотел.
Солдат знакомый под пивко
балладу просмотрел.
Сказал: "Для этих мудаков
один исход - расстрел".
И врач-дантист ее читал
И выбросил в окно:
«Врач алкашом от страха стал.
Его жалеть смешно!»
Читал балладу адвокат.
Сказал, что это бред
Всех плохишей отправят в ад,
и им спасенья нет.
И оглянувшись, зашептал,
вдруг покраснев, как мак:
- Скажи, зачем тебе скандал?
Ты что, совсем дурак?
Ты никому не говори,
никто не верит в чушь,
и было ж нас тогда не три,
а три десятка душ.
Взглянул в глаза мои, друзья,
а взгляд был так тосклив,
что в Божий Суд поверил я,
который справедлив.
*Старлей - старший лейтенант