* * *
Я божьей милостью дурак.
Не продаю. Не покупаю.
А душу отдаю - за так.
Она ведь смертная. Земная.
И в ней всегда греховный мрак.
Мне хочется руками трогать
Свет, воздух, кривизну ствола
И брать, как женщину, за локоть
Изгиб вечернего тепла.
Я слышу всхлипы и смешки
И всхрапы ярости и крики.
Так собираю я улики
Всемирной, может быть, тоски.
В цепи законов бытия
Ищу расшатанные звенья
И вдруг меняю «мы» на «я»,
Небесный гром - на соловья
И ненависть - на изумленье.
Юродство - вот мои доспехи.
Мой шлем. И мой надёжный щит.
Всё остальное мне не к спеху,
Когда вселенная трещит
По швам, когда мордовороты
Нас учат тонкостям ума,
Когда стучат во все ворота
Курьеры Страшного Суда.
* * *
Повествовать? Нет, выплакаться, выпеть,
Изъять из сердца тяжесть и тепло
И говорить и выдыхать во имя
Мучения, что ум заволокло.
Я стал старик. Я сделал из беды
Достоинство. В моих коленях слабость,-
Но лепечу, страдальчески осклабясь,
Что я ушёл в духовные труды.
Любимая! Я не ушёл, - а брошен.
Сестра моя! В моих сосудах мел.
А пир кипит. И пар идёт от брашен,
И женский жест так трогательно смел.
Не потому ль вся эта ложь двужильна,
Что, старцами однажды становясь,
Мы смотрим жизнь, как смотрят кинофильмы
Или читают древних литер вязь.
Тела давно живут от душ отдельно.
Ум, занятый житейской суетой,
Жужжит весь день, как некая прядильня,
Вращаемая резвою водой.
ОБОЖАЮ СЕРОЕ
Обожаю серое. Вглядитесь
В тёплые жемчужные тона!
Серый цвет среди других, - как витязь,
Чья десница вверх устремлена.
Серая история России
С золотистым отблеском. Она
Изумляет то небесно синим,
То в ней изумрудные тона.
Из глубин её наружу рвётся
Душу пожирающий багрец.
А вода... Вода в её колодцах
Ходит, как расплавленный свинец.
Всё богатство розовых и синих,
Золотых, зелёных, голубых
В серых небесах моей России -
В трепетных. В мерцающих. В моих.
* * *
Очередь? За чем? Ага, за счастьем!
Не за рыбой и не за халвой!
Нет, не зря за счастье я ручался
Собственной нелепой головой!
Зазвучала терпким звуком осень.
Вздрогнул свет и прянул в высоту.
За спиною света, густ и ясен,
Изливался в длинном плаче ясень.
Был он так беспомощно прекрасен,
Словно звал на помощь красоту.
Узнаёте? Кожей щёк, дыханьем,
Узловатой теплотою мышц
Постигайте тайну мирозданья,
Мировую постигайте мысль!
На полтона! На полтона выше!
Всё решает этот полутон.
Он в меня вошёл и тут же вышел,
Звучностью своей ошеломлён.
Колебалась подо мной земля.
Флейта так старалась, так старалась,
Обещая только для меня
Светлую, задумчивую старость.
Я ни светлой не хочу, ни тёмной
Старости! Вот линия бедра
На полтона выше! На полтона!
Молодость прекрасна и мудра.
Я навеки ею завербован.
Мускулы моих бегущих ног
Созданы для бега молодого,
Для счастливых молодых тревог.
ПАМЯТИ ДРУЗЕЙ
Где Юлик Даниэль? Где Лёня Тёмин?
Я свёл их. И они сидят и пьют.
Свет не включали. Но совсем не тёмен
Высоким трёпом созданный уют.
Кто даст нам персональное бессмертье?
Каприз судьбы? Нет, верные друзья!
Те, что любовью вечной нас отметят
И прокричат забвению: «Нельзя!»
Нельзя, чтоб меркли голоса и лица!
Чтоб, сдерживая огорчённый вздох,
Искала с вдовьей нежностью столица
Живые тени канувших эпох!
И ты, чья лира из воловьих жил –
Как скрипка нежный, буйный, словно бубен –
Куда ты канул, Боря Чичибабин,
С которым я воинственно дружил?
Я жив. И вы живите! Пейте водку,
Рубите правду весело и зло!
Бессмертны ваши жесты и повадки –
Не вам, а мне безумно повезло.
Я принят был в ваш неподкупный круг,
Где Лёха Пугачёв бывал в ударе,
Где песня, вырываясь из-под рук,
Сулила гибель старенькой гитаре.
За пять минут до вечного причала,
Забыв сказать прощальные слова,
Кого из Вас вчера поцеловала
История - печальная вдова?
Сегодня трепачи и выпивохи,
Вы завтра вступите в разряд мессий
И станете лицом своей эпохи
И гордостью России…
1999г.
РУССКАЯ ЗИМА
Бомбовые грубые удары
Снега, сбрасываемого с крыш.
Щёки женщин - словно помидоры.
А вокруг нас снеговые горы!
Господи, да что же ты творишь?
Для чего, с какой безумной целью
Воздух обжигает мне чело
И его морозное веселье
Слаще, чем домашнее тепло?
Кровь кипит и требует движений.
В теле и душе - такой простор, -
Будто бог холодных умозрений
Посадил меня на свой престол.
А когда январские морозы,
Как мальчишки, разевают рты,
Возникает из презренной прозы
Синева небесной красоты.
Наши вековечные печали
Сотворили эти чудеса:
Отковали и отшлифовали
Ветки, иней, снег и небеса.
Внятно, повелительно и громко
Изъясняется со мной зима:
«Вот она, - алмазная огранка
Совести и смертного ума!»
Холод - государственное дело.
Холодом приказа и тюрьмы
Семь веков Россия-мать студила
Наши раскалённые умы.
А они пылают на морозе:
До чего ж вокруг белым-бело!
То ли бог решил покончить с мразью,
То ли, как алмаз, шлифует зло?
* * *
В.Леоновичу
Я родился в стране,
где в почёте убийца и вор,
Где морозы рисуют
на девичьих личиках розы,
Где работает совесть,
как старый измученный вол,
А на поле чудес
вырастает унылая проза.
В сей холодной, голодной,
обиженной Богом стране
Пляшут долго и дико
и любят, взрываясь, как порох,
В дождь и вьюгу,
под солнцем, при звёздах и полной луне
То под плач соловья,
то под лиственный лепет и шорох.
Там печаль тяжела
и липуча, как липовый мёд,
А морозной зимой
так любовные ласки тягучи,
Что не надо тебе
никаких ни богатств, ни свобод –
Только б пить женский голос
глубокий, грудной и певучий.
О российская речь!
О степная, полынная речь!
О лесная, смолистая
с привкусом руты и мяты!
Я не в силах с тобой
даже в райских краях пренебречь,
Твоей вдовьей печалью объятый.
В скудном теле моём,
размахнувшись шумят океаны
Хлебных русских полей,
допотопных славянских лесов.
Будут плакать дожди,
и деревья стенать покаянно,
И на раны души
будет сыпаться снежная соль.
Я приму эту кару,
как высшую меру любви.
Задохнусь, затуманюсь,
от ужаса нежности вздрогну,
Искупавшись в целебной
российской осенней крови,
Сброшу с плеч своих старость
и пойду по последней дороге.
Да, ушёл от тебя!
Да, к тебе повернулся спиной, -
Понимая, что ты
расстреляешь меня беспощадно.
Если смерть на кресте
заслужил я, - меня распинай,
Растянув на века
эту долгую муку прощанья.
Ты измену простишь?
Разрешишь мне влюбиться в другую?
Целовать её в очи
и в новое небо смотреть?
А когда разойдусь я,
воспрянув в любовном загуле,
За измену мою
подари мне счастливую смерть.
Но об этом мне думать
не хочется, Русь золотая!
Под библейским закатом
багряна морская волна,
И еврейские чайки
на зорьке вечерней летают
И, как лебедь, плывёт
по библейскому небу луна…
* * *
В эпическом спокойствии всегда
Есть примесь боли, горечи и страха.
На ветке тихо всхлипывает птаха,
Работает, как старый вол, вода.
И ходит конь, не знающий седла,
Задумчивый и важный, как философ,
Неся свои огромные глаза
С туманностями мировых вопросов.
Что выбирать? Судьбу или свободу?
А разве есть свобода без судьбы?
Но безысходность требует исхода,
И, если мне невыносимо худо,
Встаёт моя свобода на дыбы.
Мы истлеваем, оставляя вам
Столбы страстей и дуги размышлений,
Из коих завтра будут строить храм
Для счастия грядущих поколений.
Молчат живые. Говорят покойники.
Мясисты губы. Бел оскал зубов.
Сердца стучат, как в старой хате ходики.
Пружина – боль.
* * *
Синий холод горит и не гаснет.
Бальзамический воздух зимы
Обтекает платок твой цыганский,
Под которым пылают две тьмы.
Растянулось моё умирание.
Затянулось моё блаженство,
Обернулась моя ирония
Умоляющим жестом.
До чего ты смугла и красива
В фиолетовом пальтеце!
Запах холода и апельсина
На твоём шелковистом лице.
Синевы этих чёрных волос
Испугалась январская стужа.
Всё, что ныло, бесилось и жглось,-
Выпускаю наружу!
Мы имеем асфальт под ногами,
Снег на крышах и холод у век.
Мы из собственных душ убегаем
Навек.
Тело воздух вбирает морозный,
А душа, тяжелее свинца,
Убежала сквозь сжатые ноздри,
Как невеста из-под венца.
...Боже, дай мне такую силу,
Чтобы мог раскусить сей орех:
Рабство - невыносимо,
А свобода - великий грех.
* * *
Патриотическая ложь
По государственному плану!
Я сквозь неё скакал, как лошадь
На поле боя мчит сквозь пламя.
Как долго я вникал, Россия,
В твою томительную суть,
В твои закаты и осины,
В снега ушедшие по грудь.
Я видел белые излуки
Твоих речушек и озёр,
И горький колокол разлуки
Меня, бессонного, извёл.
А ночью – чёрной и дырявой –
В ольшанике, шаля, как леший,
Мне пел и плакал дрозд-деряба,
От нежности отяжелевший.
Я жил, как жили все вокруг.
Меня друзья не понимали.
Случалось, самый лучший друг
Казнил меня своей печалью.
И я делился с ним пайком,
Подругой, совестью, надеждой.
Хамил ему. Затем тайком
Сочувствовал тепло и нежно.
История ходила рядом.
Она дышала тяжело.
Она искала грустным взглядом
Моё угрюмое чело.
А я бежал под пули немцев –
Туда, где бушевал пожар.
В деревне плакали младенцы
И танк от ужаса дрожал.
Он поднимался на дыбы
И длинным пламенем плевался,
И телеграфные столбы
Кружились в сумасшедшем вальсе.
Танк проходил над головой,
И сыпался песок окопный.
Затягивал пороховой
Туман плетни, овины, копны.
Я шёл по трактам и тропам
И столько, сколько видел глаз,
Вокруг меня кричали трупы,
Что близок мой последний час.
Но все сомнения и скорби
И всех отчаяний моря
Бессмертные пустили корни
В неубиенного меня.
* * *
Вы можете сломать мне становой хребет,
Вы можете уста и мозг мой опечатать.
Я сам уже устал от мозговых работ,
И в печени моей исток моей печали.
Я всё ещё ценю свои сухие бёдра,
Манёвренность плеча и влажность языка.
Всё тело хочет жить достойно и свободно,
Но совесть для меня мучительно узка.
Что если блуд и страх и нетерпенье к боли
Есть суть моя? Её преодолев,
Я буду мощен, как нубийский лев,
Или тогда меня не станет боле?
Кто автор света, что сверкнул во мне?
Игра кислот? Случайный ход гормонов?
В какой биохимической возне
В моём мозгу рождается гармония?
Вот мостик к тайне, - но мистичен он:
Бесовские владеют нами силы,
И на сиротство разум обречён,
Мой разум сирый.
ОНИ
Мы заводили патефоны
Трофейные, - и мучил нас
Картавый, низкий и греховный
Любви неотвратимый глас.
Мы спали в низких блиндажах,
Где сны немецкие витали,
Где с совестью был на ножах
Звук изумленья и печали.
Ах, Грета! С мокрыми очами
И кожей, - словно русский снег!
Ганс умирает от печали,
Когда ты робко шепчешь: «Нет!»
Ганс Грету находил во сне.
Он шёл с ней вдоль озябших сосен,
И дятел на больной сосне
Был, словно пулемёт, несносен.
Ах, все мы люди, люди, люди!..
А Гитлер!? Тоже человек?
Сон душу бередил и нудил,
Он рвался из-под грузных век.
И мы приподнимали веки -
И видели золу и прах,
И окровавленные реки,
И небо на больших кострах.
И небо. На столбах пожаров.
И землю, вставшую столбом.
И в души нам вонзала жало
Братоубийственная боль.
Мы спрыгивали в их траншеи
И изучали на бегу
Их лица, голые их шеи -
О эти беглые мишени
И тени на ночном снегу!
Потом, потом, потом, потом
Мы вас - посмертно - пожалеем:
Тебя - с кричащим немо ртом,
Тебя - с цыплячьей тонкой шеей.
ЗИМНЕЕ УТРО
( Быль)
Я его расстрелял на бегу.
Он лежит на спине на снегу -
Этот огненно рыжий красавец.
...Не казак, не помор, не рязанец...
Из баварцев или саксонцев?
Он лежит на спине на дороге
Под холодным российским солнцем,
Широко раскинувши ноги.
Только что был в красе он и в силе!
Полминуты тому в азарте
На игральное поле России
Бросил жизнь, как козырную карту.
Я, вступивший в должность убийцы,
Не успев на него разозлиться,
Не успев его рассмотреть,
Подарил ему лёгкую смерть.
Маргарита в далёкой Баварии,
Ты уже зарыдала об арии -
О красивом, о рослом, о рыжем,
Присылавшем духи из Парижа?
Мне пока до тебя нету дела.
Я бегу широко так и смело,
По кровавой ступая жиже,
Мимо изб, от пожара рыжих.
Всё вокруг так трескуче и звонко,
Всё так выпукло и так ярко...
Получайте свои похоронки
И рождественские подарки!
Ах, забыл вам сказать о главном,
Прокричать не о том, а об этом:
Рядом с мёртвым светло и забавно
На снегу улыбались галеты!
Молодой, счастливый, голодный,
Я схватил на бегу две галетины.
Ими ваша немецкая родина
В это утро меня приветила.
На бегу я жую солёненькие...
Как нежны они и рассыпчаты!
...Под саксонско-баварским солнцем
Не пора ль начинать вам причеты?
Здесь, клянусь вам, ни слова выдумки!
Не убавлено и не прибавлено.
Мне моя биография выдала
Этот случай забавненький.
Были танковые атаки,
Штабеля вырастали из трупов.
Но однако, однако, однако
Вспоминаю об этом скупо.
Но, пожалуй, однажды тронусь я
От убийственной боли,
Исходящей от мелких подробностей
Заурядного боя.
Как Христа не забудет Иуда,
Не забуду я снег изрытый
И особенно не забуду,
Как мертвец кричит:
« Мар-га-ри-та! »
1972г.
МАЙ СОРОК ПЯТОГО
Каждый вечер, каждый вечер, каждый вечер
Пулеметами любви я продырявлен.
Принимаю смерть с покорностью овечьей,
Погибаю, как в дешевой мелодраме.
В одеянье нежности и мрака
Женщины торопятся (цок! цок!)
В широко расставленные руки,
Прямо в мой подставленный висок.
Этой чёрной нежности хватило б
На четыре государства, но
В запертых на три ключа квартирах
Без меня пьют женщины вино.
На перроне воздух рвут оркестры,
На перроне меж ларьков и клумб
Каждый вечер весело и тесно
Сам собою возникает клуб.
Я еще ничьей любви не стою,
Но люблю, печалюсь и томлюсь,
Отставной двадцатилетний воин,
Инвалид в расцвете юных чувств.
До какой печали я унижусь?
Почему никем я не любим?
На кого обрушу эту нежность,
Рвущуюся из моих глубин?
Безымянная моя надежда!
Как ты беззащитно горяча...
Но однажды, но однажды, но однажды
Ты коснешься моего плеча.
На мои сержантские погоны
Упадет с твоих ресниц слеза,
Обовьёт всего меня влюблённо
Рук твоих счастливая лоза.
Каждый вечер, каждый вечер, каждый вечер.
ЛАНДЫШИ
Давно в меня вселился бес,
Зовущий в лес, влекущий в лес.
Здесь через пень-колоду
То - йодом, то - мёдом.
Здесь даже в тень заходишь,
Как будто лезешь в воду.
С моими мозгами
Я лешему сдам с блеском
Труднейший экзамен
По шелестам и трескам.
Лесная пропаганда
Хитрей, чем человечья.
Вы слышали, как ландыш
Свои лепечет речи?
Беззвучию обучен он,
Но на кошачьих лапах
Пряный, могучий
Лезет в душу запах.
Не смешивает с грязью
И молнии не мечет, -
Но всё тебе доказано
И крыть тебе нечем.
1959г.
ПРОЩАНИЕ С ЮЛИЕМ ДАНИЭЛЕМ
Душа оторвалась от тела,
А тело, напрягая слух,
Пытается узнать пределы,
В которых обитает дух.
Земля трясётся – там, на юге:
Разваливаются дома.
И лишь ночами, на досуге,
Беседует со мной о друге
Покойном
мировая тьма.
Мы с ним шатались и глазели
На девок и на лошадей,
На разговорчивую зелень
И гвоздики степных дождей.
Ещё в шинелишках солдатских,
Последней коркой поделясь,
Мы гнули истинам салазки
И ладили с бессмертьем связь.
Перебивали друг у друга
Баб, - не считая за беду
Распев печальный и упругий
Трубы у смерти на виду.
И вот он спит, с душой расставшись,
А я по улицам хожу,
Всё не решусь, всё не отважусь
Уйти за белую межу.
Снежок со мной устало шутит,
Воробышек клюёт зерно,
И в уличном холодном шуме
Та баба в соболиной шубе
Показывает на окно,
Где свет погас, где в тёплом мраке
Любви свершается обряд
И женские нагие руки
За жизнь и смерть благодарят.
В который раз мы с Даниэлем
Ведём неутолимый счёт
Дождям, распутицам, метелям,
Бутылкам, женщинам и елям –
Всему, что в вечности живёт.
1/1-89
ГРУЗИНСКАЯ ЖИВОПИСЬ
Каждый камень не камень - кристалл
С голубым и багряным свеченьем.
Каждый пень - словно праздничный стол,
Вкруг которого гул песнопенья.
А барашек печален и тих.
А чекмень, раздуваемый ветром,
Ходит возле глазастых франтих
По законам грузинского «ретро».
А мазок, загибаясь, как бровь,
Недреманное око рисует.
В масле мысль закипает, что кровь
У летящей по кругу плясуньи.
Дева, дерево, конь и гора!
Вы на диво телесно-охристы!
А небесного блеска игла
Рассыпает по воздуху искры.
Откликается сердцем струна
На густое, как мёд, «Аллилуйя!»
И внезапная тишина,
Будто женщина, в губы целует.
Но врубается сталь в черепа,
Но слетают с копыт подковы,
И гудит вдоль ущелья тропа,
Когда в битву бросаются кони.
А над битвой не небо - набат,
Нагнетающий гнев и решимость.
И дымит в междугорье закат,
От любви и страдания ширясь.
ВОЗДУХ ГРУЗИИ
Ольге Кучеренко
Не знал, что камни, пена, облака
Здесь, в Грузии, заговорят по-русски,
Что воздух, будто женская рука,
Вдруг станет тёплым, гладящим и узким.
Я был любим. И ты была со мной,
Знакомые сочувствовали: «Поздно!»
Я б им поверил, если б не дурной,
Свихнувшийся на вечных чувствах воздух.
Росли деревья в заточенье башен,
Как барс, на плечи прыгала река.
А воздух был не то что ошарашен,
А заражён тревогой на века.
Все моралисты мира никогда
Не выдумают воздуха такого,
В котором издыхает ерунда
И дух, освобождаясь, рвёт оковы!
...Был этот воздух кован, как металл,
Он жаждал дать всему весомость бронзы,
Он словно дьявол, плакал и летал
Над миром равнодушия и прозы.
Он запрещал стареть и умирать,
Он обещал слиянье рек и судеб.
А быт? А ревность? Это всё мура,
Когда о них с высот Кавказа судят.
ВСТРЕЧА
Е.Евтушенко
Есть в России белый город
По прозванию Москва.
Он берёт меня за горло,
Город, серый, как халва.
У витрин его холодных
Роясь в тощем кошельке,
Я мечтал о честной водке –
Об одном хотя б глотке.
Мы – просители, чьи спины
Гнёт всесильная Москва.
Что нам блеск чужого пира,
Жесты, позы и слова!
Да, я червь. И я раздавлен.
Но едва сажусь в такси –
Не Москва, а мирозданье
Враз срывается с оси.
Научите шею рабью
Гордо голову держать!
Отдаю последний рубль
За торжественную стать.
Видел я поэта в джинсах.
Талия – как у осы.
Шёл поэт, любимец женский,
На виду у всей Москвы.
На виске сияла жилка –
Больно кожица тонка!
Весь как будто на пружинках.
Как у женщины, рука.
Вроде князь Лев Николаич
Мышкин, бледен и высок,
Заглянул в бездонный кладезь,
Что давным-давно иссох.
Губы медленно кривились,
Облик медленно серел.
Заливала ноги вялость,
Раздавался вой сирен.
С отвращением вкушая
Взгляды мальчиков и шлюх,
Шёл, вытягивая шею,
Как незрячие, - на слух.
Господи, какая сила
В выпрямившейся спине!
Будто вся страна просила:
Будь со мною – и во мне!
Он идёт, кумир торговок,
Песнопевец рыбаков,
С голым, голым, голым горлом
Мимо бань и кабаков.
Здравствуй, русский разночинец,
Горлодёр и рукосуй!
Выполняй свою повинность:
Словом истину рисуй.
Истину с рогами чёрта,
Истину, чей цвет багрян.
Ты ведь тёртый и учёный
И без пива-водки пьян.
Становясь спиной к начальству,
Норови завоевать
Всю Россию. С ней венчайся –
В бога, дьявола и мать!
1973г.
* * *
Распинайте меня
на кресте красоты и гармонии!
Современник Гомера,
друг марева, моря и гор,
Я, втянувши живот,
в двух шагах от цветущей магнолии,
Словно греческий бог,
прохожу победительно гол.
Он мистически прост -
этот мост, сей со смыслом и с толком
Из трагической бронзы
над бездной воздвигнутый день!
Воздух с ходу вбивает
свои световые иголки
В каждый камень и ствол
и телесно-мясистую тень.
Косы режут траву
на откосах, повернутых к морю.
Ноздри гибнут от счастья,
когда торжествует тимьян.
А внизу,- там, где парус
и белая чаячья молния,
Сам гомеровский воздух
от хмеля бессмертия пьян.
«Хватит ль наших рублей,
чтобы снять на пять дней глинобитный
Тот курятник, в котором
нам спать - и не каждую ночь?» -
Я Гомера спрошу.
И ответ получу любопытный:
«Бескорыстную вечность
вопросом таким не порочь!»
Надо тело отдать
морю, солнцу, тимьяну и гальке,
Надо душу свою
распахнуть, как домашнюю дверь, -
И вонзит в тебя вечность
свои золотые иголки.
Улыбнись и поверь!
Дело вовсе не в крыше.
Ах, дело совсем не в кефире
И не в кильке в томате, -
а в женской летучей руке
И вот в этом приморском
изнеможённом эфире,
В обжигающем пятки песке.
* * *
Всё земное - мерцало и таяло.
Всё ночное - шаталось и пело.
Оказалось чудом и тайной
Тело.
Реки рук изливались из мрака,
И от них исходил лунный свет -
Свет, который смеялся и плакал
Над комедией наших сует.
И без слов - так светло и задумчиво -
Говорили с устами уста.
И была твоя сущность летучая
В затяжных поцелуях чиста.
Всё земное, мучительно грешное
Обретало таинственность сна,
Где над белым цветеньем черешни
Пчёлы, ласточки и тишина.
* * *
Мой дом на изломе реки…
Причалена к берегу лодка…
Движение женской руки
В душе отдаётся так сладко.
Прощаясь, я праздную розу,
Ноздрями влюблённо ищу
Смертельную дозу наркоза,
Печально кивая врачу.
О нет, не спешу расставаться
С задумчивым треском костра,
С домашним уютом пространства
И скромным достатком стола.
Яичница на сковородке
И тонко нарезанный сыр…
А если к тому же простыл,
Уместна и русская водка.
Иголки любви и тепла
Язвят беззащитную душу,
И в женственном звоне стекла
Мне чуется ветер, идущий
Оттуда, где вечная мгла.
Не я, а эпоха впадает
В собачью и волчью тоску.
Распахнуты выси и дали,
И нежные руки к виску
Так горько прижаты, что надо
Ответить на ангельский зов
Хоть плиточкой шоколада,
Хоть розой для милого взгляда,
Хоть шелестом ласковых слов.
* * *
Кончается рабочий день природы,
И мой служебный долг пришёл к концу.
Идут домой свободные народы,
Дыша хмельным и смачным кислородом,
И кислород, ей-богу, им к лицу.
Почто хулите добродушный быт?
Вот эта булка с корочкой хрустящей
Откликнется на волчий аппетит,
А кружка пива станет знаком счастья.
Я говорю тебе: Иди сюда!
Я должен осязать земную радость –
Весомый плод прилежного труда,
Его душеспасительную сладость.
Сейчас погаснет в кинозале свет,
И ты ко мне прижмёшь своё колено,
И губы скажут: нет, нет, нет, нет!
Приблизятся, теплея постепенно,
И мне раскроют нежный свой секрет.
ЭЛЕГИЯ РУЧЬЯ
Ручей раскричался,
пророча мне горестный вечер,
Твой голос прощальный,
слепые от горя зрачки,
Фатальные наши,
случайные наши невстречи
И холод твоей
убегающей в вечность руки.
Зачем я поверил
упавшей, как ястреб, тоске?
Плечо твоё рядом,
а губы твои беспризорн.
А лето в разгаре,
а осень ещё вдалеке,
И ворон в овраге
орёт о всеобщем позоре.
Зачем, воронуша,
так зло ты перечишь ручью?
О чём ты тревожишься
хрипло, гортанно, занудно?
Я тоже упрям
и поэтому мрачно молчу,
Держа безутешную,
жадную нежность под спудом.
В ручье предвечернем
вода холодна и хрустальна.
Ещё не окрашены
листья в янтарь и багрец…
В зерцале ручья
замерцала невнятная тайна,
Летальная тайна
отверженных женских сердец.
Я бывал на пирах
красоты, вызывающей трепет, -
Красоты, от которой
вселенский переполох,
В тех краях, где стоит
над ручьём в королевских отрепьях,
В живописной рванине
красавец чертополох.
От полыни в овраге
горчит на губах тишина…
То ли тень целомудрия
пала на грустные лица,
То ли грусть подсказала,
что всякая радость грешна –
И поэтому надобно
каяться, плакать, молиться.
Мы с тобой забрели
в те глухие, угрюмые дебри,
Где добро породнилось
со всеми изломами зла,
Где все розы безумны
и яд изливают деревья,
Где хула нам милей
и желанней, чем чья-то хвала.
Перешедши ручей,
я увижу степную дорогу,
Всю в коровьих блинах,
над которой клубится туман,
И степнячку-цыганку,
и плачущий месяц двурогий,
И унылую клячу,
что тащит по шляху рыдван.
Для кочевницы степь –
это волюшка вольная. Это
Полукрик, полушёпот
натянутых струн тишины,
Перекличка дороги
с неверным свеченьем кометы,
От которых и мы,
как и лошади наши хмельны.
Смысла нет горевать,
если запахи-краски размыты,
Если ворон в тумане
вам кажется вспышкою тьмы…
Пусть колёса скрипят,
барабанят по шляху копыта
И задачу бессмертья
решают не наши умы.
* * *
В Серебряном бору
бушует тишина,
А лыжи жадно лижут
жар мороза.
Где логика? Она сокрушена
Всей азиатчиной домашней нашей прозы.
Я от семейных бедствий занемог!
Спасайте,
ночь и бешеные лыжи!
Кто виноват, рассудит разве Бог,
Которого в упор не вижу.
С чего твоя улыбка холодна,
Как эти вот февральские сугробы
И эта азиатская луна,
Что истекает нежным ядом злобы?
Гиперболы нечаянных обид
Имеют сатанинские масштабы,
Но где-то там, на дне души, болит
И враз теплеет облик русской бабы.
Я сброшу с плеч богопротивный быт
И уподоблюсь королю без свиты -
Зане у сосен волчий аппетит
На тишину, чья музыка отлита
Из той же бронзы, из которой быт.
Вернись, душа, в домашнее тепло!
Глотни спиртное, откуси огурчик,
И - на колени, мировое зло!
Мёд мудрости, стань золотей и гуще!
Кому-то власть, фанфары,
молот битвы,
Державная заносчивая мощь,
А мне, как венценосный символ быта,
Подайте ухмыляющийся борщ.
И праведник пред ним не устоит.
Он пахнет степью.
В нём фасоль и свёкла.
В который раз трагедия Софокла
Пронзает прозаический наш быт.
Подкошенный косою счастья, рухну, -
Поскольку чувственник, создавший этот мир
С руками женскими и чудесами кухни,
В своём искусстве сам себя затмил.
Работающий челюстями, я
Улыбкой отведу твою улыбку,
Уверенный, что тайна бытия
Повёрнута ко мне любимым ликом.
Ржаная правда хлеба?
А чеснок?
А ломтики изнеженного сала?
Твоя любовь меня опоясала -
И потому об остальном молчок.
В Серебряном бору бушует тишина...
* * *
Если б я был женщиной
с эдаким бюстом и крепкими бёдрами,
С походкой, от которой
мужики падают в обморок,
Я бы держалась
царственно и свободно,
Я бы не шла, - а плыла,
как по небу облако.
Если б я был женщиной,
чья кожа фосфоресцирует ночью,
А голос исполнен
любовной мистики,
Я бы не стала
у Господа Бога канючить,
Чтобы он мой мистический срам
прикрывал, как положено, листиком.
Я бы с уверенностью
царственной озорницы,
Чьим капризам
никто не смеет перечить,
Жадным самцам,
готовым на каждый мой жест молиться,
Клала б вот эти
точёные ножки на плечи.
Ну я если б
я был молодым и красивым,
Таким, как полвека назад,
Я любил бы тебя,
как люблю Россию,
Не скупясь на ревность,
на боль и азарт.
Я б от обид не темнел -
загорался,
Шумел бы и рос, как лесной пожар,
И выжег бы дотла
неправедное государство,
А новую родину
посеял, взрастил и пожал.
Но судьба никаких не ведает «если»!
И вот потому
не я
Восседаю сейчас
в президентском кресле,
Разруху и хаос творя.
А впрочем, и президент, и Господь,
который есть Вседержитель Вселенной,
От миллиона «если» зависят -
и вот
Уже провозглашены
жертвами нашей глупости и лени.
И всё-таки... Озираясь
на прошлое,
В котором сплошные
дурачества и ошибки,
Я нахожу там не только
дрянное и пошлое
И отчаянно-шутовские ужимки.
И я иногда излучал электричество,
способное осветить половину земшара.
Дождь называл меня
«Ваше величество»,
И радуга путь мой земной украшала.
Я так любил заурядных женщин,
что они становились богинями.
Потому-то от зависти к себе молодому
я зубами скрежещу
и медленно,
медленно гибну.
ЭЛЕГИЯ
Добрые чувства, -
что в каждой избе или сакле
Жили когда-то, -
давно испарились, иссякли.
Хлебушек нынче вкусней
да мутнее водичка,
Воздух тяжельше
и злее кричит электричка.
Мы на перронах стоим
нагрузясь, что верблюды.
Лица землисты
от недоеданья и блуда.
Личики, лица - вы в них
не найдёте кровинки -
То бишь смешинки,
грустинки, любовной храбринки.
Как улыбаться,
такие таская корзины?
Но вы и в усталости,
милые, неотразимы!
Тучка пройдёт,
и, залитые солнечным светом,
Как вы глядитесь
на фоне склонившихся веток!
Осень в ударе,
в пожаре, в победном мажоре
Нам предъявляет
свои трудовые мозоли.
И работящие
враз разгибаются спины,
Щёки становятся
цвета октябрьской рябины.
То под лучами
живительных женских улыбок
Освобождаются души
от груза житейских ошибок.
Всё повторяется:
голод, обиды, разруха,
Смута в умах,
оцепенение духа.
Не оттого ли вы, женщины,
плачете, молитесь,
С завистью глядя
на чью-то цветущую молодость?
Боже, как было,
вчера вам и стыдно и плохо!
Но развлекала порой
коммунальная склока.
Денег хватало.
Любовников вроде бы тоже.
Спорт помогал?
Или разные кремы для кожи?
Но почему-то,
зачем-то загнали в подполье
Ваше уменье
с обидами возраста спорить.
Брали своё!
Только как-то по-рабски блудливо.
А по ночам-то
бродили по райским долинам,
Жили в Париже,
кутили в заморских Канарах...
Это ведь краше,
чем отдых на лагерных нарах?
Но почему же
сегодня так стыдно и плохо?
К вам повернулась
спиной золотая эпоха?
ВОРОБЬИНАЯ НОЧЬ
В преддверье страшного суда
Какие речи говорила
Вышестоящая звезда
Нижестоящему светилу!
Из туч зигзагом голубым
Рванулась молния - и клёны,
Со стоном потирая лбы,
Упали дружно на колени.
Качалась белая вода,
И холм пополз, как черепаха,
И возопила тьма: «Беда!
Обречена твоя эпоха».
Я видел световых пружин
Тугие синие спирали,
Мельканье следствий и причин,
Когда по кругу их гоняли.
Но свет, как плод во чреве тьмы,
Всё рос и требовал исхода.
Шатались рабские умы -
И тут явилась им свобода.
Вселенная! Свой монолог
Ты произносишь, задыхаясь,
И знает разве только бог,
О чем пророчествует хаос!
Но бедный разум наш щадя,
Я передам вам - безобманно! -
Иносказание дождя,
Мерцающий подтекст тумана.
Я прочитал ночные знаки
На лбу праматери-природы:
Свобода - рабство наизнанку,
А рабство - тайный лик свободы.
ПОЭТ И ЦАРЬ
Гуси шли над сосной,
ветер был голубым и пружинящим.
Он стоял, как чумной,
рот от горького счастья разинувши.
А девчонка в ромашках
с лукошком, аукая, бегала,
И над крепкими икрами
колыхалось и пенилось белое.
Вся подвластна ему,
заливалась, журчала держава,
Дрозд разил соловья,
и по камушкам прыгала жаба.
Было царство его
молодым, легкомысленным.
Если пил и гулял -
так чтоб дым коромыслом.
Но уже в жар и хлад,
в небеса, что синей купороса,
В сонный лепет любви
заползала державная проза.
Камер-юнкера звал
во дворец милостивейший цезарь.
Наставлял и журил
и кромсал коронованный цензор.
Тот мыслитель могучий
на уровне бабы базарной
По романам и драмам
давал оголтелые залпы.
И брезгливо отвергнув
летучие ямбы-хореи,
Так затягивал гайки,
чтоб верность раба не хирела.
Налетала хандра
и хватала за певчее горло,
И стучала в виски:
не могу! не хочу быть покорным!
Он к рябинам в тот лес.
Он отчаянно хлопал калиткой.
Но слепил его блеск
высочайшей, всемирной политики.
По-ослиному злилась труба,
барабаны бренчали атаку,
Шли полки на рысях,
повинуясь единому знаку.
Крепко взяв мастерок
и двуглавого орлища зорче,
Храм всеобщего блага
возводил коронованный зодчий.
Казнокрадов казнил,
спесь сбивал с Альбиона и Галлии
И, как идол, стоял
на параде при полных регалиях.
Потому-то над совестью
в тёмных ожогах и ссадинах
Каждой ночью скакал
обезумевший бронзовый всадник.
И в восторге немел
перед веком железным, увечившим
И сжимался в тоске
величайшей души человечище.
Абиссинские губы
синели от бед и обиды.
Он в трактирах торчал,
отрекаясь от званых обедов.
А по залам всё злей
и занудливей бегала сплетня,
Что супруга его
уподобилась сучке последней.
Я беру вас за плечи,
кричу вам, молю: подобрейте!
И пускай он строчит
и качается на табурете.
Заклинаю, грожу:
ну кончайте великое свинство! -
Что имперская мощь
перед щебетом этим и свистом?
О как сердце устало
сжиматься и шириться в клёкоте!
Гляньте: руки царя
гладят милые голые локти.
Денщики и кухарки!
Лекари и ювелиры!
Заступитесь - прошу вас -
за эту веселую лиру.
Пусть швыряет его,
как на бешеной тройке ямщицкой.
Он с любимой своей
от долгов и от сплетен умчится.
Разве дуре его,
молодой, кареглазой и тонкой,
Нету дела до вас
и до вашей тревоги, потомки?
У Дантеса спина,
как упругая эта осина,
Балагурит, бурлит,
забубённый, горячий, красивый.
И припавши щекой
к колокольному гулу эпохи,
Спит и бредит жена
и томится всю ночь по пройдохе.
Сговорились казнить
государственным благом и ревностью.
Что ему оставалось?
Навстречу бессмертию ринуться.
Хоронили тайком. И венчали.
И снова однако -
Тем же хищным пинком
Маяковского и Пастернака.
И ведутся опять
за стаканами шумные диспуты:
Почему повторяются
буйные песни и деспоты?
Я от горя горю
и моё ретивое скрежещет,
Что пора поумнеть
и плевать на царей и на женщин.
ОХОТА НА ЦАРЯ
Но даже если мы юроды,
Скажу, судьбу благодаря:
«Россия есть игра природы,
А истина сильней царя».
Ахти нам, Фёдор свет Михалыч!
Кровавы лужи нашей лжи.
Почто ты бунт российский хаешь?
Почто не веришь в мятежи?
Томительно душе и душно,
Встаёт железная заря.
Подкопы, динамит в подушке –
Идёт охота на царя.
Давайте убивать убийц.
И, широко разинув очи,
Смотреть, как догорают ночи
И крылья светятся у птиц.
Я принял в сердце чердаки
И аммиачный запах бедности –
И от смятенья и тоски
Кровавой пеной разум пенится.
Мой ужас на кресте распят:
Вот дева с лебединой шеей
Выходит зябко на проспект,
Идёт на срам и поношенье.
Одна среди вселенской лжи,
Душа-сиротка, что колеблешься?
Тебе ж не похоть ублажить –
Дитю голодному дать хлебушка!
И столь безбожно тяжела
Святого подвига задача?
Невинная, а вот легла,
Устало ноги раскоряча.
Когда ж отмщение грядёт?..
Не съест свинья, и бог не выдаст?
О богоизбранный народ!
Уже он рядом – царский выезд.
А разве царь – не человек?
Его глаза, нежны и сини,
Сияют из-под белых век,
Как небо меж берёз России.
Торгуй, дворяночка с лотка:
«Горячие! Хватай! С начинкой!»
Боль непомерно велика –
Чего там чикаться!
Ох, Соня-Сонюшка… Какая?
Да обе ж вышли на панель!
…Но в зареве за облаками
Сияет мировая цель.
Хрипят державные врали,
Пехоте ставят шаг оркестры.
Считает мятые рубли
Победоносное лакейство.
Рычит философ в кабаке,
И спит в блевотине мессия,
Сжимая в потном кулаке
Судьбу бессмертную России.
ПАМЯТИ
БОРИСА ЧИЧИБАБИНА
Есть в мире пироги,
пирожные и торты –
Я в этом знаю толк,
я в сладком деле тёртый.
Ещё люблю халву
и всякие орехи.
На жизненном пути
они святые вехи.
Дух требует еды –
обетованной пищи:
Он корни бытия
в житейской почве ищет.
И потому мой друг,
о радости рачитель,
В питейном деле был
товарищ и учитель.
Он душу горячил
то водочкой, то перцем.
Он с тайной бытия
хотел, как в церкви, спеться.
Он специи любил
и вся его греховность
Нацелена была
на радость и духовность.
Я с ним сидел не раз,
взволнованный не водкой.
А годы мимо шли
трагической походкой.
Случалось на чердак
политика вбегала,
Мы видели её
уродливой и голой.
Нас била по шеям,
давала оплеухи –
Как верная жена,
когда она не в духе.
Я защищал его
пред веком и супругой.
Мне так хотелось быть
стоглавым и сторуким.
О чём я? О питве?
Борще и кулебяке?
Что значат для меня,
аскета, эти знаки?
В питейном деле быв
знаток и ветеран,
Друг вилку клал на стол
и губы вытирал.
И вскидывал кадык
и закрывал глаза –
И пел двадцатый век
на разны голоса.
Упрашивал, грозил,
и каялся, и клянчил,
И козликом скакал,
как победитель-мальчик.
Ещё шумят во мне
те добрые застолья,
Где к водке перец был
и многопудье соли.
АЛЕКСАНДРЕ ЛЕСНИКОВОЙ
Что рифмоплётам брачное ложе?
Страсть роковую петь им положено!
Завидят в бабе нечто божественное,
И в пьяном чаду дни и ночи блаженствуют.
Зажмуривши очи, от слов опьяневши,
Гимны слагают тонким и нежным.
А я вот живу, словно сом, хладнокровен.
За что ж я злодейкой-судьбой обворован?
За шёпот любви, подозренья и сплетни
Я всё бы вам отдал до нитки последней.
А есть ведь - по ним и горю, и тоскую -
Усталые веки и грубые скулы.
...Станут глаза твои пьяными, узкими
И будто огонь из ноздрей из нерусских.
А грудь как у всадницы, скачущей бешено.
Ну как за тобой угнаться мне, пешему?
Не в дымных снегах, от заката розовых,
Тройка выносит цыганочку в розвальнях -
С гиком и порсканьем, с трудным дыханьем
В диком галопе орда чингис-ханья.
Но бешенство это едва отклокочет,
Серебряный в горле стучит колокольчик.
И ты уже ланюшка, тихая, робкая, -
А сердце во мне будто винная пробка.
Пойми же, как трудно и как мне обидно
Всю жизнь притворяться серым, обыденным.
Одним бы все мёд - да к нему б еще ложку.
А дёготь кому? Только Борьке да Лёшке?
Шутами зовут бесшабашную шатию,
На наш на огонь - да помоев ушаты.
Ткнут тебе в зубы чёрствую корку.
А сами чёрную шпарят икорку.
Потом зубоскалят во всё их умишко:
По Федор Михалычу, кроткие Мышкины.
В такие минуты зубами скрежещем мы.
Тут бог нам не в помощь, тут надобно женщину.
Бархатной лапкой лоб твой потрогает -
И злоба погаснет, и сникнет тревога.
Сыщитесь такие, чтоб в нас, дон-кихотов,
Верить была вам большая охота!
Тогда мы чертяки, рукастые, спорые,
На весь наш на шар на земной прорычав,
Что вот она - найдена нами! - опора,
Навалимся на архимедов рычаг.
* * *
В озёрах озорует солнце,
А над обрывом, где сосна,
Как конь стреноженный, пасётся
И машет гривой тишина.
Ты сквозь меня прошла, как ветер,
Как мгла, меня обволокла,
И стал я праздничен и светел
И звонок, как колокола.
ЦЫГАНОЧКА
Эта девочка, с птичьей головкой
Из эпохи Хеопса,
уже
Держит крылья наизготовку:
У неё от рожденья сноровка
На подлётном стоять рубеже!
Может быть, она станет царицей,
Богоматерью торгашей:
У неё вот такие ресницы
И почти лебединая шея!
Вся она наливная, как яблочко,
А походкой под корень режет.
Улыбнётся – на щёчках ямочки,
И уже ты в желаниях грешен!
Под сосками, что нагло торчат,
Бьётся чадолюбивое сердце
В предвкушенье шести цыганчат
И крикливого праздника детства.
Предложила сосок свой младенцу
(А могла бы и взрослому дяде!).
Разрешаю вам наглядеться
На уловки молоденькой девочки.
Пусть от грешной её смуглоты
Веет чем-то тревожным и нежным!
Уловил это веянье ты?
О, конешно, конешно, конешно!
Завтра, пьян от базарных удач,
От твоей умирая улыбки,
Горько вскрикнет влюблённый скрипач
И сломает в отчаянье скрипку.
ОДА ЖЕНСКОЙ УЛЫБКЕ
Поглядите на снежное чудо,
На вот эти смущённые плечики!
Будь хоть Каин ты, хоть Иуда,
От тебя враз отвяжется худо
И все хвори будут излечены!
А когда застыдятся два холмика
И бесёночек в ямке пупка,
У заклятого меланхолика
В дым и пепел уйдёт тоска.
С сладким ужасом станет он пялиться
На пупок и невинные перси,
Целовать то глазами, то пальцами
Эти богоподобные ереси.
А какая разящая сила
У воинственной сабли бедра!
Эта линия невыносима:
В ней магическая игра.
Про коленки, как яблоки, спелые
Умолчу, ослабев от стыда.
И, однако же, женскому телу
Я скажу неподкупное «да!»
Но вернёмся, друзья мои, к главному.
К лику женскому, - где Господь
Положил на лопатки Диавола,
Дух внеся в окаянную плоть.
«Губы тоже греховны?» - вы спросите.
Я отвечу, беды не тая:
В их румянце бесовские происки,
В их изгибах - погибель моя.
Но едва только робкая, зыбкая
Нежность тронет глаза и брови,
На устах просияет улыбка -
И душа свои недра откроет!
Материнское, бабье и девичье
Милосердное это тепло
Встрепенётся, большое и вечное,
Над тобой простирая крыло.
Ты из грязи и ужаса поднят
Просветлённым, согретым, умытым
И готов на пожизненный подвиг,
В просторечье зовущийся бытом.
ФИЛОСОФИЯ
Философия – дело сурьёзное,
Требующее насупленных бровей.
Но при чём здесь белая роза
И сошедший с ума соловей?
Для чего барабанные дроби,
И восторги растроганных флейт,
И густой, сиропу подобный,
Вешний воздух лесов и полей!
Когда нам в тумане абстракций
мерещится
Поправшая смерть любовь,
Мы уже не жертвы аборта,
мы – смертные,
Возведённые в ранг богов!
На биржах паника:
Смерть дышит олигархам в затылки.
А ты стоишь в одном купальнике –
Всех моих блаженств живая
копилка.
Копилка всех сумасшедствий
любовных,
Ревностей и незаживающих
нежностей.
Вот-вот взорвёт всех нас ядерная
бомба,
Спрятанная в твоей промежности.
О хитроумная диалектика
Кухон, стирок, семейных истерик
В ночь, когда любовные лютики
Штурмуют обрывистый берег!
В темноте не разберёшь: голубоваты
Или цвета слоновых бивней
Божественно покатые
Плечи твоей любимой.
А ноги какие! Какие ноженьки!
Не зря ведь во все эпохи спасались
мы
Философией, трижды помноженной
На соловьиное соло фаллоса…
Куда нам деваться от этих
кощунств,
От музыки сфер небесных,
От фосфоресцирующих чувств,
Толкающих на край бездны?
Вот вам ромашки и вот вам лютики,
Крик филина, вздохи воды,
Арфы и флейты, гитары и лютни,
Кризисы, войны и революции,
Хартии, партитуры, лоции
Нашего счастья и нашей беды.
ПРОЩАНИЕ
(БАНДИТСКИЙ
РОМАНС)
Я тебя, красивая гадюка
(Ноги аж до шеи! А глаза!!!)
Повстречал на лестнице у Дюка,
Ахнул и нажал на тормоза.
Деточка! Откуда ты узнала
Как доводят стервы мужиков
До такого белого накала,
Что страшнее смерти им любовь?
Я тебе сломал, старуха, целку,
Я твои колени обнимал,
Я к тебе ходил, как ходят в церковь, -
Но как говорится, кончен бал!
Потому что ты вошла во вкус
Глупостей и быстро овладела
Самым подлым изо всех искусств –
Ублажать за деньги чьё-то тело.
За твою улыбку белозубую
Я теперь и два рубля не дам!
Кончилось любовное безумие –
Натяните трусики, мадам!
Поглядите: я уже одет.
Причешитесь и смахните слёзы!
А как наведёте марафет,
Я вручу вам на прощанье розы.
И в последний раз от грусти вздрогну,
Загляну в любимые глаза,
Милая моя вы недотрога,
Попрыгунья – стрекоза.
Ах, зачем пришла в Одессу осень
И дожди шумят (увы! увы!),
Что напрасно женщину мы просим
О последней капельке любви!
* * *
Не отлучайте инородца
От русской боли и судьбы,-
От срама, глума и юродства,
От крестной муки благородства
И хвойных запахов избы.
Он в кровеносные сосуды
Вобрал российский холодок.
Он за Христа и за Иуду
Отдаст тысячелетний долг.
Все беды, страхи и надежды
России
сердце рвут ему.
И он приподнимает вежды,
Почуяв дальний ветер нежный
И слабо вздрогнувшую тьму.
Душа купалась в русских росах.
Питались очи красотой
На дивных утренних покосах,
Где блещет златом травостой.
Душа из тела вылетала
И, времени наперекор,
Так тяжело и так устало
Вступала в древний ратный спор.
Паря над полем Куликовым,
Кровоточащая душа
Рвала все рабские оковы,
Свободой Родины дыша.
И, словно рана ножевая,
В нём совесть русская болит,
Смертельным жестом обнажая
Гнездо непрошеных обид.
НАУКА ОСЕНИ
Соблазняйте не смертью меня,
А предсмертным блаженством:
Пышной вспышкой осеннего дня,
Лучезарным его совершенством.
Сорок лет мне была невезуха:
Мне навязывали отцы
Дух без плоти, а плоть без духа,-
Но сейчас я сведу все концы!
Осень - это оркестр виртуозов,
Где любой инструмент может все!
Тут рябина на соло березы
Отвечает улыбкой сквозь слезы.
Тут поэзия катит сквозь прозу
Музыкальное колесо.
Смерть оранжевый цвет аранжирует
В фиолетовый и пурпурный
Так,
что кровь леденеет в жилах
И становится воздуху дурно.
Мгла осенняя ясновидяща:
Сквозь туман пробивается свет!
Я скажу тебе (ты не обидишься?):
Есть у этого света секрет.
Не секрет, а скорее загадка
Тайновиденья слепоты!
Все пружины миропорядка
С нами в эти минуты на ты.
Мы взлетаем...
Нет, рушимся - в вечность,
В невесомость, в духовный туман,
В мудрость, имя которой - беспечность,
А синоним - самообман.
Победитель всегда переходит
Ту невидимую черту,
За которой хана свободе
И падение в пустоту.
.
* * *
Драматургия тишины,
Тепла и солнечного света
Построена вокруг сосны
И умирающего лета.
Я всё обдумал. Я люблю
Кристаллы тишины и боли
И небо, - павшее в бою
С земной бессмертною любовью.
Я плачу и готовлюсь к битве
С друзьями, старостью, судьбой,
Ошеломлённый изобильной
И безнадежной суетой.
Я плачу. И со мной деревья,
Трава и скользкая тропа,
Творцы и твари, и творенья
Рыдают: их душа слепа!
Я плачу над самим собой -
Ещё живым, уже убитым.
Над бытием, что стало бытом,
Над жизнью, - что была судьбой.
Смирение есть акт свободы.
Я сам себе хозяин. Я
Хочу, творя свою природу,
Менять обличье бытия.
Мной будут править не обиды,
Не самолюбие, не мой
Всезнающий, видавший виды
Тщеславный разум бытовой,
А свет, - спокойный и упрямый.
Свет без названия. Тот свет,
Который знать не хочет драмы
Житейской суеты сует.