Когда Васильев-пулеметчик
достал свой голубой платочек
и, сняв с него сопли кусочек
слезу рабочую утер, -
мы поняли, что пали цепи,
которые он, на прицепе
скукожившись, пыля по степи,
расстреливал в упор.
И мы, глодавшие страницы,
мелькающие, как станицы
в глазах взопревшего возницы,
со лба смахнули пот.
Он выжил, Господи, он выжил,
и все, что будет дальше
(ниже)
все несварения, все грыжи,
отмажет пулемет.
Вот прозы вся разгадка: можно
в главе бездельничать
тревожно
о чем-то спрашивать
надежно
припрятывать родной «Максим».
Но было! – мы читали! – было!
И эта, что его любила,
и та, которую знобило,
мы всех ему простим.
И эти сопли, эту жвачку,
и длинноносую скрипачку,
мы верим – он припас заначку,
быть может, не одну.
Мы будем ждать, листы листая,
покуда изо рта густая
струя не вырвется, а стая
не взвоет на луну.
Не то поэт. Он видит семя.
Он вечности терзает вымя.
Зрачком окрестности буравя,
лежит, в молчанье погружен.
Шевелит пальцами босыми,
червяк меж этими и теми,
пока не проведет трусами
по носу влажный Купидон.
Ну что еще, литература,
от нас стерпеть сумеешь, дура?
Тебя, как смерть Рокамадура,
от грамотных укроем орд.
Спи, изнуренная.
В хрустальном
яйце ли, в волке ли педальном, -
разбудят поцелуем сальным,
измажут патокою рот.