"Предвестный свет". Казалось бы, что особенного в этом сочетании? А между тем, за такое название поэтического сборника в 1985 году редактор Северо-Западного книжного издательства (г. Архангельск) Елена Шамильевна Галимова попала в больницу.
Появление Михаила Николаевича литературной Вологдой было воспринято, вобщем, благожелательно, что для пермяков было удивительно. Еще когда мы готовились к переезду, друзья качали головами:
- Пробиться трудно везде. Но если в других городах могут появляться хоть какие-то возможности, то Вологда - нулевой номер. Там писатели стоят плотной стенкой и "чужих" не пропускают вообще.
"Чужих!" Но Миша появился по рекомендации самого непререкаемого для местных творческих работников авторитета. А Вологда была законопослушной.
(Там Миша впервые услышал обиходное в этих местах название Союза писателей - "Союзпис". "Союз... как?" - с интересом переспросил он.)
Первая подборка появилась в газете "Вологодский комсомолец", потом в газете "Красный Север". В 1985 году планировалось празднование 50-летия со Дня Победы. Особо патриотически настроенной публики среди пишущей братии не было, и странным образом на эту роль неплохо смотрелся Михаил. Тема Родины у него звучала очень искренне. В нем словно пробудился тот маленький солдат сорок первого года, уста которого были зашиты не одно десятилетие, и вот теперь он с каждым стихотворением все ярче обретал собственный голос!
Стоит заметить, что тема войны глазами детей в то время в советском искусстве была уже достаточно развита. Наиболее ярко это проявилось в кинематографии, вершинами можно считать фильмы Андрея Тарковского "Иваново детство" и Элема Климова "Иди и смотри". По выразительности и мастерству Сопину не сравниться с великими коллегами, но интересно, что он начинает там, где они окончили. Ни у Тарковского, ни у Климова не звучит то, о чем Сопин говорит в стихотворении "Ветераны" от их имени: "Опасны не раны, а сердца поразившая ложь!" Конечно, все это еще достаточно декларативно; скорее заявка, чем развитие темы. Но пройдет совсем немного времени, и тема станет едва ли не главной.
Перестройкой в обществе еще и не пахнет, а в стихотворении "Октябрь. Воскресный день..." (издано в 1985 году, написано чуть раньше) читаем:
"То в пламень чувств,
То в стылый веря разум,
Юродствуя,
Сметая алтари,
Стремясь со злом –
В себе! –
Покончить разом,
Мы столько бед
Успели натворить".
Тут же в стихотворении "Боль безъязыкой не была...":
"...Я сам творил тот суд посильно,
Чтоб смертный приговор отцу
Не подписать рукою сына".
Официальное общество еще полно самодовольности. Даже мыслящая интеллигенция, собирающаяся на кухнях, видит в своем противостоянии официозу нечто героическое. А Сопин уже без иллюзий:
"... Гляну в зеркало.
Вздрогну.
И сам от себя отшатнусь".
(Хочется высказать замечание относительно его манеры "рваной строки". Многих она приводила в недоумение и раздражает до сих пор, мне самой частенько хотелось "поужать". К тому есть и чисто практические соображения: рваная строка занимает слишком много места на странице, а после перестройки еще и платить за бумагу надо самим. Но Миша категорически не соглашался. Он очень большое значение придавал каждому акцентному слову, даже местоимению, вынося их в столбик. Получалось как бы биение пульса.)
...Кожинов переслал свою рекомендацию, адресованную еще Пермскому книжному издательству, в Архангельск. Сделал несколько поправок (в основном убрал выпады против живущих известных мастеров), а в остальном сгодилось. Вторую рекомендацию дал секретарь Вологодского отделения СП В. А. Оботуров.
Мише назначили редактора - Елену Шамильевну Галимову.
Татарское имя, но вряд ли можно найти другого специалиста, который столь тонко чувствовал бы русское слово! Ее профессия была наследственной. Отец прославился как исследователь-собиратель поморского фольклора. Сама Елена Шамильевна считалась одним из лучших - если не самым лучшим - редактором на Северо-Западе. Впоследствии она скажет Михаилу: "Ваша книжка была для меня редкостью и радостью. Не помню уже, сколько лет не работала с таким удовольствием". Она плохо себя чувствовала, ложилась в больницу и забирала с собой рукопись.
Еще один редактор этого издательства заметил: "Эту книжку можно разорвать по листочкам и раскидать по разным рукописям, а потом собрать и безошибочно назвать автора ".
Но для получения результата требовалась большая работа. Сроки "под юбилей" дали сжатые - два месяца, а рукопись оказалась большой и сырой. Почти каждое стихотворение возвращалось с почеркушками, восклицаниями-вопросами, плюсами-минусами, замечаниями типа: "А м.б., (может быть) лучше так?" И неоднократно! Долго бились над стихотворением "Ударю в ладони и вздрогну!" Елена Шамильевна считала его для рукописи принципиально важным, а Миша никак не мог довести до требуемой кондиции. Наконец, это получилось.
Оттрубив смену по слесарной профессии, Миша залегал на диван в дальней комнате нашей "хрущевки", закрывал дверь и заполнял пространство табачным дымом. Иногда это продолжалось далеко за полночь. Мы с детьми оставались в ближней: я на диване, один сын на раскладном диванчике, другой на полу...
Миша вспоминает, что жил тогда на разрыве. У него никогда прежде не было такой практики. Очень хотелось, чтобы книжка появилась и было состояние опасности, что рукопись изменится к худшему. Понимал, что она слишком велика по объему и было всего жалко. Признавался: когда рукопись была подготовлена, почувствовал себя настолько «измочаленным», что «сил хватило только на то, чтобы выдохнуть воздух», а скажи, что надо переделать еще раз... рухнет и не встанет.
Однако фундаментальное влияние сыграло положительную роль. Пошли новые добротные стихи: "Снега и синицы...", "Все прозрачнее верб купола...", "Дни мои давние...", "Если выйти в поле...", на фоне их стало терпимее расставаться с более слабым. В то же время другие урезались, и не всегда понятно, почему. Так, от "Узкоколейки" был отрезан "хвост", Миша очень об этом жалел. К несчастью, "хвост" потерялся - теперь, как видно, насовсем. В стихотворении "Плывет метель над крышей" словосочетание "стоит еврей-скрипач" заменили на "стареющий скрипач" (про евреев писать не полагалось). Вместо "Роковая звезда бездорожья" стало "Ни огня. Лишь звезда бездорожья..." (Вместо напевности - спотыканье). Но разве могло быть в нашей бурной социалистической жизни что-то роковым!
Впоследствии мы узнали, что Елена Шамильевна была не при чем. Она сама попала с этим сборником в переплет. Заставляя Мишу работать, перед своим начальством отстаивала то, что считала важным. Не всегда это было возможным. Потом она говорила: даже то, что в конечном счете вышло, можно считать прорывом.
Неожиданным препятствием к публикации стало название сборника. Миша назвал его "Предвестный свет", что привело начальство Галимовой в замешательство. Какой может быть предвестный свет, когда и так светло? Это что еще за намеки? Какие следует ожидать вести? Но тут Миша уперся. Он стал объяснять по телефону, что это всего-навсего означает свет грядущей Победы для мальчика сорок первого года. Там и строчки в стихотворении (1941) есть: "Знаменье ли, знамя, предвестный свет грядущего огня..."
Объяснение было признано убедительным, и название оставили. А Галимова после всех этих перипетий слегла в больницу.
(К сожалению, Галимова была первым и последним редактором, которого Миша вспоминает с глубокой благодарностью. Он говорит, что и сейчас стоит перед ней на коленях.)
А для него самого выход поэтического сборника имел еще одно важное значение: он перестал "укрываться" от собственных сыновей. Раньше мы с ним вместе ничего не говорили детям о прошлом отца, боялись. Ведь они были воспитанниками советской школы и у них могло возникнуть чувство неполноценности, если рядом с именем их отца (а, следовательно, и с их именами) будет "тюрьма, лагерь". Но вот лежит книжка тиражом в пять тысяч экземпляров, на ней напечатано: Михаил Сопин, и теперь он, состоявшийся поэт, имеет право не стыдиться судьбы, высказывать мнение, каким бы непривычным и парадоксальным оно ни казалось!
Т.П.
* * *
Ударю в ладони –
И вздрогну:
Какой я счастливый!
Цветет и шумит
То, что будет
Войной сожжено.
Ударю в ладони –
Обвалится иней,
Как ливень.
С годами – все тише.
Потом перейдет в обложной.
Забытое вспомню:
Деревню,
Ребят и салазки!..
Лежанка гудит.
И сижу я –
Ладони к огню.
Заплачу от счастья,
Придумаю нежность и ласку,
Как был я любим,
Проходя по земле,
Сочиню.
Когда от печали –
Ни света,
Ни слов,
Ни спасенья,
Как будто ты загнан
На речку,
На тоненький лед –
Мне радует сердце
Беседа со степью осенней.
Зажмурюсь – и тут же
Над памятью
Солнце встает.
* * *
Снега и синицы!
Живут же –
Такими невинными!
Раскинула черный
Судьба надо мной парашют.
Мне снится – не снится
В полуночь
Луна над овинами.
И я на коленях
О чем-то
Кого-то прошу...
Снега и синицы!
Живут же –
Такими беспечными!
Прости меня,
Слышишь,
Не знаю, за что -
Но прости...
И дальше иду
По годам
И с годами заплечными:
Не знал я, не ведал,
Что память
Так тяжко нести.
Снега и синицы!
Живут же такими веселыми!
А я прохожу
По размытой зыбучести дня.
И яростно мерзну,
Шагая горящими селами,
И память
Из прошлого
Не отпускает меня...
* * *
Подрывались.
Пропадали.
Стыли.
Многих ветер в поле отпевал.
Даже до жестокости простые
Жизни той не выразят слова.
Жил и я.
Страдал,
Как все живое.
И осталась
Память той беды –
Был заснят
С огромной головою,
А в руке –
Букетик лебеды.
Сверстники мои!
Мы входим
В чащу
Тех снегов,
Что заметут виски.
Но о наших
Судьбах преходящих
У живых
Не может быть тоски.
Мы пройдем,
И никуда не деться,
Как травой обочинной –
Пыльца.
От того,
Что называют детством,
Сохраним
Бессмертные сердца.
Ранний свет,
Глубинный свет печали –
Молчаливый
Призрак наших лиц.
Мы еще свое не откричали.
Мы еще своих не дозвались.
* * *
Боль безъязыкой
Не была.
Умеющему слышать – проще:
Когда молчат колокола,
Я слышу звон
Осенней рощи.
Я помню –
В зареве костра
Гортанные чужие речи,
Что миром будет
Править страх,
Сердца и души искалечив.
Так будет длиться –
К году год,
Чтоб сердце праведное
Сжалось.
Любовь
Навечно отомрет
И предрассудком
Станет жалость...
Но дух мой верил
В высший суд!
Я сам творил
Тот суд посильно,
Чтоб смертный
Приговор отцу
Не подписать
Рукою сына.
ЛОСЬ
Вспыхнет выстрел.
Стает дым зыбучий.
Заскольжу я,
Будто бы по льду.
Закружусь
Отчаянно и жгуче
И к земле
Печальной припаду.
Припаду теперь
Уже навеки,
Вечность
Сердцем
Ощутив в ночи,
Как снежок
Опустится на веки,
Птица-ворон
Где-то прокричит.
И заплачу.
Горлом перебитым
Прохриплю
В нетленный
Свет небес
О душе,
Сорвавшейся с орбиты,
В первый раз
О жизни
И себе.
* * *
Лунно. Просветленно.
Тучи дальние.
Вечер тих.
Посвети,
Вечерняя звезда моя,
Посвети.
Через вьюги,
Через поле льдистое
Посвети мне, Русь.
Я приду к тебе,
Одной-единственной,
Сердцем отзовусь.
* * *
Октябрь. Воскресный день.
Воронья стая.
Ну что, душа,
Что стало нам ясней?
Как много вьюг
Легло в судьбу,
Не тая.
И снова – снег.
Октябрьский. Первый снег.
То в пламень чувств,
То в стылый веря разум,
Юродствуя,
Сметая алтари,
Стремясь со злом –
В себе! –
Покончить разом,
Мы столько бед
Успели натворить.
* * *
Еще люблю –
Как никогда –
Поля вечерние,
Былинные.
И поезда,
Но поезда
С дымами
Низкими и длинными!
Еще влекут меня
Пути
И перелески золоченые,
И переклички звездных птиц
Над бездной
Белою и черною.
Еще не кончена страда:
Пою.
Дышу.
Касаюсь озими,
Пока не вымыты года
Судьбы моей
Дождями поздними.