ЗИМЫ ПЕЧАЛЬНЫЕ МОТИВЫ…
1
…В деревне снова – холод и зима.
Но на лету не замерзают птицы –
их просто нет, им нечем поживиться –
все житницы пусты и закрома,
разорены все фермы, все склады,
все на дрова распилены амбары,
повсюду запустения следы,
а кое-где – поджога и пожара.
И – тишина вокруг, и – тишина…
Не пророкочет трактор по дороге,
и не рассыплет больше семена
пшеницы или ржи себе под «ноги»
прицеп дырявый, чтобы накормить
слетевшихся с берёз небесных пташек,
которые не сеют и не пашут…
Оборвана связующая нить
людей с землей, а не наоборот…
И веселей была бы птичья доля,
когда бы просто – в поле недород,
а не бурьян в когда-то хлебном поле.
Вот потому ни галок, ни синиц,
ни голубей в деревне нынче нету,
ни снегирей – залетных ярких птиц, -
рассыпались они по белу свету,
откочевав туда, где посытней…
А здесь вдоль по дороге скачет бойко
лишь патриот деревни – воробей
и мирно существует на помойке
с дворовым псом… И жмется к тем дворам,
где держат скот – козу или телушку:
как по помойкам не летай, а там
есть чем набить (хоть раз в неделю) брюшко…
2
Деревня, бессеребрянная сплошь
живёт лишь тем, что промышляет лесом:
и пожилой мужик, и молодёжь,
не смысля в диком рынке ни бельмеса,
с топориками да бензопилой,
украдкой навалив сосны и ели,
торгуют древесиной деловой
из-под полы, чтоб вдруг не углядели
налоговые органы – район –
уездный город – вот, почти бод боком,
но он в сии дела не углублён…
Хоть видит государевое око,
как лесовозы – «МАЗы» – прут и прут
лес краденый – всё в чуждые пределы, -
любая власть, коль в «лапу» ей дадут,
глаза закроет на любое дело
нечестное. Тем более теперь,
когда в стране – ни лада, ни порядка,
когда проснулся в человеке зверь,
когда вокруг всё призрачно и шатко...
А лесорубы – земляки мои,
которые в снегу по я… по пояс,
короткие – не длинные рубли
(не о насущном хлебе беспокоясь,
а о сорокаградусной, о ней)
снесут в полу подпольную «казёнку»
и будут дня два-три вина пьяней…
А их три дня заплаканные жёнки
в своей бессильной злобе будут клясть
и матом крыть по-мужески сурово
своих мужей, и Господа, и власть,
и Ельцина на пару с Горбачёвым.
Когда ж мужчин хмельной покинет бес,
и станет им тоскливо и уныло,
они опять уйдут «левачить» в лес,
неся на тощих спинах бензопилы,
чтобы опять за жалкие рубли
«срубить» налево пару лесовозов.
А лесовозы как из-под земли,
ни чёрта не боясь и не мороза
из снега вырастают – тут как тут,
как будто чуя лёгкую наживу.
А мужики не дорого берут
за лес – им не до жиру, быть бы живу.
Хозяева тех «МАЗов» свой «товар»
Не за рубли отправят, а за «зелень»
куда-нибудь в Москву, иль в Краснодар
и «бабки» по понятиям поделят.
А мужики… Что наши мужики
кумекают, опять же, в диком рынке? –
Они от рынка так же далеки,
как здесь, в лесу – от дома и от «жинки».
Так и идёт зимой в деревне жизнь –
по кругу, от запоя до запоя.
И нету разделительной межи,
и нет надежды ни на что другое,
хорошее… И только старики
как при Советах, как во время оно
от государства скудные куски
исправно получают пенсионом.
Что – пенсион, когда кругом – родня:
большие дети, маленькие внуки.
Он разлетится за два за три дня,
из рук одних уйдя в другие руки.
Ещё назад каких-то десять лет
здесь всё вокруг вертелось и крутилось.
От трудовых свершений и побед
осталась малость, иль, простите – милость
для стариков – вот этот пенсион,
да грамоты почётные в комоде,
да с «похмела» – «Тройной» одеколон,
что популярен издавна в народе.
А чтоб народ с тоски не умирал
(уже других чиновников стараньем)
мерцает мексиканский сериал
на чёрно-белом выцветшем экране.
Все развлеченья – в «ящике», вот тут.
Хозяйки, в соответствии с экраном
то Маркусом теленка назовут,
то Борхесом – кота и или барана…
3
Зимой в деревне главное – дрова.
И главное – чтоб печь была исправна.
Она – всему хозяйству голова.
И если печь, как девка, своенравна, -
то в голос заревёт, то задымит,
то в непогоду сыростью заплачет, -
тут взять бы гексоген иль динамит
и разнести её к чертям собачьим!
Но как без печи лютою зимой
крестьянину? – Никак нельзя, однако…
В ста метрах от деревни – по прямой –
со стороны тайги глядят из мрака
порой ночной зелёные глаза
волчицы, или правильней – волчихи
и выводка её… И прячась за
сугробы, и поскуливая тихо
она крадётся к ближним избам для
того, чтоб преподать щенкам науку:
дворового похитить кобеля,
а сука попадётся – так и суку.
Во всей деревне нет ни огонька –
ни на столбах, ни в чьём-нибудь окошке –
как при царях, как в те ещё века.
Лишь звёзд высоких жёлтенькие крошки
Мелькнут порой меж тёмных облаков,
гонимых ветром по ночному небу
из глубины, опять же – тех веков.
…А если злому ветру на потребу
посыплет снег – закружится пурга,
застонет, заметёт, закуролесит,
покажут из пурги свои рога
не бесы, как при Пушкине, а «беси»,
как при Петре, - поверишь враз в неё –
нечистую таинственную силу,
стучащуюся в ветхое жильё,
пророчащую смертную могилу
хозяину, поющую в трубе –
печной трубе своим страшенным басом,
ходящую по крыше – на избе
и вкруг нее со свистом-переплясом,
берущую округу в оборот,
несущую с собой беду и лихо…
Да если за деревней подпоёт
ей в унисон голодная волчиха, -
то чья тут в пятки не уйдет душа,
и с взрослым – с кем – такого не бывало,
когда лежишь, проснувшись, не дыша,
не двигаясь под ватным одеялом
и слушаешь невольно этот вой
(кто воет там – метель или собака?)
и думаешь, что ты один живой
на всей земле, среди ночного мрака…
4
Но утро встанет. Будет поднимать,
будить народ к делам дневным. И вскоре
в деревне той моя проснётся мать
в остывшей за ночь комнате-коморе,
оденется тихонько, включит свет,
перед иконкой сотворит знаменье,
потом пойдет на холод – в туалет
свободного (прошу простить) паденья.
Потом откроет печь и, нащипав
лучины – на развод, уложит в клетку
на под печной ольховые дрова
и чиркнет спичку… А потом таблетку
«от головы» - врач прописал – запьёт
холодным кипятком… Ещё не скоро
на печке чайник песни запоёт.
А в комнатке от стен студит, и полом
студит – не наступай босой ногой…
Вот потому-то валенки на маме,
платок на голове, ну а другой –
на пояснице… Снег к оконной раме
налип. А за окном ещё темно.
Она стоит, спиной прижавшись к печи,
привыкши быть вот так – всегда одной…
По радио предвыборные речи
ведёт весьма умело кандидат
на кресло в областную пусть, но – Думу,
(сам чёрт ему, конечно же, не брат…)
Вот белый чайник с бульканьем и шумом,
и паром закипает на плите.
Она сейчас себя чайком горячим
взбодрит и им согреется. Затем,
прослушав областную передачу
по радио (здесь главное – прогноз
погоды на тогда-то и тогда-то)
пойдёт опять на снег и на мороз,
в сенцах взяв деревянную лопату.
Лопатой этой будет разгребать
снег на мостках – оно под силу маме.
… А за водой ходить не может мать
и в дровяник не может – за дровами.
Стара, стара… И воду и дрова
ей (не за так) одна соседка носит.
Не знаю, может мама и права
в одном больном, наверное, вопросе,
что в городе не хочет нам мешать,
что вот, покуда гнутся руки-ноги,
она здесь будет жить и поживать…
В деревне по заснеженной дороге
всё так же бойко скачет воробей –
насущную, бедняга, ищет пищу.
И в каждой печи топятся избе,
и покидая тёплые жилища,
в холодный лес уходят мужики,
неся на тощих спинах бензопилы,
уходят от нужды и от тоски…
Народ ещё в себе находит силы
существовать, и ждать весну тайком,
как милостыню, как большое благо.
Пусть до неё, конечно, далеко,
и снег ещё, как белая бумага,
и чист и бел, и нет ещё на нём
следов тепла, приметы самой малой…
Ещё мороз во всю палит огнём,
и стужа ледяное прячет жало
во тьме ночей, - она придет, весна,
она уже готовится в дорогу…
Но родина моя больна, больна…
Ей ни весна, ни лето не помогут
преодолеть нужду и нищету…
Нет, не хочу я земляков обидеть,
но тщетно я ношу в себе мечту
свою деревню прежнею увидеть.
И ни вблизи, и не издалека
мне это сделать больше не придётся.
Она жила и годы, и века…
Но как вода уходит из колодца,
так из неё в песок уходит жизнь
иль в этот снег – холодный и сыпучий…
Куда не посмотри, не оглянись, -
надежды нет на то, что будет лучше
в дальнейшем… И Всевышнему видней,
когда – конец, сегодня или вскоре.
Вот улетит последний воробей,
вот изведут сосну и ель под корень…
зима 2002-03 года
юг Архангельской области