Сергей ЛЕЙБГРАД
СОБЛАЗН ОТЧАЯНИЯ, или АТИПИЧНАЯ ЛИРИКА
Сергей Лейбград родился и живет в Самаре. Автор десяти сборников стихотворений: "Своя чужая душа", "Самаритянин", "Силлабо-тонические стихи", "Словарь для опоздавшего", "Проба на испуг", "Лирический синдром", "Слепая вода", "Соблазн отчаяния", "Безумие и нежность", "Позёмка дыма". Лауреат фестиваля русской поэзии в ФРГ (Аугсбург, 1990). Участник Первого международного фестиваля поэзии в Москве и Европейской академии поэзии в Хельсинки (2000). Публиковался в журналах "Дружба народов", "Новое литературное обозрение", "Пушкин", "Русский журнал", "Час культуры" (Познань), "Остров" (Берлин), "Цирк "Олимп", "Перформанс", в альманахах "Золотой век", "Молодежная волна", "НордВест", "Истоки", "Гегенвинд" (Аугсбург), в антологии "Нестоличная литература" и ряде других изданий. Тексты Сергея Лейбграда переведены на английский, немецкий, французский, польский, шведский, финский, латышский и эстонский языки.
* * *
Бессмертная душа мерцает, как медуза.
Весь пригород - сплошной ударный домострой.
Лирический герой Советского Союза
не юноша уже, но все еще герой.
Он пьет по пустякам, он тварью льнет дрожащей
к ближайшему чулку и вкрадчивым губам,
он черные глаза, как хищный зверь, таращит
и припадает в снах к отеческим горбам.
Синдром, постмодернизм, стрептодермия, дура,
осенний лист дрожит, как мелкая купюра,
осенняя пора не слаще топора.
Но детство - это Рим, любовь и физкультура,
и садомазохизм с гитарой у костра.
Жизнь слишком хороша - всех красок светофора,
всех страхов и страстей домашнего террора,
дефектов речевых, намеков и молвы -
бессмертная душа, чугунная Аврора,
не вынесет в слезах, не воплотит, увы...
* * *
Нелепые, трусливые, смешные
на фоне не докрашенной стены
дрожим с тобой, как знаки водяные,
как косвенные признаки вины.
Дрожим с тобой, как водяные знаки.
На старость лет не будет ничего.
Вот поводок для выгула собаки.
Вот повод преступленья моего.
Стеклянный снег. В подъезде пахнет дустом.
Зима, чума, под джинсами трико.
Так хорошо быть маленьким и грустным.
Так хорошо. Так больно. Так легко.
* * *
Вечерний шмон разводят на любом
участке от Самары до Карачи,
от стойки "смирно" в трансе до карачек.
Молиться научи меня, и лбом
я расшибу все стены вместе с плачем.
Я соберу в один фотоальбом
всех медицинских родственников бедных...
Молочный брат, молочная сестра
и млечный путь с реляцией победной,
как хорошо погреться у костра.
Гори все синим пламенем бесследно!..
А юность невозможно (хоть убей -
сейчас убью) представить без "Опала",
"Родопи", "Ту", без пачек лебедей
надгробных из фарфора и металла.
Убей меня, снегурочка, убей.
Пиши пропало, я пишу пропало.
Пишу, пишу, покамест не вкушу
от детской речи и семейной сечи.
Дай поцелую, дай скажу: до встречи,
иди ко мне, в объятьях задушу...
* * *
Гирлянда вдоль стенки мигает пунктирно.
Надеясь заснуть, повторяю настырно:
Россия - Россини, Расин - керосин,
сенат - Росинант... Как отзывчив всемирно
язык доморощенных терпких осин,
берез, терпсихор, мельпомен и пельменных,
где клубы ночные клубятся в ночи.
Мне зябко от метеосводок военных,
грачи улетели. Куда ж вы, грачи?
- Из лесу вестимо. Оглохшие птицы
стучат по железным глухим проводам.
Что делать, когда безусловно не спится?..
Гадать по ладоням, читать по губам,
судить по цитатам, и по оговоркам
любить даже ту, даже ту, что права
всегда, потому что не знает как горько,
как просто твердить, задыхаясь, слова:
Расин - керосин. Не воронежским бредом,
не глоткой осипшей, не в честь и не следом
за вкрадчивой речью, за мраком речей,
а мышцей сердечной, безмозглой, ничьей.
* * *
...Снова шептаться, бубнить, голосить,
в тесной передней курить осторожно.
Женщина, можно мне вас попросить
или не можно?
Хельсинки, Хайфа, Житомир, Пекин.
Ночь бесконечная с автодозвоном.
Не говорите со мною таким
тоном!
Связки опухли от слишком большой
паузы, локти измазаны мелом.
Сколько же можно стоять над душой,
точно над телом?!
Связь затянулась на шее узлом.
Дай отпущенья, не делай козлом.
Брось меня, честное слово.
От позвоночника до ночника
всё искривляется от сквозняка
и выпрямляется снова...
* * *
Кого из вас я мог бы полюбить,
чтоб бросить всех оставшихся?! Смешите
кого-нибудь другого, может быть,
получится. Душа моя в самшите,
как в Сумгаите, как на вираже,
как пошлые изюмины в драже.
Ну, не стесняйся, бей меня по морде
за то, что впал под праздник в забытьё.
Я точно знаю, истина в Винворде,
я завтра распечатаю её...
* * *
Из ямы себя поднимать на гора
пора, брат, пора.
Но лучше бы, душу свою не деля,
в поля, бля, в поля.
В пустое пространство текучих ночей,
где воздух ничей...
Где духи телесные дышат в лицо,
где лес - силуэт динозавра,
где жизнь бесконечна, как смерть и кольцо,
на грани бесплотного завтра...
* * *
Уже с утра утратил всякий смысл
текущий день, растёкшийся по склонам,
по склокам, по склеротикам и клонам
(как написал бы вещий Гостомысл).
Вот Эдгар По (на карточке По. Э.
библиофил царапает Арсений),
ну что с того, что он поэт и гений,
а ты и вовсе даже не поэт?!
Ну что с того, что я поэт и гений,
а ты не гений даже, а кретин,
тернисто обкурившийся растений.
Как много дум наводит кокаин!
Вечерний мудозвон с кровавой стёжкой,
довольно спать и притворяться мошкой.
Пора варить дела, мозги, сосиски
(как верно бы изрёк Франциск Ассизский).
* * *
Но помнится - я был здесь до сих пор
однажды в детстве. Только междометья
сознание вплетало в кругозор.
Я прерываюсь, сплю. Сосновый бор,
как торт на именинах у бессмертья,
вкушаю. Это вкрадчивее сна.
Вот облако, как сахарная вата,
как фото в морге или словно фата-
моргана. Или женщина одна
от сладострастья и до отвращенья.
В квартире, почерневшей от смущенья,
нежней, непроницаемей бельма
постель мерцает вместо освещенья.
* * *
Сирень у подъезда и крики "ату!".
Как сабля, врезается луч в темноту
под корень остывшего стебля.
За что эта тряска в державном поту
и потная свастика в стиле тату,
и липы в цвету, и сарделька коту?
За что эта вечная гребля?!
И проза поэта, и донор в крови,
утри православные сопли свои,
свои иудейские слёзы.
За что? Ни за что. От бескрайней любви
и густо замешанной дозы.
* * *
Душа моя растленная, как хворост,
и в наготе, как в капельке воды
и проповедь нагорная, и возраст,
и эти позы, узы и муды.
Играй со мной, разиня, пустомеля,
вези меня, залетная, вези.
Я раб труда, я мученик безделья,
анестезии, совести, стези.
Я дух страны, я выкидыш столетья,
последний трус, подлец первейший, третья
вода на пресловутом киселе.
Библейский отрок, отчим на осле.
Мой челн, мой член по воле волн за морем.
В Багдаде вор, а в Греции варяг.
И палочкою крабовой заморен
свободы червь и гордости червяк...
* * *
Честь вам за всё и халва.
* * *
РОЭ за РОЭ, тянем потянем,
роем зароем.
У талиба мои печали...
* * *
На одной восьмой искомой суши
вертолеты падают, как груши.
У подъезда клоуны и клуши
греют свои сумрачные туши.
Что у вас за звуки здесь, однако.
За стеной то беды, то дебоши.
То ли это чешется собака,
то ли это хлопают в ладоши.
Люди, - говорю я, - случай гиблый.
Вновь сезон волков и папараци.
Может быть, и я вас полюбил бы,
если перестал бы вас бояться...
* * *
Треть жизни дождь колотит в жесть.
В снегу, во сне другая треть.
Горящая путёвка в жизнь
сгорает, отправляя в смерть.
Уже лицо обожжено,
уже душа обнажена.
И грусть, как старое вино,
и страсть, как свежая вина.
И только золотой кобель,
щенок, безумный аппетит,
скулит, уткнувшись носом в щель -
розетка черная блестит!
* * *
Больное сердце мечется в крапиве.
Туман и снег на скользком полотне,
как семяизвержение во сне.
В автомобиле, как в презервативе.
Я повторяю слово «катакомба».
Я покрываюсь инеем извне.
И поворотник тикает, как бомба.
* * *
Данная дискурсом власть превращается в сказки.
В чистые краски фальшивых, как время, эклог.
Как хорошо исчезать от тепла на развязке
русских, раздолбанных вдребезг, дешевых дорог.
Гусениц трактора нежное прикосновенье,
кокон, сугроб… Боже, как хорошо умирать,
таять от боли, похожей на слово «волненье»,
и растворяться и замысел свой растворять.
Гладь, скотобоец, пропащую душу по шёрстке.
Как хорошо, в многолицую падая грязь,
таять от жизни на фоне компьютерной вёрстки,
в талую сперму с духовных высот низводясь.
В грязной Самаре на улице Стара Загора,
если возьмешь меня, то умоляю, за горло.
Волга зовут тебя или постылая Лета,
цвет пропадает от течки бесстыжей весны.
Нет никакого того запредельного света.
Нет никакой кроме этой другой стороны.
Было чудесно, послушайте, было напрасно.
Было бессмысленно. Всем позабывшим - привет.
Есть только этот зеленый, желтый и красный.
Есть только этот черный сгоревший свет.