Из-за каменной кормы
в девять каторжно-устало
забралось на холм и стало,
когда резко: «Это мы», –
пять сказали изо тьмы
под верблюжьим одеялом.
Чёрный бархат мрака. Лица
кистью Рембрандта анфас, –
лишь в упор заместо глаз
смотрят чёрные глазницы:
пять пришли и стали сниться.
Пятьдесят, девятый час…
десять, двадцать, тридцать. Руки.
«Ты ведь помнишь!» – вскрикнул Первый;
тишь. Порвались струны-нервы.
Голос с шумом, как из трубки.
Кто стал твёрд, увы, стал хрупким;
память-рана. Помнит, стерва!
Сквозь балкон, слепя глаза,
свет фонарный внутрь сочится, –
это мне тогда не спится,
десять лет тому назад.
Воздух свеж, была гроза,
но успела к ночи слиться.
На диване дремлют двое,
жало вытащила жалость,
остриём к груди прижалась:
зарычу или завою?
иль стерплю? – меж рёбер ноет.
Думал, умерло. Нет, сжалось,
поросло тупой корой.
Той же кистью в мраке взмах – и
в окровавленной рубахе
у стены стоит Второй.
В голове осиный рой;
чем подушка лучше плахи?
Сорок. Всплыло над холмом,
четверть суток до зенита.
По растрескавшимся плитам
сто аллей в тот первый дом:
даже лезвием-умом
не разрезать этих ниток.
Пятьдесят, десятый час…
тусклой фишкой ход за ходом,
день за днём и год за годом
от кнута до калача –
всё от жизни получал
меж отбоем и колодой.
Всё забыть не удаётся:
в небытье дороги две,
и, вот чёрт, не знаешь ведь,
кто умрёт, а кто вернётся.
И он вновь слезами льётся
из-под сном закрытых век,
и опять былое будит,
шепчет призраком: «Идём…»
Как под мартовским дождём
гниль листвы потоки крутят,
смотрим через ромбы прутьев –
я и Третий. Вечер. Ждём.
Плох винчестер, в малых дозах
выдаёт детали, гад.
На опухнувших ногах
дико вздулись вены-лозы.
Эмпиреи трусят грозы, –
не завидую богам.
Смотрит, плача, в джунгли ливня:
за небесною рекой
глина цвета облаков
с облаками цвета глины
прочно слились воедино
и взирают из окон.
Десять, тридцать, тридцать, тридцать…
полный штиль. Сады ль, дворы ли –
листьев россыпи покрыли.
Дерзко воздух режут птицы,
два крыла бы: пригодится, –
но зачем Сизифу крылья?
Ночь. Грохочет, встал бы мёртвый.
Лужи буры. Точно в кровь
чёрный родины покров
об асфальт небес истёртый
задышал. Вошёл Четвёртый.
Вновь рывок, и вновь, и вновь…
будто замерло на кронах, –
ни взойти, ни сползть, заело.
В чащу крон горящих село.
Крутит мозг обрывок хроно:
сгорблен (…дубль квадриллионный
…) входит, так же белый-белый.
Память – склеп стакана вроде,
в нём, вычерпывая сон,
ровным, грустным шагом он
кругом донышка проходит –
положивший в переходе
рубль в детскую ладонь.
Сорок. Улиц гул и гомон
проникает в мир кроватный.
Шаг вперёд – невероятный,
будто в ясь удары грома.
С горсть Людей на мир огромный,
а как мало мест вакантных!
Не найдёт приют у края,
но не свалится зато
тот, бильярдным шаром кто
по доске без луз блуждает.
Ну а кто же побеждает
на столе, где нет бортов?
Разбежались два шара,
под плитой сошлись два гроба.
Жаждет времени утроба
наши близкие вчера…
Полуночная жара
сжата парой гардеробов.
Пятьдесят, движенья нет,
стихли в клетках мысли-звери,
бич молчанию доверив, –
лишь друг в друга, две и две,
отражают тёмный свет
полированные двери.
Годы не за что корить:
семь эпох, углы срезая,
обежала жизнь-борзая.
С хрипом бредит, ждя зари,
будто что-то изнутри
через горло вылезает,
Пятый. Скошен, собран, связан,
не добдивший до утра,
маску жёлтую задрав,
смолк с единственною фразой:
«Уберите этот шкаф!»
К чёрту умодостиженья,
мозг замкнуть на ключ, как тумбу:
не кипел мой лавой ум бы,
не сходил с себя от жженья.
Нет блестящих поражений,
есть невзрачные триумфы.
Метр – подвиг, два – победа,
свет не светит, вечность тьме бы…
Протащилось, площадь неба
разделив кровавым следом.
Как тогда, тем южным летом.
«Ты там был…» – «Нет! Я там не был!
не был! не был!!!… Годы, вёрсты…
кто меня узнал бы, кто,
мясорубочным винтом
перемолотого в горсти
кровяных осколков кости –
и воскресшего потом?!
Жизнь – лото. Кто скажет нет?
номера мешает бурно;
где-то там на донце урны
мой валяется билет,
где-то ждёт меня рассвет
и зари салют пурпурный.
Больше времени-воды!
Пей же, пей же, боль моя.
Разве Я, как прежде, – я?»
И губами темноты пять сказали:
«Это ты». Море, скалы и маяк,
суднца в вечные порты
его света манят блики,
где ждут каменные пики
у поверхности воды.
Но мой гид – не свет, а дым
от пожарищей великих,
я слепой и буду драться.
Глупо, тихо, тесно, больно.
Монотонным, колокольным
мозг заполнен. Десять, двадцать,
тридцать, сорок… не угнаться.
Пусто. Холодно. Довольно.