КСТАТИ, ОБ ОБЛОЖКЕ
Театр начинается с вешалки. Людей встречают по одежке, бьют по морде (а не по паспорту) и только провожают по уму. Книга для того, чтобы привлечь внимание, демонстрирует обложку. Все-то по ней, по родной, сразу понятно: вот детективы в черно-красных тонах (красная-красная кровь, малиновые околыши, строгие гебешно-мафиозные костюмы, мрачнейшие души-потемки матерых преступников, «где мой черный пистолет?» и шевелящийся слой мух, слетевшихся не то на алое пятно расчлененки, не то на само издание), вот одноцветность академической литературы и пособий по эксплуатации коконопрядильных машин «Гюльчатай», вот наивные, как матрешки, едва не осыпающиеся полиграфической косметикой произведения Иоанны Донцовой-Малининой (что, красавица? Шекспир, говоришь? «Гамлет», говоришь?! ах, новое издание! ах, адаптированный пересказ!! ути, моя сладенькая, дай-ка я тебя поцелую! какие домогательства? да врет она, товарищ сержант, врет, как все бабы! сама, стерва, заигрывала… я так и знал, что вы – человек, товарищ сержант, даром что милиционер! все, ухожу-ухожу).
Обложка поэтического сборника яшки казановы тоже говорит сама за себя. «Это будет стильно, – говорит обложка, – это будет в высшей степени экстремально! Обратите внимание на отсутствие цвета. Правда, необычно? И это в наше-то время яркой макулатуры! Знатоки сразу поймут, в чем тут соль, а тебе, масик, придется объяснить: черно-белая фотография – это круто, это признак элитарности. Понимаешь: книга не для всех – не для бычья в клубных пиджаках, не для мужичья в ватниках, не для шестидесятников в водолазках, не для хипанов в джинсе… Да ты, масик, не обижайся! Лучше посмотри – ничего такого не замечаешь? Ну чо ты в книжку-то полез?!! Во урод, блин! На меня смотри, на меня – на обложку. Ну? Не допер? Как книга-то называется? Куда?!!! На титуле каждый дурак прочтет! Просек? Чо ты головой мотаешь? Так и скажи: «Нету названия!» Вооот! Это такая фишка – каждый может придумать свое название, а яшке все эти условности по… Вот ты бы какое название придумал? Да ну и что, что не читал!!! Знаешь, парень, положь-ка ты меня на место да гуляй! Положь товар, говорю!!!! Если мамой недоношенный, то нечего по книжным магазинам… тут… Девушка! Девушка! Да-да, вы. Подойдите сюда, посмотрите. Это стильно, это в высшей степени экстремально! Обратите внима…»
Однако нам придется расстаться с многозначительной обложкой, поскольку то, что под ней сокрыто, действительно достойно внимания. Обложка не врет. Она только чуть-чуть упрощает существующее положение вещей – это вообще свойственно обложкам. А девушка книгу-то купила! Купила и тут же, не выходя из магазина, позвонила подружке: «Ты знаешь, читала казанооову… Ну, не бездаарно... Но и не фонтааанн»
КСТАТИ, О КАЗАНОВЕ
Что такое «яшка казанова»? Яшка казанова – это все. В это «все» входит реальный автор, его маска, лирический герой, бренд, и кое-что еще, и кое-что другое. В принципе, это современная Черубина де Габриак – на новый лад, с иной, но не менее легендарной судьбой. Ей нет причин морочить по телефону современного Маковского, потому что интернет предоставил для этого куда более широкие возможности. Нет, яшка не клон, яшка – символ сетевой литературы, может быть, сетевая литература в наиболее чистом ее виде. Автором этой книги не могла быть какая-нибудь Лиза Дмитриева, Юля Зыкова или Маша Кашина. Стихи Я.К. являются частью имиджа, который не должен ассоциироваться с реальным человеком. Писать стихи для маски – дело увлекательное: с одной стороны, это легко, поскольку над тобой не властны ни биография, ни биология; с другой стороны, трудно, поскольку в маску надо крепко вжиться, практически врасти, чтобы однажды не услышать: «У вас ус отклеился». Интернет позволяет полностью отделить тексты от нескольких непоэтичных строчек в паспорте, работы, круга знакомых – и яшка этим воспользовалась. Интернет дает возможность создать новые строчки в виртуальном паспорте, работу и круг знакомых – этим яшка тоже воспользовалась, тщательно, впрочем, исключив из сферы своих интересов знакомых. Не она была первой, но ей хватает вкуса не нарушать правил игры, не снимать маски и не потешаться, радостно прыгая на одной ножке, над доверчивыми читателями.
Пока была только страница в интернете, можно было относиться к Я.К. как угодно, когда появилась книга, все стало заметно серьезнее, как бы ни отмахивался от этого доблестный автор (отмахивалась доблестная автор(ша), отмахивалось доблестное… – чудны дела твои, русский язык!). Бумага имеет множество свойств, среди которых главные – не краснеть и сохранять написанное. Восславим бумагу, господа: виртуальная яшка обрела с появлением этого сборника слишком отчетливый след в пространстве, чтобы продолжать разыгрывать из себя фантом. Уже по книге видно, как бренд становится человеком. Интересно только, насколько далеко зайдет процесс.
ПЕРВАЯ ЯШКА КАЗАНОВА
занимает бОльшую часть книги и представляет собой ту концентрированную казанову, которая завоевала сетевое пространство. Ворвавшись, она молчаливо сделала всем «это», и все почувствовали, что «это» – хорошо. Первыми, конечно, почувствовали девушки. Они почувствовали так сразу и глубоко, что достаточно быстро переняли основные черты яшкиного письма, и вскоре по сайту запрыгали, что блохи, зараскачивались куклы-недояшки. Так проявилось чуть ли не главное яшкино достоинство: умение создать стилистику подачи некоторых тем. И этого мы ей не забудем.
Откуда взялось это чудо, которое многие объявили ни на кого не похожим, неподражаемым и неподражательным? Ответ очевиден: яшка казанова – самый последовательный из ныне живущих продолжатель славного дела русского футуризма и Владимира Маяковского, пророка его. БОльшая часть яшки казановы была придумана самым гениальным из Владим Владимычей еще девяносто лет назад. Никакие конструктивисты сельвинские, никакие тихоновы с шашками наголо, никакие асеевы-безыменские-вознесенские, отдающие морковным кофе, не сумели приблизиться к Маяковскому настолько, насколько казанова. Вся эта свора не могла отрешиться от послереволюционного ВэВээМа, бунтующая форма которого уже разошлась с просоветским, позитивным содержанием – этот Маяковский выхолостился и стал доступен даже Вознесенскому. Когда из стихов В.М. ушло противостояние с миром, бунт, вопль, направленный в его тупую морду, поэт перестал быть поэтом. Поняли тогда это немногие. Пастернак – понял. Яшка восприняла Маяковского 12–15-го годов – революционера в поэзии, создателя новой формы и нового содержания, когда они были неразрывны и дополняли друг друга. Никто из ее предшественников не мог так истерично оплевывать мир – сил не хватало и небезопасно было, и только яшке – лесбиянке, матерщиннице, запродавшейся из-за денег в бизнес, – удалось войти с жизнью в такой непримиримый конфликт, который вновь наполнил искренностью, болью, безнадежностью, преступной любовью пустую шкурку распятого на пятиконечной звезде формального новаторства Маяковского.
Когда маленького Володю Ульянова спрашивали, будет ли он пить молоко (одевать пальто, идти гулять, убивать русского царя немецкой национальности) он отвечал: как Саша. Почти на все обращенные к ней вопросы яшка казанова ответила: как Вова (Маяковский).
Как Вова, яшка влюбилась в Лилечку Брик (стихи «один из двух», «одинокий из двух», «взбрикивая»).
Как Вова, яшка взяла за основу не письменную литературную речь, а устную, причем в самом современном варианте – варианте чатовской болтовни, коротких записок по ICQ и в ЖЖ. Впрочем, и поорать яшка может не хуже громкогласого Володи, но роль горлана и главаря ее не привлекает (через это Володичка и отдал Богу свою поэтическую душу прежде смерти реальной), поэтому стих ее не адресован толпе, а загнан в рамки коротких интернет-записей.
Как Вова, яшка погнала себя по кремнистой фонетической тропе («не то, чтоб он был неудачник или через чур начитался уайльда» («ланчоусы»), «твой слюдяной оскал / ласкал десятки других оскалов. ла скала / стоит неподвижной скалой в миланской мыльнице» («прикусывая до железа») – да почти каждое стихотворение!). На фонетическом поле она собрала один из лучших своих урожаев. Фонетика стала диктовать многое: содержание образа, внутренние рифмы, параллелизм, повторы слов – у Володи Эм все было так же. Вот чего не было у Вовы – фонетических ошибок. У яшки они есть. Только в одном стихотворении «лас.» сперва из мутных вод датской речушки вынырнула «какофелия», по определению не могущая утонуть, а тремя строками ниже миру было поведано, что «каку порно птицы любят». Почему только птицы? Мы тоже любим эту каку. Мы ее даже какой не считаем. А попроси яшку обратить на это внимание – отошлет подальше, ибо не замечает мелочей на своем пути, а может, замечает, но их царапанье по поэтической коже, их колючие препятствия только раззадоривают многократно декларированную садомазохистскую сущность ее поэзии.
Как Вова, казанова любит неожиданные, часто неточные, но глубокие рифмы. Дрянью-драник, шлюхой-пощупай, казаться-заяц, уголь-туго, корсете-посеять, восторженно-остоженка, вдохновения-верная, самоубийство-бицепс, пьяной-репьями («осенний мародер») – вот они, красавицы, растрепанные, ненакрашенные, не опошленные литературным глянцем. Здесь яшка также не дотягивает до Маяковского: составные рифмы – не ее конек, они встречаются довольно редко (познанной-поздно мне, неврастениями-растяни его, жетон-даже той), зато она умудрилась практически отказаться от точной рифмы, без которой не обходится ни одно маяковское стихотворение. А то вдруг выдаст слов-висок – и хоть стой, хоть падай! Зачем, милая? Не дает ответа.
Образную систему яшка тоже организовала по заветам Вовы (не Ильича). Необходимость вывернуться наизнанку, выдавить из горла сердце и убедить всех, что это, в сущности, всего лишь сгусток экскрементов, необходимость показать, что от каждого удара о стеклянную поверхность мира на безжалостном стекле остаются нешуточные, вполне всамделишные кровавые пятна, заставляет ее прибегать к гиперэффектности, чрезмерному усилению образа, доведению его до болезненности. «Над городом, истерзанным чумой, / нагая смерть беременного солнца», «я его несу, / сломав хребет и горло», «каждый куст нас ссадиной клеймит», «в драке можно намотать / на пальцы жилы жил» («прошмыгнув постового»). Садомазо? Не только. Без этого наматывания жил форма не наполнится достойным содержанием, и поэзия яшки казановы рухнет. Поэтому – чем жестче, тем лучше. Поэтому важнее перетянуть струну, чем не дотянуть. Маяковский для своего времени был даже более вызывающ, обескожен, чем яшка – сейчас. Я все ждал, когда же это чрезмерное обилие эмоций и натурализма перешагнет рубеж допустимого и вызовет хохот, как залитая кровью машина в «Криминальном чтиве». Не дождался. Образное напряжение, усиленное фонетической, синтаксической, стилистической работой не перекидывается в стеб, проходит по грани, но не заходит за нее.
Подобно Вове, яшка страсть как обожает литоту: «на маковке мальчика – чертово яблочко / дрожит. и колышется челочка редкая. / текучие жилки – по девственным ямочкам» («пацанва»). Но Вова литоту любил совмещать с гиперболой – совместит, бывало, и смотрит: как-то читатель это скушает? Яшкина литота в гиперболах не нуждается, поскольку естественным образом диссонирует со сверхнапряженным содержанием. В яшкиной литоте сидит угроза: нет в этих уменьшительных существительных ничего доброго, ласкового, в них – сладкое иезуитство палача, который подходит мурлыча, но непременно сделает тебе больно. Что и требовалось.
Как и Вова, яшка занимается словотворчеством: придумывает окказиональные словечки («гранатоминные дозы лечебных надутотворенностей»), сталкивает разностилевую лексику («кои я давно охапочкою ношу»). Все это, правда, она делает как бы нехотя, понимает: володино; блюдет марку, но не больше.
Собственное словотворчество у яшки проявляется по-другому. На володином базисе она утвердила свою надстройку, придумав новые эпатажные средства, до которых хитроумные футуристы додуматься не успели – в силу краткости отмеренного человеку жизненного срока. Не то чтобы эти средства такие уж новаторские, но они составили основу творческой манеры казановы, ее своеобразный почерк.
Володичка внушил читателю любовь к разговорной речи, яшка – любовь к сленгу. И до нее этим занимались многие деятели, но яшкин сленг – не эпатаж, не стилизация, не неумение выразиться изящнее; яшкин сленг уравнен в правах с литературным языком, сленг стал его полноправной лексической и стилистической составляющей. В этот сленг входит элемент макаронической манеры, но не как иронический прием, а в качестве речевого норматива: «хочешь ребенка? бэйбика? джаст фор фан». Зараженный англицизмами интернет, англоязычная рок-культура, наследие папочек-стиляг и братиков-хиппи – все это нашло свое место в языке поколения. Новые шишковы могут кусать себе локти: мокроступы и шарокат снова потерпели закономерное поражение. Пусть шишковы воют, лишь бы только не кусали за локти других. Гибнет ли от рук и локтей яшки казановы Великая Русская Литература? Конечно, нет – она приумножается именно казановой, а не охранителями шишковыми.
Подобно Штирлицу, яшка все знает о концах и началах. Штирлиц, правда, был специалистом по концам – он их всегда держал в другом кармане, а яшка, как ей и положено, сочетает в себе оба полюса. Книжка, если кто забыл, начинается с обложки, а стихотворение – с заглавия. Заглавие – ярлычок товара (то есть, простите, стиха), лэйбл. И яшка, предлагая продукцию потребителю, поступает строго по правилам: ярлык должен бросаться в глаза. Он и бросается. Девяносто девять процентов окказиональных игр и каламбуров приходится именно на названия, связи между названием и текстом стихотворения чаще всего минимальны. Содержание книги читается как отдельный текст, вполне достойный публикации в сборниках «Вавилон». Практически все остальные казановские инновации и как бы инновации все-таки работают на поэзию и имеют литературное происхождение, а вот названия стихов – нет, что меня невообразимо печалит: все готов простить человеку, кроме сильных, но ничем не обоснованных жестов, выпендрежа. Зачем яшке это? В глубине души боится, что иначе стихи не будут читаться, не клюнет на них читатель без своеобразной наживки? Или держит марку, на которой крупно – для дураков – выведено «новатор и экспериментатор»?
Еще одна фирменная фишка – оборванные окончания стихотворений, нерифмованная финальная строка (реже несколько). В некоторых случаях строка эта продолжает и завершает мысль, венчает текст: «любовная крошка по баночным литрам / рассована» («смерть молекулки»). Однако иногда кажется, что сей прием, сия отличительная казановская черта появилась не от хорошей жизни и, что важно, не от хорошего умения писать стихи. В финальную строку яшка загоняет либо парадоксальную мысль, либо некую эмоциональную квинтэссенцию – как бы подсказочку для читателя, а в действительности отвлекалочку его от того факта, что стихотворение не удалось закончить. Обычно казанова использует ну очень эмоциональные фразы: «я лучше, я жарче, я самая, я хорошая… / мне хочется выть» («дребезги поцелуййя с чужой»). И читатель качает головой: ой, как печально – выть девушка хочет; вот ведь ей как больно и как трудно. Между тем, сострадающий сердобольный читатель не замечает, что стихотворение осталось без финала – не получился он у автора. Несколько раз казанова пользуется одними и теми же завершениями: «здравствуй» (стихи «солосоли» и «сон в шереметьево-I на 2 дня вперед»), «люблю тебя» («я люблю тебя») (стихи «пажик слатткий вуайер» и «любимой моей»). Оно понятно: где ж найти эмоциональные финалы на все недоделанные стихи?
Как ни странно, дитя эпохи постмодернизма Я.К. не особенно тяготеет к цитатам и реминисценциям. Все заимствования из классиков либо изменены почти до неузнаваемости («отчего же сегодня так больно мне», «к сатиновому боженьке на колени – плюх» (совсем достали боженьку лирические герои – то от Володи придут плакать и целовать мозолистую руку, то от яшки на колени – плюх!)), либо наделены иным, неклассическим смыслом («давай построим город-сад / в заплеванной неве» – слово «сад» для яшки, несомненно, наделено не только тем цветущим смыслом, какой имел в виду Маяковский).
А пока, напоследок, – еще одно отличие от Маяковского, отличие принципиальное, коренное. Несмотря на гиперэмоциональность, Владимир-Владимирович-без-Черного-Пояса логичен до умопомрачения. В каждом его стихотворении есть сюжет, генеральная эмоция, на которую работает весь текст со всеми его тропными, фонетическими, синтаксическими, стилистическими рядами. В результате каждое стихотворение В.М. цельно, отдельно и не похоже на предыдущие-последущие. Особую роль в этом играла богатейшая метрика, подчеркивавшая разницу между стихотворными текстами. Первой яшке недоступны ни жесткая логика, ни разнообразная метрика. Поэтому ее стихи зачастую неотличимы друг от друга и неясны. Они держатся эмоцией, и ее почти всегда хватает для того, чтобы довести стихотворение до финала, но вот сложить из хотя бы десяти стихов мозаичную картинку времени и мира не получается, вспомнить различные физиономии отдельных стихов невозможно, а ведь не все свои тексты поместила яшка в книгу, не все: выбирала, отметала ненужное (а значит, не наплевать ей было на бумажное издание, ой не наплевать!), и все равно – на расстоянии двух-трех страниц большинство стихов сливаются в единую массу. Пряностей оказалось слишком много – за ними потерялся вкус блюда. Стихи, приправленные одними и теми же эмоциями, вызывают ощущение монотонности. Прочитав половину книги, понимаешь, что, в сущности, стихов в ней могло быть в четыре раза меньше или в два раза больше – ничего бы не изменилось.
Главное в первой яшке – не столько собственно стихи, сколько стилеобразующий момент. Массив стихов нужен лишь для того, чтобы отдельные эксперименты воспринимались как систематический поиск новой поэтики и себя в этой поэтике. Сие яшке нельзя ставить в вину: вспомните первый том лирики Блока, где на фоне сотен неразличимых стихов о Прекрасной Даме, составляющих мышечную массу книги, нет-нет да и проскакивают одиночные шедевры. По сравнению с Блоком, яшка казанова оказалась куда требовательнее к себе – ее «первый том» включает в себя чуть больше девяноста стихов, не блоковские сотни. Но главное сделано: появилось имя, появился круг почитателей, появился узнаваемый почерк и, к счастью, отдельные хорошие стихи. К сожалению, – только отдельные.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ О ЛЮБВИ
Кто о чем пишет, а яшка о любви – с редким упорством, с редкой изощренностью. Если Я.К. и распространяется на другие темы, то будьте уверены: она просто отвлеклась ненароком, сейчас возьмет себя в руки и опять заговорит о любви. Переворачиваем страницу – и точно! – снова пошла «любовь».
Назвать основную массу ее стихов любовной лирикой (в том грубом значении слова «лирика», которым пользуются старшие библиографы большинства российских библиотек) язык не поворачивается. Перед нами любовная антилирика – намеренно жесткая, стремящаяся избежать и следа слащавости. Жизнь лесбиянки – постоянное противостояние миру, ежеминутное доказывание ему своего права на ту любовь, которую человек сам для себя выбрал. Любовь – это счастье и мука, любовь приобретает стойкую связь с болью, истерикой, драмой, она содержит в себе равные доли интимного и демонстративного – качеств противоположных – и сама становится клубком противоречий. На то, чтобы распутать такой клубок, тратится слишком много сил, это занятие подчиняет себе всего человека, а если он к тому же пишет стихи, то все творчество. Ни о чем другом говорить такой поэт не хочет, а возможно, и не может. Конечно, и в нелесбийской лирике временами прослеживаются подобные тенденции, но у поэтов-лесбиянок противоречия острее – в жизни и в искусстве.
Так яшка казанова стала поэтом одной темы.
Предоставим же слово любезному автору. Дорогой автор, расскажите нам о любви! «Любовь превращалась в боль, истерика – в спорт / слегка подгнившая нежность струилась из пор». Спасибо, милый автор (проваливаются).
Если либидо «густо замешано на боли и страхе», если любовь – разрушение, то любовь абсолютная, идеальная нерасторжимо связана с абсолютным разрушением, то есть со смертью. И точно:
судорожно ей рот ломала:
все было мало, мало мне, мало.
судорожно ей рот дробила:
все было не мило, милая, не сладко мне, не мило.
чужим языком захлебнуться, но не напиться.
самоубийца.
(«дребезги поцелуййя с чужой»)
Или так: «влюбленность номер сто семь, как и прежде – в самоубийство» («осенний мародер»). Неудивительно, что у казановы так много суицидальной лирики. Все законно: смерть – тоже женщина. А вот и замечательное объяснение этой тяги к смерти, объяснение метафорическое, а потому – особенно красноречивое и глубокое: «смерть – единственный дворик, где ты – моя» («смотрю на тебя»).
Антиэстетизация любви приводит к антиэстетизации речи. Для яшки казановы, пропускающей сквозь себя бурю любовных переживаний, высказаться важнее, чем организовать высказывание по каким-либо законам поэтического искусства. К черту законы! Высказаться нужно здесь и теперь, а не ждать, когда словесный материал будет достаточно обработан. И тут мы подходим к следующему парадоксу яшкиного творчества: ради наибольшей выразительности поэтического текста яшка стремится к противопоставлению его литературным нормам, иногда отвергая основы литературного творчества. Саморазрушение лирического героя подтверждается примерами саморазрушения текста.
К счастью, антилитературность для яшки – прием. Мы можем это утверждать хотя бы потому, что подобные примеры в ее стихах редки и осознаются именно как сознательное разрушение нормы. Особым почетом пользуется выражение «люблю тебя» – внелитературная формула, монолитный сплав смысла и афористичности, разрывающий любую литературную ткань. Потому-то фирменные яшкины нерифмованные финалы, символизирующие выходящий за пределы поэзии эмоциональный акцент, часто заканчиваются именно этой фразой, или «плесневелых слов: / люблю тебя – бесконечной лентой» («суп»). Вот оно – признание: да, это только прием. А вот еще одно: «сюжет / донельзя убог. Это даже приятно». И наконец, такой символический жест – стихотворение «зубатый прикол посвящен аспушкину», где вся «зубатость» заключается в использовании «пушкинского» четырехстопного ямба да в этой детской обзывалке «аспушкин». Детской? Нет – наследственной! Разница лишь в том, что яшкин предок собирался сбросить бедного классика с парохода современности, а казанова оставляет несчастного на палубе, предварительно превратив в подобие барабашки (из Пушкина легко сделать этакого домовенка Аспушкина (ударение на первый слог) – мохнатенького, кудрявенького с прикольными бакенбардами).
А виновата во всем любовь!
ВТОРАЯ ЯШКА КАЗАНОВА
подкралась незаметно, когда ее совсем не ждали. Настолько не ждали, что даже не заметили, как знакомые черты, до тех пор искаженные сладострастно-мучительной гримасой, вдруг стали разглаживаться, будто лицо Пугачевой после пятой пластической операции. В отличие от вечно юной, но бабушки российской эстрады, преображение казановы было постепенным, естественным и позитивным. Куклы-недояшки продолжали самозабвенно раскачиваться, прославляя ужасы и прелести однополой любви, а их мать-породительница, рассматривая в условное зеркало свою отнюдь не молодеющую физиономию, уже хмыкнула: «износилися лесбиянки». Тихо так хмыкнула – никто, кажется, не услышал. А между тем, Я.К. именно в это время из законодателя поэтических мод начала потихоньку превращаться именно что в поэта. И этого мы ей не забудем.
Экстатические поэты, подобно Маяковскому, Цветаевой, Губанову, Высоцкому, Башлачеву, долго не живут. Нерв, позволяющий надуть тугой парус эмоции, разрушает и поэтический инструмент, и жизнь автора. Это поэзия саморазрушения. Недаром все перечисленные поэты – самоубийцы (да-да, и Высоцкий с Губановым тоже, поскольку их как бы естественная смерть была продолжением жизни и творчества, именно к смерти они подталкивали себя, именно ее заклинали и зазывали во многих стихах). Выйти из этого крутого виража удалось немногим, большая часть выживших лишилась дара, сбросила, как балласт, свой талант (Маяковский, Тихонов, Горбовский, Вознесенский). Сохранить себя как поэта можно только в том случае, если поэтический инструмент перестраивается коренным образом: вместо недостающего напора, вместо иссякающей энергии поэтического крика этот механизм должен научиться работать на энергии поэтического мастерства – если автор находит месторождение подобного вещества, то оно будет служить ему долго.
Один из путей выживания – замена гиперэмоции иронией: не иронией прожженого циника, а горькой иронией мыслящего наблюдательного человека. В комплект нового инструментария должна входить и самоирония – индикатор и в какой-то мере гарантия нравственного здоровья. И вот у любвеобильной яшки вдруг читаем в финале стихотворения «дэйданс»: «я раньше многих любила. дура / была. а стала обычной теткой». Что это, предательство былых идеалов? Никак нет: в этом ироничном, безжалостном наблюдении чувства не меньше, чем в прежнем «люблю тебя», выхрипнутом в порыве страсти огневой. Более того, декоративность прошлых страстей отдавала нафталинным душком театральной бутафории, а здесь этот душок исчез – ироническая щелочь промыла эмоцию, очистила от рыхлых наслоений театральности. Нет, никуда не делись ни лесбийство, ни преобладание любовной лирики, ни отдельные отрыжки прежней манеры, однако теперь они начинают подчиняться логике, уму (яшка казанова оказалась умной девочкой – кто бы мог подумать! До сих пор мы считали, что она всего лишь эмоциональная).
Устремленность поэтического взгляда Я.К. куда-то внутрь себя, описание исключительно своего душевного состояния во всей его мрачноватой субъективной прелести, постепенно сменяется наблюдением над окружающим миром и над собой как частью этого мира. Началось это все со стихотворения «чикипуки». А потом потихоньку пошло-поехало. И то, что пошлО, отнюдь не было пОшло!
Выяснилось вдруг, что лирический герой (я все еще побаиваюсь отождествлять его с автором) окружен не только разнообразными любовницами и нелюбовницами, но и родственниками, к которым относится весьма трепетно (стихи «мат», «па-па», «систа»). В стихах появились элементы описаний, а стихотворение «Praha 1» вообще полностью описательно, да еще и название начинается с заглавной буквы (экий анахронизм, право. Фи!).
На формальном уровне в первую очередь упорядочивается метрика. В яшкином случае упорядочивание приводит к разнообразию. Становится меньше ритмической рваности, появляются целиком силлабо-тонические стихи. Прослеживается четкая тенденция к укорачиванию строки, что требует от автора большей изобретательности, именно поэтического мастерства. И пожалуйста, вот оно! Стихи «краля» и «про любовь» сложены отлично. Причем яшка умудрилась не растерять то лучшее, что было накоплено ранее: остались при ней и пристальное внимание к фонетике, и редкая образность. Даже нарочитые заглавия никуда не делись (хотя вот уж от чего не мешало бы избавиться!). Впрочем, теперь, когда стихи заметно улучшились, заглавия так не раздражают – ну, память о молодости, своеобразный дизайн, фирменный стиль.
В результате, стихи приобрели долгожданное различие физиономий, разную интонацию, непохожесть. И символично завершение книги стихотворением со знаковым названием «про любовь», финальные строки которого «так покидает / большое чувство / ее», вроде бы, ставят изменение манеры в зависимость от исчезновения любви. Не совсем так. «Ее» покинуло то гипертрофированное чувство, которое, при условии действительного наличия, а не надуманного, человеку не вынести. Конечно, оно было «большое», однако это вовсе не означает, что пришедшие на смену – мелкие. Скорее, они естественные.
Вторая яшка – это пока еще переходный период, постепенное превращение в поэта, которое имеет, к счастью, все шансы на осуществление, может состояться. Но, к сожалению, может и не состояться.
ТРЕТЬЯ ЯШКА КАЗАНОВА
еще не пришла. Она не поместилась в эту книгу, поскольку еще не родилась. Это воистину виртуальное существо, о котором что-то определенное сказать трудно. Может быть, третья яшка так и останется фантомом, однако почему бы интуитивно не очертить силуэт этой неведомой поэтической зверушки? Кто мешает нам предаться безобидным фантазиям (ой, лукавлю я, лукавлю – но речь о том ниже)? Если состоится она хотя бы приблизительно такой, какой рисует ее мое близорукое воображение, то будет просто праздник какой-то! И этого мы ей не забудем никогда.
Выдохшиеся экспериментаторы, редкие бунтари, не прокричавшие в юности таланта, не продавшие его на политические и рыночные нужды общества, становятся вполне хорошими поэтами, отдающими дань традиционализму. Вернее так: формирующие на основе накопленного богатейшего опыта новую традицию, неразрывно связанную с тем, что весьма обобщенно называют русским классическим стихом (называют не только наиболее просвещенные старшие библиографы, но и наименее просвещенные литературоведы). Для поддержания поэтического напряжения такому стиху не нужны ни гиперэмоциональность, ни ирония – он держится умом, чувством и естественностью речи. «Поздние» Пастернак, Заболоцкий – из таких бывших революционеров.
Так вот, третья яшка в книге все-таки есть, но представлена она всего лишь одним стихотворением – «подготовишками». Не удивляйтесь: это самое первое стихотворение сборника, стихотворение, с которого все как бы и началось. И которым при неудачном стечении обстоятельств все как бы и закончится.
В этом стихотворении есть то, что потом, буквально на следующей странице, казанова отринула: ясность и внятность, образность, некрикливая, но пронзительная эмоциональность, техническое мастерство, ум. Почему же яшке понадобилось делать многолетний крюк? Почему она не продолжила писать так, как когда-то начала и, видимо, будет писать потом? Вероятнее всего, ей необходимо было попробовать все, приобрести опыт и с ним вернуться к отправной точке. Так один принц в поисках принцессы… Стоп! Мы нарушаем стилистику. Вполне возможно, что без штрафного круга Я.К. вообще не смогла бы писать, а так – потренировалась, нарастила поэтические мышцы. Или вот еще одно вполне пристойное объяснение: поэтический дар, как любой другой организм, взрослеет. Иногда в детстве (своего дара) поэт способен исторгнуть ноту невиданной чистоты, которую не повторит ни один взрослый (артисты знают: невозможно сыграть лучше, чем дети и животные). Если вслед за этим ранним шедевром не последует взрослой работы, накопления мастерства, то художник умирает (вспомните судьбы многих и многих вундеркиндов). Основная доля стихов пришлась на пубертатный период яшкиного таланта, что мы особенно остро на себе прочувствовали. Теперь, стало быть, взрослеет, и в этом залог будущего развития.
Или все не так. Кто его разберет?
А пока все-таки прочитайте стихи третьей яшки:
«подготовишки»
любили, ревновали неустанно:
помадный рот багровей всяких ран.
о детские счастливые романы
в развалинах заброшенных веранд.
о детские постыдные секреты;
песчаны руки, липки, горячи…
но, впрочем, все забудется за лето –
на даче черные ученые грачи,
на даче воздух дерзко пятки режет,
дурманит пятилетние умы.
на даче так легко проснуться нежной
от запотевшей сеновальной тьмы
и целый день с глазами взрослой птицы,
лопатки напрягая за спиной,
запрятывать под черные ресницы
ночной случайно пойманный разбой…
но, претерпев разлуки и любови,
по осени вернуться в детский сад,
чтоб обсуждать с простой нехитрой олей
достоинства украденных помад.
ЭПИЛОГ С ОБЛОЖКОЙ
К вечеру словоохотливая обложка заметно притомилась. «Понимаешь, – доверительно сообщает она, – стильность во всем – это наше кредо. Вот ты думаешь, дело ограничивается первой моей стороной? Обломись! Погляди на четвертую. Быстрее, блин, шевелись! – магазин закроют. Сколько вас тут, уррродов, на мою…» Обложка продолжала что-то бормотать, но я уже перевернул книгу и читал:
ЯШКА КАЗАНОВА
ПОЛ: женский
ГОД РОЖДЕНИЯ: 1976
РОСТ: 175 см
ВЕС: 57 кг
ЦВЕТ ГЛАЗ: голубой
ЦВЕТ ВОЛОС: брюнет
ОСОБЫЕ ПРИМЕТЫ: шрам над левой бровью…
Что ж, – подумал я, – для девушки 1976 г. р. (рост, вес, глаза, волосы) особых примет вполне достаточно. Для поэта – непростительно мало.