У меня была Наташа...
Юноша стоит понурясь. Большой стол, покрытый бархатной скатертью кроваво-красного цвета.
За столом сидят «серьезные» люди.
Возглавляет президиум высокий мужчина (комсомольский секретарь) с еврейским лицом.
Юноша стоит чуть в стороне, и чувствуется, что безумно одинок, хотя и много людей.
Ему что-то говорят. Он тоже отвечает. Но все впустую. Все заранее предрешено…
И когда решают исключить из комсомола, то первой мыслью было проглотить дорогой комсомольский билет.
Ведь - юность, «покоритель целины».
Но серый билет в твердой, тисненой корочке – его невозможно разжевать...
Она стоит в стороне, под прикрытием мамаши, бросающей ненавидящие взгляды на «преступника».
А за всей комедией скрывается чистой воды истый звериный антисемитизм…
Мужчине с еврейской внешностью неудобно, он краснеет, не смотрит в глаза «подсудимому», но - «партия приказала…»
Мы вспоминаем юность,
Как калека отрезанную ногу,
Которая стройною была,
И поступью плавной ходила.
А мысли мельтешат убого,
Натужно, в набухшие вены,
Как прыгает одноногий,
Придерживаясь за стены.
Я думаю, что всю историю первой любви лучше изложить в выдержках из стихов. Ведь они так искренни и могут передать ту атмосферу.
Мне было 21, а ей – восемнадцать.
Стихи из сердца.
Я впервые решился сказать “люблю”, а дальше - покатилось…
Но детство прошло. И пора наступила
Любить, и может, любимым быть.
И вот уж девчонка меня полюбила,
Я - тоже не в силах ее не любить.
Опять полетели и рифмы, и строчки,
А с ними те летние жаркие дни,
От желтой колдунии пьяные ночки,
И с нею мы только вдвоем - одни...
За летом приходит дождливая осень
С прилипшею грязью обиженных чувств.
Вот кто-то кого-то первым бросил.
И мир стал тесен, бесцветен и... пуст.
Мы были молоды, и нам было хорошо вдвоем… Первая любовь…
Ты и я, я и ты.
Мы с тобою рядом.
Даже сладкой темноты
Нам с тобой не надо.
***
На Марсовом поле вместе мы были.
Ты крепко телом прижалась ко мне.
Мы даже погреть с тобой позабыли
Замерзшие ноги на «вечном огне»…
***
Я вновь гляжу в пучину серых глаз.
Там искорки лукавые мелькают.
- Люблю. Люблю - скажу им сотни раз,
Но ни к чему -
они ведь это знают…
***
Еле прикоснулась легким телом.
Бесконечно мы сейчас близки.
Ласковой рукою неумело
Ты ласкаешь ежики-виски.
НАТАША (буквы начала строк)
Н икогда я тебя не забуду.
А забыть очень даже хочу…
Т ы жива в моем сердце, покуда
А такующий стих я пишу…
Ш епот твой раздается ночами:
А х, что, люди, вы сделали с нами?
А потом вмешалась ее мать, и через зятя из КГБ, сделала черное дело.
ЗАПОЗДАЛЫЙ ЗВОНОК
Я услышал голос милой,
Тихий, нежный голосок.
Говорить я был не в силах,
Слова вымолвить не мог.
Отчего язык немеет,
Спазмом горло захватив?
Отчего кричать не смею,
Что я смел, здоров и жив?
И во сне тягучей ночи
Вижу образ дорогой,
С искоркой лукавой очи
Под ресничной бахромой.
***
Нет, жизнь для меня не прошла.
Ты была лишь одною страницей.
Но порой и сейчас мне не спится:
- Почему ты незванно вошла?
***
Смутная тоска
Душу иссушит,
Струйками песка
У висков шуршит.
Белая тоска,
Края нет тебе.
Но пускай, пускай
Льется белый свет.
Она сказала, что «может жить» без меня.
Я ушел, правда, не очень далеко, ведь я был загипнотизирован своим первым «люблю», таким необычным, сладким, притягивающим, как наркотик.
А «наркоман» – человек потерянный…
Мы встретились уже совсем чужими,
Лишь дерзким был по-зимнему мороз,
Да ветер бил порывами презлыми
И тучи хмурые в подлунном небе нёс.
С тобой мы шли, волненье унимая,
Спокойный разговор о мелочах вели.
А в это время предо мной, мелькая,
Маячил прежний образ твой вдали…
Чужие!!! Это жутко так и страшно.
И сердце не стучит - ритм затая.
Былого не забыть всего, Наташа,
Совсем недавно ты была - МОЯ.
Все переживания «молодого Вертера», (до мыслей броситься в Фонтанку) переданы в стихах, которые я не решаюсь помещать. Я действительно очень страдал…
Я исповедь писал больной,
Но сердце уж холодным было.
От раны старой и большой
Оно лишь неприятно ныло.
Да, видно, кризис наступил,
И дело близится к поправке.
Зачем любовь свою дарил
Какой-то маленькой лукавке?..
1958-59. Ленинград