Николай ПЕРЕЯСЛОВ
* * *
Расставлены точки. Под ливнем и ветром
осенние дачи отчаянно мокнут.
И странно похожи на письма в конвертах
крест-накрест забитые досками окна.
О, сколько им ждать в бессловесном молчаньи,
за вьюгами боль непрочтенья скрывая,
до часа, когда, сургучи распечатав,
жильцы возвратятся, доверившись маю!
Дома — не бездушны. Любые бараки —
сложнее, чем просто углы для ночлега.
Нет стен, что в себя не вбирали б характер
за ними ютящегося человека.
Ты помнишь, мы жили с тобою пол-лета
в заброшенном доме над речкою сонной?
Как он изменился! Каким новым светом
лучились — вчера еще темные — стёкла!
Он будто воспрянул! Веселую песню
сверчок сочинил, не предвидя потери...
(...Я был там недавно: дом пуст и растерзан,
и я — побоялся войти в его двери.)
О, боль листопадов! Какие указы
отучат сады от ухода в запои,
когда, незаметно для слуха и глаза,
их неотвратимость заполнит собою?
Всё голо. Всё пусто. Снимаются птицы.
Весна — это сказка, дожить до которой
настолько же трудно, как нам — возвратиться
в тот дом, не поранив сердец о повторы.
Что слыло, то сплыло. (Все реплики — мимо!)
Реальны — лишь туч неподвижная серость
да едкая горечь осеннего дыма,
как нить: меж сгорающим миром — и сердцем...
ЗИМА В ПЕРЕДЕЛКИНО
В переделкинском Доме творчества —
тишь ковровая, тень да лень.
Сорок лет здесь всё так же в точности,
как в творения первый день.
Нынче — оттепель. С крыши начисто
солнцем слизана снега кладь.
Описать бы — да в пастерначество
стыдновато уже впадать!
Лучше, всё отложив, с Маринкою —
поэтессой из Жигулей —
между сосен бродить тропинкою
мимо озера, дач, полей.
Снег подтаявший, хрипло охая,
проседает под каблуком...
“Ах, как глупо жить недотрогою!” —
будет думать она тайком.
А с востока — светло и жалобно,
от ж. д. спеша напрямик,
над музейчиком окуджавовским
пролетит электрички вскрик.
Отдохнув у сосны щетинистой,
оглянёмся на желтый свет
в кабинетике у Шестинского, —
где же силы берет поэт?..
И догадкой, как светом молнии,
озарится вдруг голова:
как иконы в церквах — намолены,
здесь — натворены — дерева.
И по строчкам стихов, как компасу,
проверяя обратный путь,
мы лишь к ужину выйдем к корпусу,
не сумев уже рук разомкнуть...
* * *
Время тускнеет, как губы любимой.
Не обмануть себя блеском помады!
Мир лимитирован. Струйками дыма
тают июли в кострах листопадов.
Не переделать. Суть жизни — утраты.
Строг распорядок. Попытки — запретны.
Завтрашний день разграфлен и упрятан
в папках, помеченных грифом “секретно”.
Глухо. Ни щелки. Родись хоть в сорочке —
где он, веками не найденный выход?
Душу продашь за единую строчку
и — до могилы не скопишь на выкуп!
Кто ж мы? Фантомы? Случайные крохи,
сдутые ветром с космических празднеств?..
Зря упивается скоростью рокер,
фарой пронзая немое пространство.
Мир — лимитирован. Сроки. Границы.
Судьбы. Зарплаты. Квадратные метры.
Только душа, как плененная птица,
бьется о тайну бессмертья Гомера.
Глухо! Как в танке. Все формулы — мимо.
Тлеют костры вдоль садовых дорожек...
Время похоже на губы любимой.
Нет их тревожнее. Нет их дороже.
ВЕЧЕР
Вот и звонят с колокольни,
всенощной чин отслужив...
Боже! Как сладко и больно
сердцу узнать, что Ты — жив.
О, эти скрепы простые
жизни моей и души:
тихий закат над Россией,
благовест в летней тиши.
Стану над зеркалом речки,
тронув перила моста.
Сердце горит, словно свечка,
перед иконой Христа.
“Господи, милостив будь ми!” —
шепот уйдет к облакам.
Не обозначатся люди.
Не шелохнется река.
Лишь в тишине предвечерней —
над черепицами крыш —
ломаным прочерком чертит
черные молнии стриж...
ФИЛИППОВ ПОСТ
...Три недели поста пролетели,
старый год, словно нива, дожат.
По Москве хулиганят метели,
и Емели на печках лежат.
Где-то в Азии — будь он не ладен! —
Бушу соли насыпав на хвост,
затаился Усама бен Ладен,
не блюдя православный наш пост.
Ну а мы позабыли про Буша,
про несчастных талибов, и проч.,
и мудрим, что сварганить на ужин,
чтобы как-нибудь ночь перемочь.
По примеру сметливых хохлушек
(чтоб упрека никто не сказал)
ты свари мне, родная, галушек —
перекусим чем Бог нам послал.
Промелькнут две недельки говенья —
и нагрянет на Русь торжество!..
Всё плохое уходит в забвенье.
Рождество впереди. Рождество.
ИЗ ЦИКЛА “СТИХИ МАРИНЕ”
I. ИМЯ
Смята мраком сугробов перина,
волчьи свадьбы вершатся в бору.
Мир затих. Только имя МАРИНА
бьется птицей на черном ветру.
Льдом сковало прозрачные лужи
истекающей соком луны.
Чем укрыть мне тебя в этой стуже,
заморозившей душу страны?
Оглянусь на немые равнины —
неужели пришел Страшный Суд?
Ах, Марина, Марина, Марина,
вот уж ангелы чаши несут!
Лишь одно греет сердце отрадой,
глядя в даль занебесной тиши:
что и там — навсегда будут рядом
две иззябшие наши души...
II. СТАНСЫ
1.
Прижмись ко мне. Иль ты мне не жена
пред этим небом и пред Тем, Кто выше?..
В России нынче волчьи времена,
и в одиночку, без любви — не выжить.
2.
Прижмись ко мне. Согрейся и сомлей,
в моё плечо уткнувшись утомленно.
Январь ли, март ли, на земле теплей —
не от лучей, а от сердец влюбленных.
3.
Прижмись ко мне. Не думай: “Что потом,
когда ослабнут этой страсти нити?..”
Бог есть — Любовь. Он Сам сказал о том,
прося с креста нас слёзно: “Возлюбите!”
4.
Век обречен. В огне или в войне
мир скоро сгинет, не важна причина.
Но если есть хоть миг — прижмись ко мне,
моя любовь,
жена моя — Марина...
МОСКОВСКИЕ СТРОФЫ
НЕСКУЧНЫЙ САД
О, Москва, как грехи отпусти,
допусти до заветной услады —
насладиться твоим Дебюсси
в долгих свистах Нескучного сада!
Я люблю этот белый триптих
протяженностей, сроков, явлений.
Мне не нужно поблажек твоих —
этих кратких твоих потеплений.
Будь, что будет! В холодных ветрах —
больше правды, чем в струях капелей!
Ничего, что лишь снег на ветвях.
Сад — не умер. Дождемся апреля...
* * *
...У “Тверской”, “Арбатской” и “Лубянки”
не летают больше голубянки,
и в прибрежных зарослях давно
соловьёв не слышно в Люблино.
А когда-то, с удалью неслыханной,
свист стоял от “Свиблово” до “Выхино”,
ширясь до “Калужской”, “Беговой”, —
будто гром гремел над головой!..
...В час вечерний я пройдусь по Тушино:
звёзды в небе — как костер потушенный.
Шелестит листва, плывут слова.
Как Павлиний Глаз горит Москва...
* * *
Над часовней Бориса и Глеба —
клочья туч, как растрепанный мех,
и такое тяжелое небо —
точно братоубийственный грех.
А внутри — золотое сиянье
(будто в рай кто-то дверь приоткрыл!)
и чуть слышимое — как дыханье —
трепетание ангельских крыл...
Слава Богу, что вновь возродился
хоть еще один иконостас!
Слава Богу, что к нам возвратился
Святый Дух, опекающий нас...
В АЛЕКСАНДРОВСКОМ САДУ ЗИМОЙ
...Непривычен зимой Александровский сад,
где картавые галки о власти судачат,
а с корявых ветвей клочья снега висят,
словно белые флаги, сигналя о сдаче.
За Кремлевским Дворцом потерялись кресты.
Где-то воет мотор, как январская вьюга.
Да вдоль стен на лошадках гарцуют менты,
на ходу анекдотами теша друг друга...
СТРОКИ, НАПИСАННЫЕ
ГЛЯДЯ ИЗ ОКНА ТРАМВАЯ № 26
...Господь — не подружка, и лесть Его —
не тронет: Он знает и так,
как классно над улицей Лестева
надраен Им солнца пятак!
И как над плакатом с Ротарою,
гонимые из далека,
пугливой овечьей отарою
бегут сквозь века — облака...
НА ГОГОЛЕВСКОМ БУЛЬВАРЕ
Я не о том грущу, что тает время —
об этом нету времени грустить.
Мне жаль, что голубь Гоголю на темя
залез, а камня — нет, чтоб запустить.
«А ну-ка, кыш, — кричу, — срамная птица,
не для того здесь классик водружен!..»
...Но голубь — спит. А время мимо мчится,
и я в него, как в транспорт, погружен.
МОСКВА ПРОЕЗДОМ
(зарисовка)
...За спиною — путь не ближний,
впереди — не хлеб да соль...
Здравствуй, город мой булыжный,
конькобежный, снежный, лыжный,
мною вышаганный вдоль,
стихоплётный, умнокнижный,
город-повесть, город-боль!
В сладкий бред твоих наречий,
в светофорный перепляс,
в пестроту противоречий,
суету потоков встречных
и веселый просверк глаз
окунусь, забыв беспечно
все дела, хотя б на час...
Не запчасти, не детали,
не кондитерский лоток,
мне бы — воздуха глоток
увезти в родные дали,
словно с адресом листок!
...До свиданья. До сказанья.
На церквушечки желток
оглянусь в толпе вокзальной —
и поймаю, как цветок,
только — улиц топоток,
только — умниц шепоток,
только чей-то взгляд печальный
да над ним — в руке прощальной —
в ветре
бьющийся
платок...