Тысячелик великий Будда.
Его могучий волнорез
раздвинул черных дыр Бермуды
и вглубь сознания залез.
А может то шаман якутский -
один, ведь нету ни хера -
бренчит во рту пластинкой тусклой:
“дзинь дзен уа-уэ-уа”,
и та пластинка - мир жужащий…
Под ребра каждою из мод
злых колебаний бьют несчастья
висящий на конце народ.
Раскосый третий глаз с зубами
(четвертый! - третий вставлен в лоб)
улыбчиво трясет губами -
мир божеству волнует рот.
И я, ничтожный фверрум-атом,
попасть пытаюсь пальцу в тон.
А режиссер щеголеватый
мне вкрутит свой любимый сон:
как на нехоженной орбите
Гагарин вскинул руку в жест -
в честь Будды, потеряв свой вес,
а снизу чудится хайль гитлер;
а всех времен натурфилософ -
патлат, задумчив и носат -
сложил коленки в позу лотос
и пишет е, эм це квадрат;
и бородой тряся в нирване,
жует войну да мир отец
с непротивлением в кармане,
под голос: “глыба, молодец”;
к зубам поближе, веком долог,
наученный любить, что есть,
китаец там придумал порох,
а жгут его, понятно, здесь.
-----
Но утром сон сошел, и солнце
плеснуло в мир воскресный день.
И показалось, что замолкла
пластина - вот Ему не лень
усердно чистить зубы звездным
соседним порошком с утра!
И успокоился мир грозный -
на завтрак, не бренчит пока.
Спешу пожить хоть в перерыве
буддистской песни удалой.
Сосед в пристеночной квартире
не пьет, не бьется головой.
От послабления благого
свернула на круги своя,
так часто к личности сурова,
родной страны история.
Пошла-ка прочь, дурная карма -
мысль, что пластина та - кольцо!
Вот это, брат ты мой, сансара -
мне мнится лунное лицо.
Вновь жив нетронутый Платонов,
и на эстраду выйти смог,
одев в косичку подбородок,
а трудный голос - в легкий стеб.