Здесь пришлый я, здесь вечер жёлт и желчен,
с усталым, воскового цвета ликом.
В слепых дворах, как в раковинах жемчуг,
как на погостах сонных землянику,
взрастило время свой туманный город,
в котором не сыскать покоя ветру.
Здесь первый встречный мне без разговора,
в глаза взглянув, протянет сигарету.
И мы закурим, ёжась от прохлады,
смешав два едких дыма ожиданья.
И зыбкой болью тронет анфилады
заброшенных дворов, щербатых зданий.
И я пойму, я вспомню, что не вовсе,
не вовсе чужд был этой, из-под спуда
сквозящей боли. Сыворотку вёсен,
ночей животворящие простуды
по вдоху, по глотку цежу, по капле,
заслушавшись дождя глухою гаммой.
И, видит Бог, один бы был - заплакал…
Конечно же, от дыма… Хоть богами,
ручаться, знаю – гибельное дело,
но в этой нервной музыке есть что-то,
что даже нашим слухом неумелым
расслышать можно. Чуткое болото
качнется под мощеным переулком,
ведя меня по выступившей жиже,
туда, где всадник, спетый медью гулкой
взнуздал коня, и я тогда увижу,
как на Сенатской, погруженной в глянец
непрочного небесного нефрита,
кругами бродит хмурый итальянец,
ворча на грубость камня: - "нон-финито"…
И снова дождь, и музыка, и что-то
в ней чуждое мишурным переменам.
И вновь вода слой свежей позолоты
смывает напрочь, чтоб дышалось стенам…