Почему-то многие исследователи, сравнивая Достоевского с Уайльдом, пишут, что Уайльд искал красоту внешнюю, а Достоевский - красоту внутреннюю. Да с чего это все взяли? Вспомните страстный монолог Мити Карамазова: «Красота – это страшная и ужасная вещь! Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут. Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой… В содоме ли красота? В содоме-то она и сидит для огромного большинства людей…». Это что – про «внутреннюю» красоту? Да ведь эти слова – как раз о той красоте, красоте чувственной, которую Уайльд воспевал и в «Дориане Грее», и в «Саломее», и которую, должно быть, видел в своей «музе» - Альфреде Дугласе. Разве Митя в Грушеньке «внутреннюю» красоту любит? «У Грушеньки есть один такой изгиб, он у нее везде отразился, даже в мизинчике на ножке …». О нет, не так прост Федор Михайлович! Помните, папаша Карамазов в монастыре выкрикивает о Грушеньке: «ей грехи простятся за то, что она «возлюбила много». А на возражение монахов: «Христос не про такую любовь говорил», вопит: «Нет, про такую, про ту самую!». Вот скажите мне, ради чего надо было подобные мысли на свет Божий вытаскивать? Чтобы показать злое шутовство Федора Павловича? Но Достоевский очень часто свои излюбленные мысли вкладывает в уста самых, казалось бы, недостойных героев, и притом излагает их в совершенно недопустимой форме (все «Записки из подполья» на том построены). Уж не пришла ли ему и в самом деле в голову в высшей степени оригинальная идея, что именно за такую любовь человеку могут проститься его грехи? Вот и с красотой то же самое. Зацитировали фразу о том, что красота спасет мир, и никто не задается вопросом: о какой красоте речь? Кажется само собой разумеющимся, что о «внутренней». А, собственно, почему? Может быть, о той самой красоте, о которой Митенька говорит? О красоте, заключающейся в том, чтобы лететь в бездну в самом унизительном положении, «вверх пятами»?
И что Уайльд искал «красоты внешней» - тоже расхожее мнение, впрочем, во многом созданное усилиями самого Уайльда. На самом деле, как писал Уайльд в «De profundis», художник всегда ищет «единства предмета с самим собой; внешнего, ставшего выражением внутреннего». Если так, то нет красоты внешней и красоты внутренней, есть только красота как «душа, получившая воплощение; тело, исполненное духа». Несомненно, и Достоевский искал той самой красоты, «в которой все берега сходятся, все противоречия живут».
Боюсь, что с «красотой, которая спасет мир» у нас получилось то же, что и со «слезинкой ребенка». Когда какую-то фразу слишком часто цитируют, она выпадает из контекста и теряет свой подлинный смысл. В монологе Ивана Карамазова слова «весь мир не стоит слезинки ребенка» не проявление гуманистических взглядов и сострадательности (именно в этом смысле их чаще всего и используют), а бунт против мира. Кстати, на примере этой фразы можно прекрасно проиллюстрировать, какое значение имеет форма, в которой выражена мысль. «Весь мир не стоит слезинки ребенка», по сути, означает то же самое, что и «свету провалиться или мне чаю не пить?» в «Записках из подполья». Смысл обеих фраз в том, что если миру наплевать на отдельного человека, на его желания, нужды, страдания, то не надо вовсе такого мира. Но в первом случае мысль высказана так, чтобы «пронять»: тут и «слезы», и «ребеночек»; такие слова изначально выбивают оружие у любых оппонентов, превращая их в бессердечных злыдней, которым не жаль плачущих детей. А во втором случае то же самое выражено грубо и нагло, с «высовыванием языка»: тут, во-первых, «я» - стало быть, эгоизм, во-вторых, «чаю не пить» - чистый каприз. Подобная фраза может лишь в лучшем случае возмутить, в худшем - вызвать насмешку. Вот что значит форма!
Слова Достоевского о красоте, которая спасет мир, обычно воспринимаются как некая завершенная мысль, не требующая пояснений. Но вот вопрос: что значит «спасти мир»? И от чего следует его спасать? Выскажу свое личное мнение: спасти мир означает найти в нем нечто, ради чего ему, миру, со всеми его ужасами и нелепостями, стоит существовать. Это следует из всего ранее написанного Достоевским – он ведь считал, что миру не стоит быть, из-за «слезинки ребенка» и из-за многого другого. И в этом смысле красота действительно спасает мир, наполняя его неким смыслом, по крайней мере, для художника. Но из этого вытекает, что мир, в котором красоты нет, не стоит того, чтобы быть спасенным. И здесь мысль Достоевского и мысль Уайльда плавно перетекают друг в друга. Для Уайльда красота не просто спасала мир, она творила мир – но разве можно спасти мир, не сотворив его вновь и вновь? И, во всяком случае, красота спасает тот единственный мир, который, может быть, стоит спасать – индивидуальный мир человека, в котором без красоты ничего нет. «Мир спасти, вероятно, уже не удастся, но отдельного человека всегда можно». Это уже великий поэт века двадцатого – Иосиф Бродский. Хотелось бы верить …