***
Чайки летают у берега после шторма
и с криком кидаются вниз
без устали круг за кругом,
точно хищные ангелы рыб
своим крючковатым клювом
выхватывают в небо
тех, кто был на грани,
забирают они туда,
где дышится по—другому,
где бьются за добычу,
как за души.
После шторма особенно душно
пахнут йодистые водоросли,
гребнем лежащие на гальке холодной.
Точно прорванные сети сбились они,
скрутились жгутами,
и, когда задеваешь ногой их пожухшее тело,
растревожено прыгают сотни морских блох.
И никто не бежит вприпрыжку навстречу,
не смеется, не зовет меж валунами
к безмолвной массе маяка,
охрипшего за туман, ослепшего от света.
Только надрывно,
как сотни тысяч лет назад,
когда человек еще не понимал
]≋[ значение своего голоса,
когда еще не было человека,
надрывно и дико кричат
из глубины тысячелетий
чайки,
и жадность их криков
сродни омертвевшим камням,
из—под которых внимательно смотрит
их крапчатый брат
в известковой броне.
***
"Ты хочешь знать,
почему я не могу быть твоим мужем?
Я скажу тебе.
Ты, наверное, думаешь,
что я, такой большой и сильный,
искал только тебя?
Возможно, ты и права.
Но прежде чем я случайно нашел тебя,
я очень много потерял,
хотя тебе и кажется,
что у меня все есть.
Помнишь горьковатый вкус
персиковой косточки?
Вот такой вкус у солнечных лучей
сквозь жалюзи слухового окна.
В своих потерях я обрел спокойствие,
где мне никто не нужен,
как никому уже не нужны вещи на чердаке.
Там я читаю книги без начала и конца,
в них люди возникают ниоткуда
и прекращают существовать по дороге в никуда.
Так и ты появилась здесь.
И ты не знаешь, что мир людей и вещей
схож.
И тот, кто поднялся на чердак,
не может жить среди нормальных вещей.
Ему проще жить среди сломанных стульев,
чем среди сломанных людей.
А ты еще хочешь жить с людьми,
со мной,
ты не видишь, что стул, на котором ты,
с надтреснутой ножкой…"
***
Этот каменный Ангел не чувствует тверди своей.
Он слишком посвящен в людские заботы,
чтобы не понимать,
какое нужно иметь снисхождение к человеку.
И такое ощущение, что Он нехотя
выбирает себе позицию в людских сварах.
Ему страшно
самому смотреть в заискивающие глаза людей —
они не способны вынести его взгляда:
их греховность сразу воспламенится
и выжжет их.
А они самоуверенно думают,
что все обойдется —
это всегда так бывает, когда природа неизвестна,
и Ангел отводит глаза.
Впрочем, Ему до конца не понять
обладающих плотью существ:
Его страсти несоизмеримы
с человеческой Ойкуменой,
место Его деяний — Вселенная,
и потому Ему трудно иногда различать детали,
все сливается, и Ему хочется
бросить все и уйти,
но кухонные дрязги связаны судьбами
человеческими и божественными,
и лишь Ангельская интуиция
способна здесь разобраться.
Это Он надоумил Смерть
сыграть партию с Рыцарем,
заподозрив в человеке способность
самому находить единственно верный ход,
когда дело касается его единого и невыразимого, —
а никому невдомек,
что этим Ангел снял с себя обузу
решать и защищать —
сколько же можно выручать гордыню,
пусть она сама ищет свой путь.
И насколько проще совершить чудо,
чем быть опорой Богу,
быть неизменным камнем,
пока Он пребывает в пустыне,
решая свои вопросы.
Но и там Ангел парит над темницей,
которая Он сам,
в которой заточены мы,
мы внутри Ангельского одеяния,
Ангельской плоти:
все рождается в Нем, и умирает,
и остается неизменным,
и если когда—нибудь удастся
разорвать Его монолит
и выйти наружу,
то неизвестно,
что нам предстоит —
готовы ли мы к бегству
в Божественные сомнения.
***
О, Живопись,
Щекочет глаз и студит,
Щекою трется о колено,
И вдруг врывается и в медальоне кудри
Уносит в Лету.
Как бережет она твой облик,
Как кропотливо гравером искусным
Точнее и точнее режет образ
Твоей души и твоей плоти.
Но вижу я сквозь толчею экскурсий —
Живая совершеннее полотен.
От Нижнего и до Нью—Йорка
Я не ищу, но нахожу твои черты
У модерниста и в иконных створках.
Какая ты была? Без ложной суеты
Средневековой красоты германской
Овал твой вывели с дотошностью лекал,
Хотя, казалось, ты надела маску
Но в ней улыбка нежности — легка.
И все приняв безропотно и кротко,
Твой Ангел рассказал Марии весть,
И, выйдя из скульптурности на свет,
Ты ожила в полотнах,
И счастье шло и наполняло грудь
Вселенским молоком, кормящим человека,
Ты умилялась, глядя сквозь
Слегка опущенные веки,
И помогала мальчику уснуть.
Как Афродиту вынесло на гребне
Новой волны,
Ты вышла вновь рожденной Возрожденьем,
Лишь сны твои мне, к сожаленью, не ясны.
Но новое по южному согрело,
Открылось всем, как чудо,
Это тело.
Все плавное, как лепесток,
И ломкое, как сам цветок.
Из символа, из материнства
Взяла все знание, и стала лишь прозрачней —
Там, впереди, в палитре Маньеризма
Придет страдание короною утраченного.
И ты исчезнешь в тени суеты,
И твой овал исчезнет, все заменит
Буколики и пурпур с медью —
Искусства просвещенного бинты.
Но свет твой пролился на Модильяни,
То был наплыв, открытие, изъятье,
Художник угадал и вывел вон
Твои глаза, что заняты не миром,
А тем, что поглощает существо —
Любовью и блаженством с милым.
Все это есть в тебе, но ты
Еще имеешь запах теплоты.
Но все преходяще.
Живопись — палка о двух концах,
Один осветит, а другой пропадает во тьму,
Уходит и гаснет мельканием спиц колеса.
Где выход из тьмы? — научи меня, я не пойму:
Ведь только одно остается в руках
И на лбу, сухим поцелуем вопрос отпечатав на темя:
Кто этот мастер, несущий тебя сквозь века?
Как его имя?
***
Чертовски хороша модель:
Ее овал причина для раздора.
И в мастерской художника развал —
Коррида двух тореадоров.
Модель с трубой архангела в руке
Забилась в угол.
Масло на клинке,
На рукаве стрелка,
Что смазал глаз любимой.
Художник ждет, пока
Он шпору вытащит,
Что зацепила скатерть,
И свой смычок наканифолив на закате,
Ревнивого соперника обиду
Готов пресечь.
Натуре подмигнув,
Надел он шляпу франта городского,
Кричит: "Бог в помощь! Только б не спугнуть
К обеду голубя столь дорогого!"
Стрелок в неистовстве
И рубит, как придет!
Как попадя проехался по кошке —
Художник шутит: "Голова падет,
Похороните в новеньких сапожках."
Стрелок, как зверь,
Усы, как ветры моря —
У девушки сомненье на губах,
Художник чует: "Не дошло б до горя,
Не быть ли из—за бабы на бобах:
О как бы гость не сделал дыр в картине,
А то заказчик строг и паразит…" —
И, сделав выпад, в ляжку в середине
Стрелка художник поразил.
Тот тут же протрезвел. Сидит
И мочит ногу кровью.
Модель, по—бабьи взвизгнув, второпях
Несет воды.
Художник только бровью
Повел
И думал:
"Все хорошо, что не было беды."
***
Черным ангелом гаснут
Гончаровские зори войны.
Руки подняты. Крылья фугасом
Взорвались, как холодные трупные сны.
Кони в галльскую пенную бойню
Ускакали, кровавую гриву спустив на поля,
И гравер петушиного крика разбойного
На стальные перила орудий паял:
Развороченных челюстей песни,
И безглазую память, и ветер в костях,
И замшелые щеки, и кровь — ядовитую плесень,
И еще не то грудь, не то небо — в крестах.
***
Качели — железные звенья,
Девичий растрепанный визг,
Рублевский Архангел знаменьем
Над солнечные плёсом завис.
На пляже каменья — мозаика,
И золото — лазурит;
В знаменье поверить, не зная,
И слепо, как дикари,
И с небом пала преграда:
Преувеличенно близко,
Будто подставили миску,
Срезан закат, точно кисть винограда.
***
Эта дымка, наверное, тоже Ангел,
Край его ледяных одежд,
Луч прожектора — столб стеклянный,
Замер землею и неба меж.
И дыхание меж потресканных губ
Превращается в тонкую оболочку Божьей
Плоти — как бы не был глубок и груб
Этот глоток смертельной дрожи.
И чем землистее цвет щек
Напоминает керамику японской чайной
Церемонии, тем горячей ожег
Воспоминания — поцелуй случайный
Чистого огня нетленной плоти.
Когда, засыпая, видишь въявь
Образы, непостижные, и мелодии,
Которым только предстоит внимать.
***
Ангела обломанные перья
Разодрали кожу, выжгли тело:
Бога забота — страшнее зверя
Бешеного в смертельном смятенье.
Нету слов, на которых шептать оправданья,
Только свист от бьющих по темени крыльев.
Ангел обороняет последние грани,
]≋[ пути закрыты.
]≋[ обугленные ладони
Держит над моей головой,
И невольно вместе со мною стонет:
"Господи! — кто я такой?!"
***
На тонкой бумаге,
На острой гребенке,
Прижавшись губами,
Играет ребенок.
Ну, маленький ангел,
Дудошник, волынщик,
Веселый шарманщик,
Мороза могильщик,
Сыграем в расческу,
Да так, чтоб завыли
Все наши бумажные
Автомобили,
Чтобы заплакали,
Не застывая,
Все колокольчики
У трамваев,
Чтоб замигали
От края до края
Все семафоры
Не переставая,
Чтобы запрыгали
От удивленья
Девчонки, зубрящие
Стихотворенья,
Чтоб не осталось
Ни дома, ни поля,
Где без гребенки
Прожили бы боле,
Тогда подудим,
Вот тогда поиграем,
И будет та музыка наша —
Губная.
***
Да как во цинковом гробу
Повезу свою судьбу —
Привечайте—величайте:
Не впервой солдата ждать —
Я железными плечами
Вам на плечи буду жать.
Ты беги ко мне невеста,
Мать из дому выходи, —
У меня медаль из меди, —
Не заплатка, — на груди.
Эх, темна моя темница,
Кровля сельская нова —
Жестяная черепица,
Да седая голова!
Ох, встречай меня невеста,
Дорогого жениха, —
В моей хате хватит места,
Чтоб обнять тебя слегка.
Твой простой нательный крестик
Я привез назад домой —
Он теперь на шее вместе
С мусульманскою луной.
А когда в черед придется
Губы белы целовать,
Тебе Ангел улыбнется
И с собою будет звать.
Так встречай меня невеста! —
Я за руку поведу
Не на роспись к сельсовету,
А к могилке на юру:
Земляной мостить порожек,
На обрыв идти рыдать
Не забудешь, да не сможешь
Свое сердце мне отдать.
Я с порожка позову
Не невесту, а вдову, —
Ты поставь простую свечку,
Белый плат свой повяжи,
Ты кольцо мое — сердечко —
В гроб со мною положи.
Надо мной не надо, мати,
Руки старые ломать —
У меня в железной хате
Есть казенная кровать —
Я на ней до самой свадьбы
Буду лежмя почивать.
Мне уже прислали братья
Свой свинцовый каравай,
И по смерти его хавать,
Темной кровью запивать.
А мороз когда прохватит,
Костяные есть дрова —
Угорю я с ними насмерть,
А согреюсь лишь едва.
Мати! — умер я некстати
За позорные слова.
Только мати поклониться
Я в колени не смогу,
Только черные ресницы
На глазах не разомкну.
А как почести солдату
Честь — по — чести воздавать,
Так на плечи мои востры
Кровью знамя проливать —
Закидают в землю мерзлу, —
Цвет — бумажная трава —
Жестяные мои звезды
Будет издали видать.
Там своей родной из меду
Понаемся я земли —
Не афганской той пыли,
А с червями чернозему
Наглодаюсь дома, дома! —
Ох, спасибо, — довезли!
***
Смерть приходит на равных
С жизнью. Трогает за плечо.
Левое, где черт, или правое,
Где Ангел. Это кажется — обречен,
А на самом деле вправе
Жить, чтобы потом горячо
Любимым, как сам любил,
Остаться (не важно, в каком обличье),
И короткое слово — "Был" —
Теряет время и условность кавычек.
***
Не смеяться, не плакать,
не проклинать — а понимать.
Спиноза
— Смирись. Ужели вечный дар
Тебе еще не опостылел?
Кому кто предан? Кто придан?
Ты точно осужден в пустыне
Песок по зернышку считать.
Твой труд все та же пустота,
В которой меркнет даже свет.
Нужды в нем, право слово, нет.
А проку что?
— Послушай, ты,
О разум — вечная насмешка
Над очевидностью судьбы! —
Мы не—мы, точно те гробы,
Что мертвые хоронят спешно.
Захоронения свои
Мы строим в прочном материале
Мышления.
— И это вправе
Само собою ты принять.
Иною истиной дышать —
Насмешка, только еще боле.
— Иною истиной дышать
Больнее,
Только еще боле,
Чем только мыслью сознавать
Присутствие свое. Юдолью
Издолье жизни покрывать.
— Ты жаждешь вечности мирской
И сознаешь свое паденье: —
Бесплодно ангелов паренье
И, знаешь, вовсе не покой…
Но что покой, когда и болью
Ненасытимы те уста,
Что пьют отраву без конца
И не находят смысла боле
Ни в чем? (Пауза.)
— Георгий—воин, сын Творца,
Со змеем, огненно рычащим,
На бой однажды вышел. В чаще
Змей жил. И град был полон сна,
Недвижимости от страха
Живущей рядом смерти. Праха
Своих погибших в граде том
Никто не клал в сырую землю.
Их пепел змей дыханьем тленным
По ветру разносил.
Умом
Иль силой мышц, что в пасть,
Огнем дышащую, как горн,
Копье свое, сумев вогнать,
Тот воин змея вывел вон?
Тьма леса, змей, огонь —
Суть символ мысли обреченной
Людей влечь в бездну смерти черной,
Безвольно смерти жизнь отдав.
А воин, смертью смерть поправ,
Не думал: "Все мы в Божьей воле!"
А Божью волю испытал,
Сквозь сердце пропустив той болью,
Что Смертный смертных воскрешал.
— Ну, это басни. Все пустое.
Ты не способен на другое?
Мир смертью только и устроен!
Старуха косит или строит?
Надежда для умерших — сны,
А у живых и сны лишь гости!
— Да, лезвие ее косы
Уже щекочет между ребер:
Но что мне в том, когда утробен
Во мне тот щитоносный свет,
Что вытрясет старухе кости.
Для чаянья умерших нет!
— Смешно. Насмешка над природой.
Смирись. Ужели вечный дар
Тебе затем лишь только дан,
Чтоб убивал ты годы — годы! —
На тлен недужного труда,
На бесконечные невзгоды
И смерть, пришедшую тогда,
Когда не ждешь ее прихода?
Надежды нет. Все суета.
Все безнадежные походы
За бесконечностью сюда
В мою обитель.
— Это так.
Но Esse Homo! — и пуста
Кошелка разума живого.
Когда я жажду, то другого
Питья не надо мне. Воды
Живой и мертвой я желаю
И с этой жаждой умираю!
— Я все ж тебя не понимаю…
***
Егорий Победоносец
1.
Безумный скакун,
Лупоглазый кузнечик,
Евангельский единорог,
Лубочный цыпленок
И солнечный венчик
Очистил кремлевский порог.
2
Кольцованный конник,
Без привязи всадник,
Судьба — острие окровавленной стали,
Летучий покойник
И воин—ботаник,
Участник грошовых баталий.
3.
Кремлевский угодник,
Удавленник медный,
Ты сказочный витязь дневной и кровавый,
Языческий конник,
Егорий Победный,
Сподвижник дурной матереющей славы.
***
Ангел проплывает медленно, точно в кадре
Загорелый мальчик на старом велосипеде
Пересек переулок, не повернув головы.
Вот он — Вестник
В шуршащем летнем зное листвы,
В тени ее, порхающей на серебристом песке,
В голосе матери вдалеке,
И в подошвах, пьющих прохладу в пыли,
И между пальцев застрявший комок земли.
]≋[ - Знак алеаторики. Ставится в таком месте текста, в котором автор предоставляет читателю возможность самому решить нужно ли в этом месте какое-либо слово или выражение или можно обойтись без него.