Он проснулся поздно,
поскольку жил глупо
и по вечерам имел обыкновение
пить крепкий кофе
вприкурку с едкими сигаретами
системы «Прима»,
причем никакой необходимости или привычки
в этом не было,
а была одна сплошная,
непроходимая тупость дерьма,
коим он беспричинно
считал себя к концу рабочего дня,
и ощущение это
бережно проносил
через ненавистные январские сумерки
до самого дома,
а, зайдя в квартиру,
холил его и лелеял, как зубную боль,
до тех пор, пока все домашние
не укладывались спать,
и пока не наступал наконец-то час
дерьмовой истины,
погружаться в которую
было отчего-то надо,
хотя, на первый взгляд, вроде бы и не хотелось.
Он проснулся поздно,
как человек, которому незачем просыпаться:
этим утром,
в этот год,
в этом сером городе,
в этой бездарной стране,
на этой безумной планете;
сон выталкивал его из призрачного пограничья,
а он до последнего цеплялся
за полосатые столбы отрывочного сюжета, у
же теряющего свои очертания
и растекающегося мутной вязкой жижей
по закоулкам сознания;
и первая мысль,
пришедшая ему в голову,
как-то увязывала эту жижу
с вечерним дерьмом,
и от этого было мерзко,
как и от осознания пути,
который предстояло пройти
в ближайшие восемнадцать часов.
Он проснулся поздно,
подобно людям творческих профессий,
чья нарочитая богемность
заставляет их вести ночной образ жизни,
чьи усталые Музы
спотыкаются в темноте
о раскиданные по полу фолианты
и вещественные следы многодневных попоек
и чьи пробуждения
всегда чреваты приступами меланхолии;
он был бы счастлив
ощутить хотя бы на мгновение
себя одним из них –
самоуверенных,
вальяжных,
влюбленных в свое творчество
и оправдывающих им
любую гнусность и глупость,
но он был
безнадежно и навсегда бездарен,
понимал свою бездарность,
ненавидел ее
и временами боялся,
как боятся энцефалита
в робко зеленеющем весеннем лесу.
Он проснулся поздно,
с трудом приподнял веки,
как гоголевский Вий –
в надежде увидеть внутри мелового круга
нечто важное и значимое,
но, не будучи гоголевским Вием,
не увидел ничего нового:
и без того сумрачная комната,
залитая холодным солнечным светом,
показалась ему еще более сумрачной,
как будто бы если он смотрел на нее
внутренним зрением,
которого тоже был начисто лишен;
даже обои,
еще недавно ласкавшие взгляд
неким романтическим мазком,
с утра выглядели пошло,
и от люстры веяло пошлостью за километр,
который не умещался на жилой площади
и нагло тянулся куда-то за окно –
в чужой и равнодушный мир,
разрывая крепостные стены дома
и впуская его, этот мир,
внутрь квартиры.
Он проснулся поздно,
и Бог ничего ему не дал этим зимним утром:
ни радости бытия,
ни смысла жизни,
ни утешения в скорби;
он даже не взглянул на него
со своих заоблачных высот,
в своем величии не понимая того,
что божественное равнодушие
хуже божественной кары;
а он ничего и не ждал от Бога,
поскольку давно ничего у него не просил,
раз и навсегда поняв однажды,
что это бессмысленно и бесполезно…
Он проснулся поздно,
позднее, чем обычно,
хотя и раньше не был «жаворонком»,
но сегодня он наконец решил для себя
проснуться не по велению долга
или по звонку будильника,
а по прихоти организма,
устроить напоследок душе
небольшой праздник,
которого она за сорок лет
так и не дождалась.
Он проснулся поздно…