* * *
Лежа на днище лодки,
убранной изнутри,
я достаю из глотки
мыльные пузыри.
Их отнимают в гриме
клоуны, и потом
дети играют с ними
на берегу пустом:
носятся и толкутся,
смотрят, как я хочу
установить на блюдце
сломанную свечу
и выдыхаю в небо
языковую плеть.
Я невесом, и мне бы
вовремя улететь,
но в хороводе скором
каждому по ружью
я раздаю поморам
за поцелуй. Жую
сыр, потому что сыро.
Плачутся пастухи:
«Рим не образчик мира.
Камни его сухи.
Камни его не примут
дерева и людей:
им недоступен климат
нищих очередей…»
Молча, не беспокоясь,
веслами поглощен,
в талой воде по пояс
стоя, отец еще
верит в мою причуду,
белые кисти трет,
в ноги кладет посуду.
Мама целует рот.
«Мама, ты снова рядом,
и на закате дня
подслеповатым взглядом
смотришь ты на меня.
Издали светит солнце
в маленькое окно.
Тихо мне не живется.
Может быть, не дано?
Мама, позволь сыновью
боль мне излить свою –
я обожжен любовью,
но о любви пою,
но за нее радею
и под ребром ношу
легкую, как идею,
жизнь, равную грошу…»
…Лежа на днище лодки,
убранной изнутри,
я достаю из глотки
мыльные пузыри
и берега рукою
сталкиваю - волне
не привыкать к покою,
но привыкать ко мне.
И воротник мой вышит.
И под ногтями йод.
Сын обо мне напишет.
Внук обо мне споет…
А над землею вашей
вызвучила заря
хохот кусты замявшей
бабы да кустаря.
1987, 1990