Мне уже с собой тяжело даже:
всё помню, помню, как я ущербен!
Пытался врать – завести Наташу,
писать газету… Но нет, не терпит
(кто б мог подумать! во мне-то!) совесть,
не терпит совесть, чтоб счастье – слабым.
Есть тьма живущих, с собой условясь
гордиться этим. Из их числа бы
мне быть. Однако напрасно двадцать
лет не прошли в что ни миг, то бое:
мне их хватило, чтоб надорваться.
Чтоб даже не бредить уже тобою,
чтоб как-то бездушно смотреть на то, что
тебя каждый вечер сношает мужек.
Мне и без этих видений тошно,
а как представлю себе – так скушать
каких-то таблеток с полсотни тянет…
(как это было б к себе гуманно!)
Я так избрезговался путями,
что как лекарства ищу обмана, –
а что лечебней обмана счастьем?
Обман сверхсчастьем. Ты прежде этим
двум фактам, собственно ж мне – отчасти,
обязана будешь своим бессмертьем.
Если б жизнью так тяжело не шлось мне,
разве ты бы меня так легко убила?
разве мой возраст относят к осени,
когда стыдно мечтать быть кому-то милым:
неужели Случай настолько чокнут,
чтоб мир в оставшийся нам отрезок
не разродился такой девчонкой,
которой был бы мой фейс немерзок
и хуже одной, чем со мною вместе, –
или твой пол весь ушёл с тобою?
разве я проклял бы поиск, если б
не гордость и страх перед новой болью?