когда цвели осенние закаты
и паутина висла меж дерев,
я покидал больничные палаты,
чем вызвал возмущение и гнев.
орали как взбесившееся стадо
сиделки, санитары, доктора...
их дружный рёв описывать бы надо
при помощи гусиного пера.
главврач вопил: ушел, неблагодарный,
и даже не сказал оревуар,
хотя имел уход стационарный,
и душ шарко, массаж и финский пар!
сестра рыдала: смылся на ночь глядя,
а я уже прокипятила шприц,
сама подмылась, прихожу — и нате!
нет мужика — ни...(пяток), ни...(ресниц).
раздатчица, склонившись над корытом,
откуда нас питали на убой,
бурчала удручённо и сердито:
ну баламут, ну аспид, Боже ж мой!
сосед по койке жмурился угрюмо
и внятно поминал чужую мать,
с моим уходом он утратил юмор:
ушел, подлец, теперь ни сесть, ни встать!
а я шагал, счастливый и свободный,
подставив ветру выпуклую грудь.
я не поддамся скорби всенародной!
всё кончено, меня им — не вернуть.
я не лишён, конечно, состраданья,
от всей души я им помочь бы рад,
но и у них должно быть пониманье:
когда я пьян мне даже черт не брат.
им будет трудно без меня, я знаю,
но ничего — авось, переживут.
и очень даже может быть, что к маю
они себе с-сантехника найдут.