Самое первое, что необходимо сказать: очень ощутимо, из какого материала создана эта книга, на каком смешанном дыхании жизни и смерти - а только это дыхание смерти за спиной у жизни и дает возможность посредством необъяснимого никаким рацио прорыва попасть в ту точку, из которой может родиться литература, преображающая того, кто пишет, и преображающая того, кто чтением способен подключиться к этому процессу. Такие вещи, как "Снег для Марины", создаются только благодаря абсолютному по наполненности душевному переживанию, и это душевное переживание можно только ПЕРЕЖИТЬ писателю и - вслед за ним читателю, если это не случайный читатель. Его можно только пережить, объяснить, что это такое - невозможно. Для писателя это относится к разряду «демиургических» вещей, для читателя - к разряду получения в свою благодарную душу новых миров. В подсловье этого романа находится мощное энергетическое поле, трагическое в своей основе, и его силовые линии вступают в неумолимое взаимодействие с главными линиями души, и в результате этого взаимодействия происходит ее приращение , что, собственно, и является целью души на земле: вобрать из окружающего мира то, что позволит душе наращивать самое важное в ней. А самой важное - любовь, которая " все покрывает", как сказано у апостола Павла. Я пишу пока только о воздействии романа, то есть почему такое воздействие, как мне кажется, возможно.
Невозможно создать вещь, которая будет трансформировать душу читающего, не побывав в одновременных объятиях жизни, смерти и любви. Я пишу о воздействии, потому что это самое важное, потому что можно забыть детали, можно забыть сюжет, можно забыть и особенности стиля... но нельзя забыть - если уж это произошло – ощущение прикосновения к своей душе шаровой, но не убивающей, а преображающей молнии ... работающей на озарение души, на прибавление в ней любви. Сартр говорил о совершенных озаренческих мгновениях, которые, собственно, и есть жизнь.
Когда-то Набоков сказал: летейская библиотека необозрима. Я не знаю, как распорядится время, но хотелось бы от него простой справедливости по отношению к этому роману .
Сошлюсь еще на Розанова. Кажется, именно он сказал, но могу и ошибиться, что все великие книги - это погружение в жалость. Но я хотела бы подправить Розанова или того, кто это сказал. Все великие книги - это погружение в любовь. И если удается писателю погрузить читателя именно в любовь - к человеку, к душе трагической человеческой - а не просто вызвать быстропреходящий, не оставляющий следа в душе, интерес, значит, перед нами настоящая литература. Понятно, что должны быть налицо все ее составляющие на уровнях семантическом, семиотическом, фонетическом, стилистическом и т.д. и т.п. И все это в "Снеге для Марины" есть, как читатель может убедиться сам. Наталье Воронцовой-Юрьевой удалось, а тайна это удачи всегда велика есть, подключиться к архетипически неисчерпаемому в человеческой жизни и ДОНЕСТИ это архетипически неисчерпаемое, не разбавив, не уменьшив, не растеряв слои на пути писания текста как такового.
Теперь о трагической подоснове этой книги. Понятно, что человеческая жизнь трагична по самой своей сути. Как там Бродский кому-то из своих друзей говорил: жизнь - трагическая штука. Ты заметил, чем она всегда кончается?
Да, трагическая штука, кто будет спорить... Но если говорить о пропорциях и концентрации трагического.... то настолько, насколько велика любовь к жизни, сквозной линией идущая через всю книгу, любовь до щенячьего захлеба, до безусловного - благодарно-детского - приятия, настолько же дышит под этим благодарным захлебом трагедийная почва. И чем больше одного, тем больше другого, и не разъять, и не разделить там, где в одно сливаются жизнь и смерть, любовь и боль, одиночество и разделенность.
Я помню, когда-то в юности читала книгу Тынянова о Грибоедове, и там, кажется, прямо на первой странице было написано, что от этого человека всегда исходил острый запах судьбы. Имелся в виду, конечно же, "запах" трагедии. От лирической героини исходит в этой книге тот же "запах". Но только на "замесе" таких запахов проживается и переживается жизнь, способная воссоздаться в литературе. Начинается роман с кружения, спирального возврата, на каждом витке все лучше высвечивающих нужную "психологическую точку" и создающих какой-то особенный настрой. С самого начала невозможно не обратить внимание на язык романа, завораживающий, уводящий , как бы сам прозревающий и выводящий из дословесных глубин на уровень слова то, что должно сказаться именно в слове. Этот язык, с рефренами, повторами, возвратами, повторяет изгибы и извивы переплетенных душевных темнот и света, и такое ощущение, что ему, языку, это удается без потерь, хотя все мы, пишущие, знаем, сколько теряется на пути от замысла до текста.
У автора великолепный "нюх" на деталь, умение эту деталь либо обозначить одним штрихом, либо развернуть, и чередование штриховости либо разверток подчинено цельности созданной вещи. Как бы бытовые тетрадка, свитер , аккордеон , появляющиеся в начале романа, начинают вдруг "звучать", как знаковые вещи. Упомяну хотя бы возврат с аккордеоном в конце «Снега для Марины» - символическую "закольцовку". Но деталь всегда в контексте и не торчит "голым локтем".
В «Снеге» достоверная психологическая нюансировка и богатая психологическая палитра. Трудно перечислить ВСЕ сильные сцены. Кто-то отреагирует на лирику, кто-то на драматическое крещендо. Назову лишь несколько: сцена с водителем… с первой «мужской» любовью – здесь очень хорошо передана та невозможность, которая почти уже стала возможностью… Все сцены, связанные с детством – с нерайским раем детства… вечная влюбленность в этот рай, вроде бы уже отлетевший, облетевший, но никогда не отлетающий и не облетающий внутри. Сцены с родней – так «примыкающие» к детству. И снег, так много снега, «примыкающего» ко всему. Снег можно назвать «культовым» в этом романе, и это тоже создает нужное настроение – и щемящести, и жажды жизни одновременно. Сцены и портреты женщин в издательстве…. «Они все так безумно нравились мне…» Наконец, сцена с пожаром – она « сыграна» Натальей Воронцовой- Юрьевой на каких- то «нечеловеческих», почти запредельных аккордах. Девочка у пруда… - эти капельки на спине, которые потом долго отсвечивают в душе. Сцена с Волчком. Мое перечисление - просто маленький каталог, читатель сам его развернет в себе – уже индивидуально и подробно.
Поскольку всюду, на каждой странице – любовь, любовь…, попутно еще отмечу, что «механизм» любви описан глубоко и многогранно- пусть психологи снимут свои шляпы… и «механизм» страдания, «механизм» нетаковости, как все, «механизм» одиночества. Но хотя все перечисленные состояния как бы поверены алгеброй, то есть некой аналитикой, в «ребрах» этой аналитики дышит «живая жизнь».
Не могу не сказать о потрясающем умении автора отбирать и отсекать лишнее там, где это нужно, и умении дать некое психологически- визуальное барокко, там, где нужно это. Можно говорить о мастерстве писательской режиссуры , о выверенности мизансцен, о монологах и диалогах без фальшивых нот.
В романе воссоздана жизнь, где и на уровне текста живут, любят и умирают по-настоящему, а не »по-вербальному". Здесь есть цельность текста, аналогичная цельности единого продленного проживания и переживания жизни. Это книга о душе с ободранной, как у Марсия, кожей, о душе, обреченной на любовь, обреченной даже тогда, когда эта любовь в жизни не встречается. Это книга о любви к жизни. И это книга об инаковости, и вовсе не по той причине, что инаковость эта проявлена в жизни, как любовь женщины к женщине.
Кажется, Борхес сказал, что литература должна очаровывать. Ну а «наш» Пушкин говорил о «магическом кристалле». И говорили они об одном и том же. И то, что они говорили, мне хочется отнести и к «Снегу для Марины».
И последнее: ссылка на роман http://www.proza.ru:8004/2001/11/14-79
Хотя почему – последнее? Продолжение следует – в душах читающих.