и у кастратов веры до ***
отрезать бы язык чтоб не узнали
как в марте таял снег и тайну сохранял
когда все было сплыло проморгали
в корыте спирта отгорели лица
весны честней водицы утопиться
старуха извини что здесь не спит(ь)ся
все подпишу шаляй валяй по ветру
я выкормил проказою с руки
свой черный свет
---(*** 2001)
Мы все живём в эпоху кризиса, спровоцированного последней Великой Революцией.… Нет-нет, я не об октябрьской революции 17 года. И не о распаде Советской Империи. Хотя, именно на эту парочку событий принято сваливать ответственность за всё происходящее на изрядном куске пространства, которое ныне – опять! – именуется Россией. На мой взгляд, эти два события – как, впрочем, и множество других – всего лишь следствия. А причиной, изменившей судьбы не только России, но и всего мира, мне представляется другая Революция – Научно-Техническая. Действо которой, начавшись в конце 19 – начале 20 веков, продолжает разворачиваться – на наших глазах и с нашим неизбежным участием – и по сей день.
Техника радикально изменила жизнь человека и окружающей его среды. Все временнЫе и пространственные дали сжимаются. Куда раньше человек добирался неделями и месяцами, туда теперь он попадает на самолёте за день. О чём раньше он узнавал лишь спустя годы (а то и вообще никогда), о том сегодня его мгновенно извещают интерактивные средства массовой информации. Повторю: пространство и время сжимаются, прошлое и настоящее оказываются настолько близки друг к другу, что:
На дворе – двести лет (откуда-докуда не спросишь)
Указатель накаркает тьму, целину, Сталинград.
Нас с тобой уносили сквозь эту прозревшую озимь,
Нас с тобой выносил только (пьяный под Курск) медсанбат.
Мы глотали, как рыбы, на льду бронзовеющий воздух –
Словно в слово вступали в болото и в небо. В наряд –
поплыла чешуя толстозадой, в обрямках, русалки,
и ладонью счечетил по стулу безногий солдат.
Чпок!-чинались русалочьи пляски на Юг и Восток,
вместо ружей и сабель – швабры и тощие палки,
вместо кухни с иконкой – затертое чертом лицо.
И плывут по реке восковые, как бог их цветной, пролетарки
На дворе – тыща лет и спрашивать даже не надо
где нам жить – просто жить – но однажды так страшно дышать.
На дворе двести лет (откуда-докуда не скажешь)
серпантин, новый год, тьма во тьме. Двести лет - Сталинград.
--- (На дворе – двести лет 2002)
Мне представляется, что подобное мироощущение свойственно – именно и только! – современному человеку. Но даже если мы признаем разнородность восприятия пространства и времени в различные эпохи (а мы вынуждены признать это), то приблизимся ли мы тем самым к пониманию их сущности? Не относятся ли они – пространство и время – к тем первофеноменам, перед которыми человек испытывает - по словам Гёте - чувство ужаса? И не оттого ли возникает это чувство ужаса, что – как нам представляется – за пространством нет уже больше ничего?
Если это свет – то какой же здесь мрак? Однако,
когда станешь мошкой, то полетишь обратно
из сумерек – пить морошку и зеркала амальгаму –
смутной или прозрачной тенью, чтоб подглядеть драму
сокасания времени и (смешное, как рифма) пространства,
губ и дыхания, языка и хамства
консьержа с нижнего: то ли этажа, то ли предела.
---(Если это свет – то какой же здесь мрак?.. 2003)
Хм, не правильнее ли было в моей последней фразе глагол «возникает», применительно к ужасу, употребить в прошедшем времени? Ведь мы же говорим именно о том, что восприятие времени и пространства в нашу эпоху изменилось. Ужас уступил место… любопытству? равнодушию? неверию? Вариантов множество. Как вам вот такой, например:
Тронешь и зазвенит
передышка
меж смертью и смертью:
в фалангу
– среднего –
третью
твой код забвения вшит.
Вечность со временем схожа,
если – как мы – поспешна
в своем
небольшом пространстве
(маленькому минотавру
не покинуть путаный Крит).
Тронул – так пропусти
сквозь все пустоты речи
холодную
– как рентгены
ее ведущие –
нить.
Падаешь,
как без/с-путный
из темноты в бессмертье,
но не свое, а прочих
теней
с не-
уютной долей
не посетить Аид.
---(Тронешь и зазвенит передышка меж смертью ... 2003)
Я читаю стихи Александра Вронникова и ловлю себя на мысли, что мне повезло. В том смысле, что у меня есть возможность ознакомиться с достаточно внушительным корпусом его текстов – сразу. Начиная с ранних, датированных 1993 годом и – благодаря Интернету – заканчивая совсем недавними – 2005. Таким образом, двенадцать лет жизни челябинского поэта ужаты для меня до 200 Word-овских страниц. Это – кстати о времени. Какое отношение всё моё доморощенное вышеизложенное философствование имеет к творчеству Вронникова? Самое прямое. Во-первых, ознакомившись со стихами Александра, я выделил для себя две основные темы его произведений – пространство и время, с неизбежно сопутствующей им темой смерти. Во-вторых.… Тут я опять вынужден несколько отвлечься.
Как я уже сказал, техника радикально изменила жизнь человека, насильственно – или, если угодно, неизбежно, вынужденно и т. п. – переместила общество в сферу массового производства, превратила всё существование в действие некоего технического механизма, всю планету – в некую производственную систему. Тем самым произошёл – и происходит по сей день – отрыв человека от его почвы, его корней. Он становится жителем Земли, без родины, теряет преемственность традиций. Дух сводится к способности обучаться и совершать полезные функции. Эта эпоха преобразований (или – кризиса?) носит, прежде всего, разрушительный характер.
Человек живёт либо в состоянии глубоко разлада и неудовлетворённости собой, ощущением утраты смысла жизни, либо отказывается от самого себя как личности с тем, чтобы превратиться в функционирующую деталь современной техногенной цивилизации, машинизированного общества. И – ради узкой полоски настоящего, с её иллюзорным покоем и обустроенностью, отказывается от своей индивидуальности, лишая себя перспектив в прошлое и будущее. Подменяет жизнь, во всей её непредсказуемости и негарантированности – гарантированным существованием.
Это – духовная катастрофа. И поэты это чувствуют, ведь не случайно сказано, что все трещины мира проходят через сердце поэта.
Иноземье бормочет не то духоту, не то море, высохшее лет за пять до тебя в проекте.
Я ошибался, когда говорил хоть что-то о своей любви, о ненависти или о смерти.
Эта жизнь требует молчанья в семи печатях, отпечатки пальцев в досье у Интерпола,
расчетливой падчерицы в глубине зрачка у возжелавшего смены пола.
На земле твоей лишь тебя не хватало, как разбившей окуляр черной птицы –
Вспоминай, когда состариться без меня сумеешь, скрежет по стеклу этой мокрой спицы.
Только небо не требует за все расплаты – письма приходят на землю все реже
из твоих глубин – как глянешь, так и пальчик, заклеивая конверт, свободой своей порежешь.
Ты не вернешься, а я тем паче – потому что к фетишу возвращаются глупцы и святые –
до инфаркта не достанет одной сигареты в пачке, до памяти – пяти граммов суесловной пыли.
Оставаясь вороном, я не плачу – я плачу голосом воздуху этих гор, чтобы меня наконец позабыли.
---(Прощание с цивилизацией. 2003)
Мы, фактически, живём на развалинах мира. Того, который представлялся нашим предкам незыблимым – в силу ли их ограниченности, в силу ли их мудрости – это уж кому как нравится. Но, так или иначе, этот мир подходит к концу. И то, что идёт ему на смену – Хаос ли, «новый ли дивный мир» - пока ещё очень смутно просматривается сквозь завесу времени. И только поэты пытаются облечь в слова то, что им видится
Посмотри на меня в твоем виртуальном небе – больше боли не будет, поскольку вывеску сменят:
Адриатика нынче строит свои пирамиды и все больше свиней у Цирцеи – поглазей, как их женят.
И плевать на ночи твоей слепой Пенелопы. Троя снова стоит на камнях твоей старой конюшни,
И слепой Посейдон позабыл про запальчивость греков – так твое приключенье ему показалось скучным!
Посмотри, как несет по булыжникам черный пепел, угли. Ливень всегда знаменует начало Помпеи
И отныне никому не нужно читать по брайлю вечность, чтоб обретать – как рукопись или бога – свои потери.
Иноземье молчит то ли дождь, то ли извержение Кракатау. Абсурд запускает в нас Беккетом или болью
головной – от похмелья спасение в потустороннем баре. Мы все – Ницшеанцы – наедине с собою.
Посмотрев на твои часы – гипс потеряет разум и оживет – что ему твоя Галатея!
Скрипит туберкулезный катрен «тра-та-та-та …», в смысле – трамваи исчезают, как в тоннеле, в конце твоего апреля!
Календарный распил секвойи твоего ковчега – твои угри выцвели и ты почти что запела,
но это лишнее, потому что мы все – глухие, и смотрим на мир с убогой стороны прицела.
---(Прощание с цивилизацией. 2003)
Камю как-то заметил, что философы-экзистенциалисты полагают, что важнейшие истины относительно самого себя и мира человек открывает не путём научного познания, но посредством чувства, как бы высвечивающего его существование. Наверное, эти слова особенно точны по отношению к поэтам. Конечно, путь человека – это путь мысли. А все пути мысли более или менее ощутимым образом ведут через язык. Мы встроены в язык и никогда не сможем из него выйти. Как язык принадлежит нам, так и мы принадлежим языку. Как поэт владеет языком, так и язык владеет поэтом. Может ли язык обрести независимость, отдельное бытие? На мой взгляд, может. И тогда поэт уже не пишет стихотворение, а, скорее, записывает его.
или сроки ушили или мягкий живот не надрезан
или белый паук метит крошкой в угол девятый
или руки по локоть напились воды земляничной
или люди бегут в лошадей и не помнят свой запад
или тощая девка как дождь накренилась к закату
или прочная нить колебалась в прозрачной недолго
твой ребенок не спит потому что ясли нелепы
в замороченном доме похожем на ветхие соты
прошепчи оговор потому что ослепшее завтра
научило молчанью и слеплено чудно и тонко
так и карлик стоит на земле небукварной
и шатается тварь что не дышит полвека
на надрубленной рупии ногтя нетрезвые рыбы
бы рифмуют судьбой но стороннему слоги до бока
гарцевать на столах но такое было и правда
в локоток ударяет и пьет толоконные звоны
а не пальцы шуршат и не листья блажат спозаранку
петухи в полуночной корчме горячку фальшивят
---(Прялка. 2002)
У Новалиса в «Монологе» есть очень интересная фраза: «Как раз своеобразие языка – что он озабочен только самим собой – никому не ведомо». Примем ли мы это утверждение или нет – не суть важно. Попробуем, памятуя о словах Новалиса, прочитать цикл стихотворений Вронникова «Прялка», фрагмент которого я привёл выше. Вряд ли его возможно понять на логическом уровне. По меньшей мере, я воспринимаю этот цикл, скорее, интуитивно-ассоциативно.
Пространство прядёт свою ткань.
Время прядёт свою нить.
Язык прядёт свою речь.
Но разбираться с тем, что они там (здесь) напряли каждому читателю придётся самостоятельно. Потому что та картина, которая мне увиделась за текстом, принадлежит только мне. И обусловлена она мне – и только мне – присущими опытом, образованием, возрастом и множеством других факторов, совершенно отличными от обстоятельств жизни каждого другого читателя. Для меня же, перефразируя последнюю строку «Прялки» («а дитя все лепечет хлопочет над ниточкой»), слышится в стихах этих лепет Бога… Растерянного и потерянного Бога, который что-то забыл или утратил (может быть, веру в нас?) и теперь перебирает возможности-осколки-слова-жизни («или-или-или»), а они не складываются – в речь ли, в мир ли. Точнее – как в детском калейдоскопе – они складываются всякий раз, но получающийся всякий раз новый узор, похоже, далёк от (не)сбывшегося замысла.
Текстуально «Прялка» делится на семь частей и возникающая параллель с семью днями творения вряд ли случайна. Тем более, что седьмая часть скомпонована из первых-вторых строк предыдущих шести – как бы намекая нам, что это и не финал вовсе, а лишь один из множества возможных вариантов. И, продолжая аналогию, седьмой день творения – продолжается.
Впрочем, не будем погружаться в теологические дебри – и без того образ Александра Вронникова получается у меня излишне сухим и серьёзным. А ведь он поэт не только философского склада, но и тонкий лирик. Послушайте:
отмечая свои тридцать лет замечаешь - немного
изменились порядки домашних ряды и уже не до ****ок
и уже осторожно щупаешь связки дыханьем
чтобы завтра хрипеть повторяя старательно чайник
и корябаешь черствый язык и коверкаешь небо
и не видишь вблизи никого обретя дальнозоркость
все что раньше чудилось с каждым днем исчезает нелепо
все быстрей и уже наплевать на чернильную плоскую гордость
отпуска наши скоро закончатся - мы выйдем следом
запотеют ладошки и иней на голые пятки
ляжет все хорошо это смерть прорастает в нас жизнью
с каждым новым рожденьем детишек и играет со временем в прятки
---(непечатное. 2002)
Внешне простое стихотворение. Оно начинается с фразы, которую мог бы сказать любой человек, вдруг заметивший, что ему уже тридцать.… Хм, кстати говоря, знаковая дата. Примерно в этом возрасте человек соотносит себя со временем. Тем самым признавая, что находится в определённой точке графика. Он принадлежит времени и начинает осознавать, что конечен. Смертен. Посмотрите, как говорит об этом Александр Вронников. Каждое слово стихотворения очень тонко выверено и означено. Легкая ироничная усмешка – по отношению к себе и мудрая печальная улыбка – по отношению к миру. Никаких экспериментов с ритмом и рифмой, так свойственных Александру в других стихах – здесь они выглядели бы чужеродно. Спокойная интонация, акцентирующая внимание на удачных – и точных! – образах.
Как я уже сказал, было бы ошибкой обозначить творчество Вронникова только как философскую лирику. Этого автора трудно – если вообще возможно – загнать в какие-то ни было рамки определений. Что, кстати, верно по отношению к любому талантливому поэту.
Каждой женщине свойственно плакать – пока она есть –
контрабандой разрывов пасхальных хлопушек, петард.
Нам невнятица станет спасеньем, в котором п…ц –
тоже выход (ремарка. улыбка). Тошнотный полуночный Сартр,
не дыши и не двигайся – черный китай и великий могол
починают движенье, гнилыми зубами бутылку открыв –
починяющий примус сантехник все сделает, в пол
устремляя своей Хуанхе желтоцветный разлив.
---(Каждой женщине свойственно плакать… 2002)
Тут, пожалуй, самое время упомянуть о так называемой ненормативной лексике. В произведениях Вронникова она, на мой взгляд, присутствует весьма дозировано и – что гораздо важнее – почти всегда оправданна контекстом стиха. Как, например, в процитированном мною фрагменте стихотворения 2002 года, ироничность которого уже граничит с язвительностью. Здесь и удачно обыгранный Сартр с его культовой в отечественных интеллектуальных кругах «Тошнотой». И отсылка к не менее культовому Булгакову. И ненавязчиво-узнаваемые реалии нашей жизни с «желтоцветным разливом Хуанхе» сантехника и «бухающими мужчинами»…
Неплакатная социальность многих стихов Вронникова вызывает у меня искреннее уважение, поскольку в правдивости автора не возникает ни малейших сомнений. А много ли вы, дорогие читатели, можете назвать поэтов, чья гражданская лирика не вызывала бы у вас неясного, но неизбежного отторжения? Это ведь не о пространстве и времени размышлять, это то, что происходит с нами. Здесь и сейчас.
Птенчик мой, этой стране непосильны люди:
на въезде оставляем отпечатки пальцев, бумагу
и шепот. Услышав, как фараон просвистит «фью», ты
должна превратиться в покрывало или кактус.
Бутылка всегда дрейфует в Саргассы. Меняя стили
ты доживешь до Праги и прачки с Пражской
наполнят твое молчанье. Когда прошили
тебя этой почвой навылет, то обделили каской.
Соленые вещи на подоконнике. Черная кошка в подъезде.
На базаре – судный день. Разговоров на полгорода.
Хазары и обыватели закрывают лавочку (в этом месте
положено чихнуть, но нет повода) –
в ребристой тишине ты слушаешь полет овода.
Не бойся. Не лети. Эта чашка расколота.
...........................
Будешь в наших землях – не буди воробьев,
не заходи в руины, не говори о дождях.
Предсказателей повыбила судьба из плотно сшитых рядов
людских и жены наши девятый год на сносях.
Сбудешься как тропа – в любой из последущих жизней
тебя попирают колеса, стопы, колени, когти,
алчущие прибыть к своей равнодушной отчизне,
чье скопление стен вхоже в лохмотья аорты
путника, издали бредущего в суть вещей –
не загоняй любовь в замкнутую бутылку
родины. Если чужбина избавит тебя от прыщей –
не приезжай, не присылай на юбилей открытку.
Назови меня по имени. Выпей портвейн.
Нарвись на финку.
---(Числа. 2002)
Наверное, стоит сказать о двух русских поэтах, оказавших огромное влияние на творчество Александра Вронникова. Первый – это Иосиф Бродский. Ритмическое построение стиха, пристальная внимательность к деталям, несуетность выражения мысли – не оставляют в этом сомнений. Второй – Яна Дягилева. Это имя, к сожалению, в большей степени известно людям, интересующимся отечественной рок-музыкой, чем любителям поэзии. И очень жаль, поскольку Дягилева, на мой взгляд, чрезвычайно талантливый поэт. (Последний свой пассаж я мог бы подкрепить цитированием её текстов, но поскольку речь идёт всё-таки не о ней, то ограничусь лишь таким – голословным – утверждением. Желающих убедиться в этом – отсылаю непосредственно к стихам и песням Дягилевой. Тем более, что ныне они вполне доступны и в записях, и в печатном варианте). Воздействие на Вронникова творчества Бродского и Дягилевой, видимо, и создало тот оригинальный стиль, которым отмечены лучшие стихи автора. И мне кажется, что сам Александр это понимает. Цикл стихов «L`america: уроки английского», собственно говоря, дань памяти его любимым двум поэтам. Из-за обширности и, на мой взгляд, абсолютной неделимости этого цикла на отдельные стихи, я не буду приводить здесь фрагменты из него.
Кстати, думаю, что не ошибусь, если предположу, что Вронников в своё время отдал дань увлечению эстетикой панк-культуры вообще и панк-рока в частности. А если учесть, что сибирский панк-рок был явлением весьма интересным и оригинальным и – в отличие от рафинированной рок-музыки обеих столиц и окрестностей – жёстко социально-ориентированным, то, видимо, в нём и надо искать истоки поэтики Александра Вронникова. С другой стороны, именно на Урале, примерно в то же время, появились рок-группы, лидеры которых очень интересно работали как раз с языковой структурой своих текстов. Тут, в первую очередь, конечно надо назвать Дмитрия Ревякина («Калинов мост»). Но связь творчества Вронникова с сибирской рок-музыкой – опять-таки – тема отдельная и достаточно обширная, чтобы разбираться с ней в столь краткой рецензии. Отмечу лишь, что музыкальная основа явственно прослеживается во многих стихах Александра.
Детскую слезу смоленную испить соленым облаком, белым молоком –
нитью черной лить, шить, прошивать и спрашивать: сколько еще
блокпостов на кастета пути?
Для спасенья – кисет. Все пусты языки. Небо выкормить пустотой - с руки,
и поставить имя небес себе на худое плечо.
От себя отпустить все грехи-кости-семячки - авось прорастет, выбьется – в грязь
не смотри на меня, растеряв глаза – не умею держать я на привязи радугу,
и причудлива слова нетвердого с венами связь:
смерть развяжется - жизнь посеется. Примем ли воды желтой вязи пагубу?
..................................
Что сгорело – не пепел. Не пел – загулял по ножу опустевшего к ночи метро,
опускаясь к больной сердцевине зарешеченных глаз одичавших вагонов. Нами
плачет, кто платит по высшему слову, нами платит, кто плачет по верному счету Нави.
Нави воют сирены, вьют нам тело метели, смотрят, смотрят ведром –
Что не видно?! что небо сжатое в записи мелом, прозрачные члены -
попытавшись поверить – свернуло себя в суицид.
---(Почтарь. 2000)
Александр Вронников не просто придаёт знакомым словам другой смысл. Скорее, это похоже на звуковую рефлексию, когда автор пытается решить для себя – всегда ли сходство в звуке подкреплено сходством в значении. И результат, подчас, оказывается поразительным. Привычная для нас однозначность, с которой мы легко и почти автоматически соотносим слово и предмет, вдруг оказывается поверхностной и проступает гораздо более многомерная суть слова, исток его. В звуковых перекличках рождается неожиданное эхо, оно множится, захватывая в сферу своего притяжения всё новые смысловые оттенки. Я могу не всегда понимать – о чём речь, но несомненная звуковая и музыкальная логика стихов Александра Вронникова подсказывает мне, что это, скорее, мой недостаток – а не небрежность поэтического слова автора.
Один из читателей – отметив, что стихи Александра очень хорошие – сказал о них так: «Да, смерть - общий знаменатель. Александр Вронников, похоже, делит на неё ВСЁ вокруг. В остатке - гадости бытия и мерзости жизни: по контрасту с блистательным умиранием даже пение соловья напоминает скрежет спицы по стеклу. А детишки, играющие со смертью в прятки - кто как не мы? Такие стихи апеллируют и взывают по самой своей сути к темным сторонам человеческой натуры: суицидальным инстинктам, преклонению перед смертью». Я не случайно привёл такую подробную цитату – похожее мнение от стихов Александра, наверное, может сложиться и у кого-то ещё. По-моему, это ошибочный взгляд. Смерть здесь, как мне кажется, просто один из главных объектов интереса автора. Попытка понять – а что же она такое. Почему. Зачем. Пристальное всматривание в смерть не означает преклонения перед нею. Тем более, стремления к ней. Александр Вронников не «делит на неё ВСЁ вокруг» - он лишь учитывает присутствие смерти в каждодневной реальности. И твоей, дорогой читатель, и моей, и любого другого человека. Согласитесь, что мы не склонны постоянно думать о неизбежности нашей смерти – по меньшей мере, большинство из нас. У Александра, на мой взгляд, другое отношение к этому – постоянное памятование о смерти. В результате, в остатке вовсе не «гадости бытия и мерзости жизни» - а, скорее, более трепетное отношение к ней. Как к чему-то хрупкому и недолговечному. Но – очень дорогому.
Прожили день. И жизнь нас прожила,
что тоже как подумаешь немало –
вползает в наши фразы татарва,
ИБ, и поговорка, и шалава.
Теперь над нами свистопляс и год,
и Кирова до самого проспекта –
найдется тот, кто нас в себе зашьет –
так песня будет спета.
Мы будем греться в жестких рукавах
и голосах, несущихся без тела.
Я говорю: не жизнь нас обожгла.
Верста пропела.
---(Прожили жизнь… 2004)
Доверие. Стихи всегда предполагают доверие читателя к ним. И они сами выбирают тех, кто их прочтёт.
Если вы дочитали до этой строки - значит, они выбрали вас.
Александр Петрушкин (1972) – поэт. Публиковался в литературных журналах и антологиях, в Интернете (aka – Александр Вронников, Натан Хлебник, Петр Билибин). Автор книг стихов «Оборотень» (1998), «Улитка дыхания» (1999), «Флейта Искариота: ритмические тексты» (2002), «Стихи для Ольки» (2004), «В(в)одный ангел» (2004).
(ссылки на страницу и стихи Александра Вронникова см. в первой реце)