ЧЗ 29. ОДНА НА ВСЕХ. К 9 МАЯ

Этот выпуск ЧЗ посвящён ДНЮ ПОБЕДЫ.
-----------------------------------


Анна Ахматова
********************

Жить - так на воле,
Умирать - так дома.
Волково поле,
Желтая солома.

22 июня 1941г.

Сзади Нарвские были ворота ,
Впереди была только смерть...
Так советская шла пехота
Прямо в желтые жерла "Берт".
Вот о вас и напишут книжки:
"Жизнь свою за други своя",
Незатейливые парнишки -
Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки,
Внуки, братики, сыновья!

29 февраля 1944

***
27 января 1944 года

И в ночи январской, беззвездной,
Сам дивясь небывалой судьбе,
Возвращенный из смертной бездны,
Ленинград салютует себе.

1944 г.

***

Клятва

И та, что сегодня прощается с милым,-
Пусть боль свою в силу она переплавит.
Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться никто не заставит!

Июль 1941 г., Ленинград

***
Мужество

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки.

23 февраля 1942 г.

***
А вы, мои друзья последнего призыва!
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир все ваши имена!
Да что там имена!
         Ведь все равно — вы с нами!..
Все на колени, все!
                Багряный хлынул свет!
И ленинградцы вновь идут сквозь дым
                рядами —
Живые с мертвыми: для славы мертвых нет.

1942 г.

Победа

1

Славно начато славное дело
В грозном грохоте, в снежной пыли,
Где томится пречистое тело
Оскверненной врагами земли.
К нам оттуда родные березы
Тянут ветки и ждут и зовут,
И могучие деды-морозы
С нами сомкнутым строем идут.

2

Вспыхнул над молом первый маяк,
Других маяков предтеча,—
Заплакал и шапку снял моряк,
Что плавал в набитых смертью морях
Вдоль смерти и смерти навстречу.

3

Победа у наших стоит дверей...
Как гостью желанную встретим?
Пусть женщины выше поднимут детей,
Спасенных от тысячи тысяч смертей,—
Так мы долгожданной ответим.
1942-1945 гг.

Памяти друга

И в День Победы, нежный и туманный,
Когда заря, как зарево, красна,
Вдовою у могилы безымянной
Хлопочет запоздалая весна.
Она с колен подняться не спешит,
Дохнет на почку, и траву погладит,
И бабочку с плеча на землю ссадит,
И первый одуванчик распушит

1945 г.
**********************************************************
БУЛАТ ОКУДЖАВА
***************
Родился 9 мая 1924г.
=======================

(из к/ф "Белорусский вокзал")

Здесь птицы не поют, деревья не растут.
И только мы, плечом к плечу, врастаем в землю тут.
Горит и кружится планета,
над нашей Родиною дым .               
И значит нам нужна одна победа,               
Одна на всех - мы за ценой не постоим.                Одна на всех - мы за ценой не постоим.
Нас ждет огонь смертельный,
но все-ж бессилен он            
Сомненья прочь, уходит в ночь отдельный                Десятый наш, десантный батальон.                Десятый наш, десантный батальон.
Едва огонь угас, звучит другой приказ,
И почтальон сойдет с ума, разыскивая нас.
Взлетает красная ракета,
бьет пулемет, неутомим.
Так значит, нам нужна одна победа.
Одна на всех - мы за ценой не постоим.
От Курска и Орла война нас довела
До самых вражеских ворот, такие, брат, дела.
Когда-нибудь мы вспомним это,
И не поверится самим.
А нынче нам нужна одна победа.
Одна на всех - мы за ценой не постоим.
******************

Проводы у военкомата

Вот оркестр духовой. Звук медовый.
И пронзителен он так, что – ах...
Вот и я, молодой и бедовый,
с чёрным чубчиком, с болью в глазах.

Машут ручки нелепо и споро,
крики скорбные тянутся вслед,
и безумцем из чёрного хора
нарисован грядущий сюжет.

Жизнь музыRкой бравурной объята –
всё о том, что судьба пополам,
и о том, что не будет возврата
ни к любви и ни к прочим делам.

Раскаляются медные трубы –
превращаются в пламя и дым.
И в улыбке растянуты губы,
чтоб запомнился я молодым.

*****

Мы сидим, пехотные ребята.
Позади - разрушенная хата.
Медленно война уходит вспять.
Старшина нам разрешает спать.

И тогда (откуда - неизвестно,
или голод мой тому виной),
словно одинокая невеста,
выросла она передо мной.

Я киваю головой соседям:
на сто ртов одна морковь - пустяк...
Спим мы или бредим? Спим иль бредим?
Веточки ли в пламени хрустят?

...Кровь густая капает из свеклы,
лук срывает бренный свой наряд,
десять пальцев, словно десять свекров,
над одной морковинкой стоят...

Впрочем, ничего мы не варили,
свекла не алела, лук не пах.
Мы морковь по-братски разделили,
и она хрустела на зубах.

*****
Я ухожу от пули,
делаю отчаянный рывок.
Я снова живой
на выжженном теле Крыма.
И вырастают
вместо крыльев тревог
за моей человечьей спиной
надежды крылья.
Васильками над бруствером,
уцелевшими от огня,
склонившимися
над выжившим отделеньем,
жизнь моя довоенная
разглядывает меня
с удивленьем.
До первой пули я хвастал:
чего не могу посметь?
До первой пули
врал я напропалую.
Но свистнула первая пуля,
кого-то накрыла смерть,
а я приготовился
пулю встретить вторую.
Ребята, когда нас выплеснет
из окопа чёткий приказ,
не растопчите
этих цветов в наступленье:
пусть синими их глазами
глядит и глядит на нас
идущее за нами поколенье.

Чёрный “мессер”

Вот уже который месяц
и уже который год
прилетает чёрный “мессер” –
спать спокойно не даёт.

Он в окно моё влетает,
он по комнате кружит,
он как старый шмель рыдает,
мухой пойманной жужжит.

Грустный лётчик как курортник...
Его тёмные очки
прикрывают, как намордник,
его томные зрачки.

Каждый вечер, каждый вечер
у меня штурвал в руке,
я лечу ему навстречу
в довоенном “ястребке”.

Каждый вечер в лунном свете
торжествует мощь моя:
я, наверное, бессмертен –
он сдаётся, а не я.

Он пробоинами мечен,
он сгорает, подожжён,
но приходит новый вечер,
и опять кружится он.

И опять я вылетаю,
побеждаю, и опять
вылетаю, побеждаю...
Сколько ж можно побеждать?

*****

Ах, что-то мне не верится, что я, брат, воевал.
А может, это школьник меня нарисовал:
я ручками размахиваю, я ножками стучу,
и уцелеть рассчитываю, и победить хочу.

Ах, что-то мне не верится, что я, брат, убивал.
А может, просто вечером в кино я побывал?
И не хватал оружия, чужую жизнь круша,
и руки мои чистые, и праведна душа.

Ах, что-то мне не верится, что я не пал в бою.
А может быть, подстреленный, давно живу в раю,
и кущи там, и рощи там, и кудри по плечам...
А эта жизнь прекрасная лишь снится по ночам.

*****

Ах, война, что ж ты сделала, подлая:
стали тихими наши дворы,
наши мальчики головы подняли,
повзрослели они до поры,
на пороге едва помаячили,
и ушли, за солдатом - солдат...
До свидания, мальчики! Мальчики,
постарайтесь вернуться назад.
Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими,
не жалейте ни пуль, ни гранат,
И себя не щадите вы, и все-таки
постарайтесь вернуться назад.
Ах, война, что ж ты, подлая, сделала:
вместо свадеб - разлуки и дым.
Наши девочки платьица белые
раздарили сестренкам своим.
Сапоги - ну куда от них денешься?
Да зеленые крылья погон...
Вы наплюйте на сплетников, девочки,
мы сведем с ними счеты потом.
Пусть болтают, что верить вам не во что,
что идете войной наугад...
До свидания, девочки! Девочки,
постарайтесь вернуться назад.

*****
От войны войны не ищут.
У войны слепой расчёт:
там чужие пули рыщут,
там родная кровь течёт.

Пулька в золотой сорочке
со свинцовым животом...
Нет на свете злей примочки,
да кого спросить о том?

Всем даруется победа,
не взаправду – так в душе.
Каждый смотрит на соседа,
а соседа нет уже.

Нас ведь создал Бог для счастья
каждого в своём краю.
Отчего ж глухие страсти
злобно сводят нас в бою?

Вот и прерван век недолгий,
и летят со всех сторон
письма, словно треуголки
Бонапартовских времён.

*****
Блиндажи той войны все травой заросли...

Стихи Б.Окуджавы
Музыка И.Шварца

Блиндажи той войны все травой заросли,
Год за годом затихли бои.
Ни трава, ни года эту землю спасли,
А открытые раны твои.

Припев: То полдень, то тени, то солнце, то вьюга,
        То ласточки, то вороньё...
        Две вечных дороги - любовь и разлука    |
        Проходят сквозь сердце моё.             | 2 раза

Наша память не в силах уйти от потерь,
Всё с фонариком бродит в былом.
Даже в праздничный день чья то тихая тень
Вместе с нами сидит за столом.

Припев: То полдень, то тени, то солнце, то вьюга,
        То ласточки, то вороньё...
        Две вечных дороги - любовь и разлука    |
        Проходят сквозь сердце моё.             | 2 раза

------------------------------------------------------
9 мая Булату Окуджаве исполнилось бы 80 лет
 

9 мая знаменитому писателю, поэту и исполнителю Булату Окуджаве исполнилось бы 80 лет. Окуджава - пассажир "последнего тролейбуса" романтических 60-х, давно стал символом той эпохи. Он был эталоном духовной цельности, нравственности, стойкости и достоинства. Московский бард напоминал людям о бессмертных человеческих ценностях, о глубокой драме народа, и при этом вселял веру в завтрашний день, воспевая "Надежды маленький оркестрик под управлением Любви". Страна, уставшая от пропагандистской "жвачки", с песнями Окуджавы вдыхала глоток живительного кислорода. В литературу он пришел в 1956 году со сборником стихов "Лирика", а за плечами были арест родителей в 37-м, война, ранение, демобилизация. Сельский учитель с дипломом Тбилисского университета вернулся в Москву лишь в 57-м и остался в ней навсегда. В своих стихах Окуджава воспевал красоту российской столицы, прелесть и притягательность ее улиц. Символично, что накануне его 78-го дня рождения, 8 мая, на пересечении Арбата и Плотникова переулка открылся памятник знаменитому барду. Скульптурная композиция включает в себя две бронзовые полуарки, образующие подворотню, две скамейки, фигуру Окуджавы высотой около 2,5 метров, бронзовую тень, убегающую во двор, и живое дерево. Арбат избран местом для памятника не случайно: здесь Окуджава жил долгие годы, этой улице посвящал проникновенные строки, называя Арбат своим "отечеством", "религией".
news.mail.ru/news.html?149435
*****************************************************

ВАЛЕНТИН БЕРЕСТОВ.
==========================

ВЕСЁЛЫЙ БАРАБАНЩИК.
ВОСПОМИНАНИЕ О БУЛАТЕ ОКУДЖАВЕ
http://magazines.russ.ru/slo/2001/1/ber.html
------------------------------------------------
ВЛАДИМИР ВОЙНОВИЧ.
ВСПОМНИМ БУЛАТА.
http://www.ogoniok.com/win/199725/25-34-39.html
 
******************************************************
БУЛАТ ОКУДЖАВА: "ЭТО БЫЛИ ГРУСТНЫЕ ПЕСНИ, ПОТОМУ ЧТО НИЧЕГО ВЕСЕЛОГО В ВОЙНЕ НЕТ"

http://www.izvestia.ru/life/article94281
 
9 мая, в День Победы, Булату Окуджаве исполнилось бы 80. Все, что с ним в жизни случилось, Булат Шалвович честно описал - в стихах, песнях, романах, от собственного лица и от имени своего лирического героя. Но некоторые тексты так и остались незаписанными - или записанными как-то иначе, нежели они прозвучали в устных рассказах поэта на его песенно-литературных вечерах. В коллекции фонограмм филолога (по образованию) и инженера (по профессии) Олега ТЕРЕНТЬЕВА - несколько десятков километров магнитофонной пленки, сохранившей голос Окуджавы. Один из рассказов поэта - о войне.

В сорок втором году, после девятого класса, семнадцати лет, я добровольно ушел на фронт. Воевал, был минометчиком, рядовым, солдатом. В основном - Северокавказский фронт. Ранен под Моздоком из немецкого самолета. А после излечения - тяжелая артиллерия резерва Главного командования...

Вот и все, что мне удалось повидать.

До Берлина я не дошел.

Я был очень смешной солдат. И, наверное, толку от меня было немножко. Но я очень старался делать так, чтобы все были довольны. Я стрелял, когда нужно было стрелять. Хотя честно вам скажу, что не с большой любовью я стрелял, потому что убивать людей - это не очень приятная вещь. Потом - я очень боялся фронта.

Первый день я попал на передовую. И я, и несколько моих товарищей, такие же, как я, семнадцатилетние, очень бодро и счастливо выглядели. И на груди у нас висели автоматы. И мы шли вперед в расположение нашей батареи. И уже представляли каждый в своем воображении, как мы сейчас будем прекрасно воевать и сражаться.

И в тот самый момент, когда наши фантазии достигли кульминации, вдруг разорвалась мина, и мы все упали на землю, потому что полагалось падать. Но мы упали, как полагалось, а мина-то упала от нас на расстоянии полукилометра.

Потом все, кто находился поблизости, шли мимо нас, а мы лежали. Все проходили по своим делам, а мы лежали. Потом мы услышали смех над собой. Подняли головы. Поняли, что пора уже вставать. Встали и тоже пошли.

Это было первое наше боевое крещение. Тогда я первый раз узнал, что я трус. Первый раз. Кстати, должен вам сказать, что до этого я считал себя очень храбрым человеком, и все, кто был со мной, считали себя самыми храбрыми.

А потом шла война. Я многое узнал и увидел... И еще узнал, что все, кто были со мной, они тоже боялись. Одни показывали вид, другие не показывали. Все боялись. Это немножечко утешило.

Впечатление от фронта было очень сильное, потому что я был мальчишкой. И потом уже, впоследствии, когда я стал писать стихи, первые мои стихи были на военную тему. Много было стихотворений. Из них получились песни. Из некоторых. Это были в основном грустные песни. Ну, потому что, я вам скажу, ничего веселого в войне нет.
=======================================================
********************************************************
********************************************************


НИКОЛАЙ ПАНЧЕНКО
1924г.
===================

Стихотворения 40-х - 60-х годов.               
************************************

Первый привал

Мы свалились под крайними хатами --
малолетки, с пушком над губой,
нас колхозные бабы расхватывали
и кормили как на убой.
Отдирали рубахи потные,
терли спины -- нехай блестит!
Искусали под утро, подлые,
усмехаясь: "Господь простит..."
А потом, подвывая, плакали,
провиантом снабжали впрок.
И начальнику в ноги падали,
чтобы нас как детей берег.

* * *
Я с войны не привёз ни шиша.
Даже шубу в Смаковниках продал.
Даже Шурку с полковником пропил:
Сто веснушек .
За стопку ерша.
Пил и радовался:
Живой!
Искалеченный? Все искалечены.
Недолеченный? Все недолечены.
Хорошо, что ещё с головой.

Атаману дана булава.
А Ивану дана голова.
Атаман рисковал булавой.
А Иван рисковал головой.

Голова ты моя, голова,-
Булава ты моя, булава!

* * *
Век не спрашивал : Хочешь?
Он глядел на мандаты
И решал : если ходишь .
Годишься в солдаты.

Мы годились в солдаты.
Мы, признаться, гордились,
Что решали комбаты,
Для чего мы родились.

     Сентябрь

Сентябрь то солнцем просочится,
То сонным громом разворчится,
То на поля и города
Опустит с неба провода,
То лес тряхнёт, то рыжей кистью
Мазнёт по рощам и лугам
И тянет полный невод листьев
 К ноябрьским белым берегам.

      * * *
Мороз к утру забрёл в долину .
И корни задержали сок.
На землю
Выяснить причину
Спустился желтенький листок.


   * * *
Мы старшим - дети,
Младшим - старики,
Мы в прошлом
Даже сверстников имели.
От них остались на воде круги
И в суше - полусгнившие шинели.

Под этим небом - взрывчатым и низким -
Нас жег костёр,
Военный, мировой.

Мы - с искоркой пурпурной обелиски
Над временем, затихшим под травой.


  * * *
Глядишь . иконой
С липовой доски,
Встаёшь . полуоткрытая, босая,
Подходишь,
Руки на плечи бросая:
Спасаясь, не спасаешь от тоски!
А мне б в тебе забыться .
в тёмном, в тёплом,
в тебя забиться,
ласково грубя.
Взорваться смехом,
Расплескаться воплем .
И жить в тебе, и не жить без тебя!
И как собой владеть - не по закону.
Не льстят глаза
И в сторону косят.

И что верней:
Стучаться лбом в икону?
Или разбить икону о косяк?!

* * *

Я сплю.
А ты люби себе, люби!
В твоей глуби
ещё живёт любёнок.
А я убил:
Он так болтлив и звонок.
Я спать хотел . он так не нужен был.
Как старый пёс, я выдохся от драки.
И там упал, где был последний бой.
Где днюют страхи
И ночуют страхи
И вся земля вздыхает под тобой.
Где вспыхивают флагами зарницы,
на грудь росой ложатся облака.
Где спит солдат
Тяжелым сном убийцы.

А ты люби:
Твоя любовь легка.

* * *
Тебя нельзя любить!
Я это понял скоро.
Тебе легко грубить
И глупо возражать.
Тебя держать, как покоренный город:
То в страхе, то подачками
держать!
Чужая ты!
Но как мне быть с тобою?
С такой пустой, как барабанный бой?!
И я врагам
Сдаю тебя
Без боя:
Им лучше знать, как справиться с тобой.


   * * *

Я сижу над любимой .
Над её наготой,
Над её добротой.

Я сижу нелюдимый,
Как пустынник святой
Над испитой водой.

Я сижу, как над лугом,
В буйном запахе трав,
В мире милых неправд.

В этом зареве лунном,
Как в ночном у костра,
Нет утрат до утра.

Первый час у дверей,
фонари на ветру .
Как гвоздики в лесу.

Я из тех фонарей
Ей букет соберу
И сюда принесу..
 

* * *

Если ты - моя добыча,
Мне с тобой не до забав:
Шею красную набычив,
Я несу тебя в зубах.
Если ты . девчоныш глупый,
коноплюшки на носу .
я тебя в ладонях грубых
 очень бережно несу.
Если ты . тяжелый камень,
Быть другою не смогла,-
Я не брал тебя руками,
Просто на сердце легла.
Ты не веришь в эти "если",
Хмелем плаваешь в крови:
Ты ведь песня,
просто песня,
только песня о любви.


* * *
Грустишь?
Я чувствую: грустишь!
Ловлю короткое дыханье.
Простишь? Наверно, не простишь
Мою испорченность стихами,
Мою обязанность солдата,
Что, сердцем чувствуя бои,
Как сквозь окно, глядит куда-то
Сквозь все движения твои.
Ты, верно, думаешь : "Усталость.
А может, старость.."
Нет, не старость!
Стареть солдатам не дано!
Мне, может, тыщи лет осталось
Ласкать волос твоих руно.
Пусть над землёй пройдут века,
Эпохи, рухнув, канут в вечность .
Твою любовь
моя рука
уже вписала в бесконечность.


               * * *

Если старуха сцапала,
Вырваться - лысого черта вам!
Где вы, ребята с двадцатого?
Мальчики - с двадцать четвёртого?
А я всё пишу и пишу вам
Про всё, что случилось, подряд.
Стихи, из которых шубу
не сшить, - знатоки говорят.
В них то, что одним . ребячество.
В них то, что другим . история.
И ты не поддержишь,
незрячая,
немая аудитория.
Лежишь в полковом отдалении,
На метр и на два в глубине:
В секрете моё отделение
В секрете моё поколение .
Пятнадцатый год на войне..

* * *

Поэт не царь,
Но только больше!
Пока незрел, растет пока
Растут на Яузе и Орше
Его потешные войска.
Растут в Калуге и Рязани
Друзья забот, друзья забав,
С его тяжелыми глазами,
С его словами на зубах.

Приходит час -
И хватит жеста,
Чтоб он собрал под тень руки
Семёновский, Преображенский .
Свои лейб-гвардии полки.
И прочь раздоры .
На колени!
Готовясь к славе и борьбе,
Его стихами поколенье
Клянётся в верности себе.

* * *

Адам, Адам!
Мы все должны быть добрыми.
Адам, Адам, я выбился из сил:
Я им платил и тряпками и ребрами,
Из моря и огня их выносил.
Я страсть познал
От жажды и до гнева.
Любил. Прощал. Выдумывал уют.
Они живут- мои чужие Евы .
И даже сами книжки издают.
Адам, Адам!
Родитель мой и пращур,
Недорого отдавший за добро,
твой блудный сын,
твой верный, твой пропащий,
дробит своё последнее ребро.


  * * *
Румяны яблоки и персики:
В них больше крови,
чем воды
Мои невымерзшие сверстники .
Отяжелевшие сады.
Они давно знакомы с ломкостью.
Не ловят ветер на лету.
Роняют плод
И вместе с лёгкостью
Приобретают пустоту.

* * *

В какие руки голову уткнуть,
В какой подол,
Пока ещё не свихнут
Шарнирчик мой - заплакать и затихнуть.
Держи меня, как слово в суете.
Дай отлежаться на твоём пороге .
На тёплом и весёлом животе.
Найди меня, как руку в темноте,
Как денежку сырую на дороге.
               

* * *

Мне опять не везёт :
В перепалку полез .
Порубили стихи на корню.
Накорми меня, лес!
Напои меня, лес!
Говорит : " Напою! Накормлю!"
Он дубами стоит.
Он дымит на быри .
В ледяную глядится Оку.
- Вон русак . да рысак! . не теряйся, бери!-
Подберу и пойду к леснику.
У него . самовар.
У него . самогон.
За стеною бедует вдова.
Подарю патронташ . улещу самого,
Уложу на задворках дрова.
Будет ветер заблудшие звёзды гасить.
Будет запах сосны и грибов.
Буду долго, как вор,под рубашкой носить
Отпечатки голодных зубов
Я косого беру.
Я иду к леснику.
Мне ли, черт побери, не везёт?!
А ленивый мой критик сухую строку
Под чернильное пойло грызёт.
***********************************************

ПАНЧЕНКО, НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ (р. 1924), русский поэт. Родился 9 апреля 1924 в Калуге в семье преподавателя математики, потомственного военного. Атмосфера небольшого города, столь много давшего мировой культуре (достаточно вспомнить имена К.Циолковского, А.Чижевского, П.Филонова), несомненно, повлияла на личность будущего поэта, впоследствии даже в дарственных надписях на книгах стихов он иногда будет именовать себя «Николай Калужский». Сочинять Панченко начал в восьмилетнем возрасте, а первая публикация, увидевшая свет в калужской газете, относится к 1938. Публиковался он и во время войны в армейских газетах.
На фронте Панченко находился с 1942 по 1945, служил в пехоте, затем в частях, обслуживавших аэродромы, был дважды контужен. Военный опыт, отразившись в его творчестве, выкристаллизовал его личность. Война, нравственный долг перед родиной, неизбежное испытание человечности, устойчивость человеческого сознания, способного выдержать даже такой выбор, – одна из важнейших тем в творчестве поэта. Впрочем, какую бы тему он ни выбрал, о чем бы ни размышлял в стихах, на все падает тень от этой главной его темы.

Жизнь после победы, какой она предстает в книгах Панченко, это дар, за который расплачиваются и физической болью, и духовной. Так утверждалось еще в стихотворении Баллада о расстрелянном сердце (1944). Лирический герой говорит о врагах и о себе самом: «На них кресты / и тень Христа, / на мне – ни бога, ни креста: / – Убей его! – / И убиваю, / хожу, подковками звеня. / Я знаю: сердцем убываю. / Нет вовсе сердца у меня». И вскоре ему придется ходить по домам, выпрашивать, подобно тому, как выпрашивают подаяние нищие, сердце, ибо он «в свой каждый выстрел… сердца вкладывал кусок». Вряд ли может утешить чужая фраза: «в скупом послевоенном мире / всем сердца выдано в обрез».

Любовь, природа – вот что должно врачевать раненную на войне душу. Характерно, что темы эти также останутся важнейшими на протяжении всего творческого пути поэта, даже если и примут иную огласовку. Например, любовь обернется драмой разлуки, мучительным переживанием ухода любимого человека, тем более мучительным, что было полное слияние, совпадение двух людей, – «не друзья нас разлучили, не враги, / просто мы как сапоги с одной ноги». Мир лесов и болот оказывается страной, куда можно удалиться и от мира людей, жестокого и несправедливого: «То – снег не снег – напиток свежий, / и лес не лес – забытый дом». В дальнейшем мотивы вновь развиваются и варьируются.

Но деление творчества поэта на раннее и позднее если и не условно (он, разумеется, менялся со временем), то не совсем правомерно. В силу чисто внешних причин практически ни один из стихотворных сборников не отражал реальное положение вещей в поэтическом мире Панченко. Нечего было и думать о публикации множества стихотворений, сюжеты которых или афористические формулировки заведомо шокируют («мы несем трофейный триппер / прямо в логово врагу»), насыщены острыми деталями, зачастую переходящими грань натурализма («Вдоль поезда торчат сосули – / Литые бороды мочи»). Впервые стихи в авторской редакции увидели свет только в сборнике Осенний шум (1990). Речи не было и о каком-либо уходе в себя: поэт публиковался в журналах и газетах, по натуре он деятель, общественник, к тому же испытывавший понятную эйфорию от изменения климата в обществе (недаром две его ранние книги носят столь знаковые названия Теплынь и Лирическое наступление), он пытался на практике осуществить возможные преобразования. Организованные им литературное объединение и клуб «Факел» на фоне тогдашней жизни стали ярким явлением.

Испробовав несколько профессий (главный редактор калужской областной газеты «Молодой ленинец», рабочий на заводе), в 1961 Панченко стал редактором Калужского книжного издательства, где вскоре вышел знаменитый сборник Тарусские страницы, одним из инициаторов и фактических составителей которого был Панченко (в выходных данных он значился членом редколлегии). Резкие оргвыводы, последовавшие вслед за появлением сборника, коснулись его лишь отчасти.

В 1961 поэт переселился в Москву. Здесь он сотрудничал в «Комсомольской правде», учился на Высших литературных курсах при Союзе писателей СССР. После 1965, когда Панченко подписал коллективное письмо в защиту Ю.Даниэля и А.Синявского, наступил длительный период, в течение которого его не публиковали. Наряду с занятиями художественным переводом, он работал с начинающими авторами в литературных объединениях и студиях.

В сборниках 1970–1980-х годов любовная лирика – уже не столько стихи, насыщенные сильными эмоциями, сколько размышления о самой природе любви, о неизбежной связи обретений и потерь, вписанных в историю мира. Природа все больше теряет реальные черты, приобретая черты мифологические: «А за лесом стожок, поляна, / Лось прошел – / и не так давно, – / Будто два козлоногих Пана / Пронесли на плече бревно».

К этому времени окончательно формируется система ключевых образов, используемых поэтом, причем некоторые являются образами-аллегориями, типичными для всей романтической поэзии 1960–1970-х годов, ее демократического крыла. Сама концепция однозначна: поэт, хранитель и глашатай правды, противопоставленный разного рода «опричникам» и «царским приспешникам» – «егерям» у Панченко и А.Галича, «псарям» у Б.Окуджавы. Многие стихотворения Панченко воспринимаются как публицистические аллегории. Похожие на головы бильярдные шары в одноименном стихотворении, которые «выверенный кий» посылает, словно солдат, на Запад, – это, разумеется, люди, недаром им присущи человеческие желания – отдохнуть, помолчать. Аллегориями выглядят и стихотворения на исторические темы, что опять-таки сближает Панченко с такими поэтами, как Окуджава.

Новый период жизни поэта начался с момента очередного всплеска общественной жизни, завершившегося кардинальными переменами в обществе. Панченко выступает не только со стихами, но и с публицистическими статьями, пишет прозу (отдельные рассказы опубликованы еще в 1960-х годах, но о Панченко-прозаике судить еще рано), составляет второй выпуск альманаха Тарусские страницы, по различным причинам не увидевший свет. Панченко – один из инициаторов и создателей общественно-политического движения «Апрель».

http://www.krugosvet.ru/articles/94/1009488/1009488a1.htm
**********************************************************

Николай Панченко
стихи
 БОМБЕЖКА
 
 Вязнут танки —
 снова пробка.
 Над шоссе — неравный бой:
 легких «чаек» рокот робкий,
 «мессершмиттов» властный вой.
 Где-то лопаются шины —
 в небе белые клубки.
 Кувыркаются машины,
 как от спичек коробки.
 Я лежу в канавке мелкой.
 Поле выжжено дотла.
 Я цепляю полной меркой
 из солдатского котла.
 Не война — цыганский табор,
 баба воет на возу.
 Я лежу
 и грязный сахар
 не от голода грызу.
 
 1941
 
 * * *
 
 Вл. Львову
 
 Я не умру — нет смерти мне,
 пока не полюблю.
 Я губы красные во сне,
 как бабочек, ловлю.
 Пусть днем — атаки и броски,
 над головой гроза.
 Не пули—
 острые соски
 мне выстрелят в глаза.
 И лишь тогда
 рази, беда,
 топи меня, вода!
 Пусть сгинет свет.
 Пусть сгинет след.
 Пусть будет все — тогда...
 
 1942
 
 БАЛЛАДА О БЕГСТВЕ
 (По воспоминаниям о 1941-м)
 
 Я видел:
 
 он бежал — спасал себя.
 Конечно, у него была семья.
 И жизнь — одна.
 
 И где-то тоже — мама
 И мало сил. И подкрепленья нет.
 И он бросал
 
 сначала из карманов
 все, что мешало. Вынул пистолет,
 взглянул в зрачок, вздохнул —
 и тоже бросил.
 Потом — шинель,
 как будто ветром осень
 его раздела.
 
 Скинул сапоги —
 бежал в носках.
 А сзади шли враги —
 спокойные, во ржи мелькали каски.
 А было мне тогда семнадцать лет.
 В одном кармане — партизанский паспорт
 В другом кармане — воинский билет.
 И пистолет —
 
 достался от него.
 Он — выдохся.
 А я ушел от бедствий
 лишь потому, что в этом первом бегстве
 как и в других, не бросил
 ничего...
 
 1944
 
 
 
 БАЛЛАДА О РАССТРЕЛЯННОМ СЕРДЦЕ
 
 Я сотни верст войной протопал.
 С винтовкой пил.
 С винтовкой спал,
 Спущу курок — и пуля в штопор,
 и кто-то замертво упал.
 А я тряхну кудрявым чубом.
 Иду, подковками звеня.
 И так владею этим чудом,
 что нет управы на меня.
 Лежат фашисты в поле чистом,
 торчат крестами на восток.
 Иду на запад — по фашистам,
 как танк — железен и жесток.
 На них кресты
 и тень Христа,
 на мне — ни бога, ни креста:
 — Убей его! —
 И убиваю,
 хожу, подковками звеня.
 Я знаю: сердцем убываю.
 Нет вовсе сердца у меня.
 А пули дулом сердца ищут.
 А пули-дурм свищут, свищут.
 А сердца нет,
 приказ — во мне:
 не надо сердца на войне.
 Ах, где найду его потом я,
 исполнив воинский обет?
 В моих подсумках и котомках
 для сердца места даже нет.
 Куплю плацкарт
 и скорым — к маме,
 к какой-нибудь несчастной Мане,
 вдове, обманутой жене:
 — Подайте сердца,
 Мне хоть малость? —
 ударюсь лбом.
 Но скажут мне:
 — Ищи в полях, под Стрием, в Истре,
 на польских шляхах рой песок:
 не свист свинца — в свой каждый выстрел
 ты сердца вкладывал кусок.
 Ты растерял его, солдат.
 Ты расстрелял его, солдат.
 И так владел ты этим чудом,
 что выжил там, где гибла рать.
 Я долго-долго буду чуждым
 ходить и сердце собирать.
 — Подайте сердца инвалиду!
 Я землю спас, отвел беду.—
 Я с просьбой этой, как с молитвой,
 живым распятием иду.
 — Подайте сердца! — стукну в сенцы.
 — Подайте сердца! — крикну в дверь,
 — Поймите! Человек без сердца —
 куда страшней, чем с сердцем зверь.
 Меня Мосторг переоденет.
 И где-то денег даст кассир.
 Большой и загнанный, как демон,
 без дела и в избытке сил,
 я буду кем-то успокоен:
 — Какой уж есть, таким живи.—
 И будет много шатких коек
 скрипеть под шаткостью любви.
 И где-нибудь, в чужой квартире,
 мне скажут:
 — Милый, нет чудес:
 в скупом послевоенном мире
 всем сердца выдано в обрез.
 
 1944
 
 * * *
 
 О боже, было ли оно —
 Спасение на русских печках,
 Купанье в подмосковных речках
 И деньги — только на вино...
 Не деньги, господи, гроши.
 Все остальное от природы,
 От чуть подпорченной породы
 Мы были зверски хороши.
 Смертельны, как змеи укус,
 И так — на миг — необходимы.
 И губ твоих древесный вкус
 Мои прекрасным
 Находили.
 
 Когда закат, когда — дергач,
 И всё насквозь в росе вечерней
 На узкой ленточке ничейной
 Вдоль ограждений важных дач.
 
 1986
***********************************************************
Николай Васильевич Панченко
9.04.1924
Род. в г. Калуга в семье преподавателя. Участник Великой Отеч. войны.; сержант. Окончил Калужский учительский ин-т (19490, Московскую парт. школу (1953), ВЛК (1963). Был членом КПСС (с 1944). Работал в Калужском изд-ве.

Печатается с 1944. Автор кн. стихов; Теплынь. М., 1958; Лирическое наступление. Калуга, 1960; Необычайные приключения солнечного зайчика. Сказка. М., 1961 (в соавторстве с В.Д.Берестовым); Обелиск в лесу. М., 1963; Зеленая книга. М., 1971; Уходит дерево. М., 1976; Остылый уголь. М., 1981; Стихи. М., 1983 (предисловие С.Чупринина); Белое диво. М., “Сов. писатель”, 1985; Избранное. М., "Сов. писатель", 1988 (предисловие О.Постниковой); Осенний шум. М., 1990; Горячий след. М., 1994; Живу во глубине России. М., “Соль”, 1999 (500 экз.). Был инициатором создания и издат. редактором альм. “Тарусские страницы” (Калуга, 1961). Печатает стихи в ж-лах "НМ" (1988, № 10), "Знамя" (1988, № 2; 1989, № 10), "ЛО" (1990, № 8), “Огонек” (1990, № 13). Переводит стихи поэтов СССР (Б.Джанян, А.Кацев и др.). пишет также прозу: “День и ночь”, 1994, № 5.

Член СП СССР (1961). Председатель комиссии по лит. наследию В.Нарбута (с 1989). Член редколлегии альм. “Апрель”, ж-лов “Русское богатство” (1991-95), “День и ночь”, редсовета ежемесячника “Лит. листки” (с 1996).

Награжден орденом Отеч. войны 1-й степени, медалью”За победу над Германией” и др. Премии ж-ла “ДН” (2000), “Венец” (2001). Пенсия Президента РФ (с 1995).

Источник: Словарь "Новая Россия: мир литературы" («Знамя»)
http://magazines.russ.ru/authors/p/npanchenko/
***********************************************************
ГРАЖДАНИН
ПЕРИОДИЧЕСКИЙ ПОЛИТИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ
======================================
http://www.grazhdanin.com/grazhdanin.shtml?Vipuski/J03/stat23

№3 2003г.
================

«Я НЕ БОЛЕЗНЬ , Я БОЛЬ ТВОЯ, РОССИЯ...»


Николай ПАНЧЕНКО

ПОЭТ НИКОЛАЙ ПАНЧЕНКО ПРИНАДЛЕЖИТ К ТАК НАЗЫВАЕМОМУ ФРОНТОВОМУ ПОКОЛЕНИЮ. НА ДОЛЮ ЭТОГО ПОКОЛЕНИЯ ВЫПАЛО УЧАСТИЕ И В ДРУГОЙ БИТВЕ - С СОБСТВЕННЫМ ТОТАЛИТАРНЫМ РЕЖИМОМ. ЕЕ ОНО ТОЖЕ ВЫИГРАЛО. И НЕ УТРАТИЛО СВОЕЙ ГРАЖДАНСКОЙ АКТИВНОСТИ И СЕГОДНЯ.

ЗА ДЕСЯТИЛЕТИЯ ТВОРЧЕСКОЙ РАБОТЫ Н. ПАНЧЕНКО ВЫПУСТИЛ 12 КНИГ. НО ЛИШЬ ДВА ПОСЛЕДНИХ ЕГО СБОРНИКА - "ГОРЯЧИЙ СЛЕД" (1994) И "ЖИВУ ВО ГЛУБИНЕ РОССИИ" (1999) - БЫЛИ ИЗДАНЫ БЕЗ ЦЕНЗУРНЫХ ПОПРАВОК И КУПЮР.

-Николай Васильевич, когда осторожные советские редакторы "продергивали" ваши книги, верили ли вы, что все-таки настанет иное время?

- Мы не думали, что до этого времени доживем. Но понимали, что готовиться к нему надо.

- Говоря "мы", кого вы имеете в виду?

- Нашу группу, а проще - "кухню". Тогда у каждого была своя "кухня". У Надежды Яковлевны Мандельштам - тоже, и туда входили такие, например, люди, как отец Александр Мень, Андрей Синявский, Вяч. Вс. Иванов, владыка Иона, Варлам Шаламов, Александр Любищев, знаменитый биолог, который жизнь свою провел в борьбе с Лысенко, Варя Шкловская, Женя Пастернак, Нина Бялосинская, Сергей Аверинцев. Бывали в этом кругу Иосиф Бродский, Белла Ахмадулина, Лев Гумилев, художник Володя Вейсберг - его лучшие полотна сейчас находятся в Лувре. И многие другие прошли через маленькую кухоньку сначала в Лаврушинском переулке, в доме Шкловских, потом на Большой Черемушкинской улице, где друзья помогли Надежде Яковлевне купить однокомнатную квартирку. Помнится, когда в клубе "Кристалл" состоялся первый вечер памяти Надежды Мандельштам, большой зал, мест на триста, был битком набит, и при этом - ни одного незнакомого лица.

На нашей "кухне" среди прочих обсуждались два очень важных вопроса. О свободе. Что это за понятие свобода - внутренняя и внешняя, только ли себе или и другому, стороннику или оппоненту тоже. Спорили - как существовать в свободе, которой никто из нас, тогда молодых, не видал.

И второй вопрос: кого считать интеллигентом. Осип Мандельштам клялся в верности "четвертому сословию". Помните - "ужели я предам позорному злословью присягу чудную четвертому сословью". В толковании этого понятия много путаницы и внеисторичности. Я тоже не претендую на точность и полноту. Но нельзя же согласиться с Харджиевым, автором комментария к советскому однотомнику поэта, что "четвертое сословие" - это пролетариат. По Герцену, пролетарии и буржуа отличаются лишь тем, в чьих руках общественное богатство. Одни владеют - другие хотят владеть. А нравственно не разнятся и легко меняются местами. Мандельштам, хорошо знавший Герцена, не мог присягнуть социальному оборотню. "Четвертое сословие" возникает как противостояние третьему, из которого в основном вышли пролетарии и буржуа, но находится в другом, нравственном измерении. Оно включает в себя и пролетариев (М. Горький), и буржуа (Фридрих Энгельс), и аристократов (Герцен и Огарев). Оно не столько существующее и оформленное, сколько осуществляемое и подлежащее оформлению. Оно и реальность, и идеал.

- Но что же все-таки делает человека интеллигентом?

- Этот вопрос все время ставил перед собой Мандельштам. И как ответ на него он выдвинул отношение человека к поэзии. В России она играет особую роль. Она будит людей и формирует их сознание. "Поэт затем, чтоб мир вертелся - ни царь, ни раб не ожирел". За поэзию у нас убивают. Стихи вообще вещь непростая. Бог отделил свет от тьмы и к этому делу приставил поэта... Того, кто жаждет постичь: где он, с кем, для чего. И когда на все вопросы отвечает честно, получается поэзия. Когда нечестно - создает суррогат. Ахматова говорила, что человек, начавший с плохих стихов, т.е. с суррогата, отравлен на всю жизнь. Он для нормальной нравственной пищи погиб.

- Вопросы о свободе и об интеллигенции рассматривались на "кухне" Надежды Яковлевны Мандельштам как своего рода подготовка к гипотетическому будущему. И что же, готовы вы оказались к нему, когда оно настало?

- Да настало ли? Не вернее ли сказать: тяжело и мучительно настает. Оно - не декларации и даже не законы. А опознаем мы его по человеку (если хотите - народу), вернувшему себе человеческое достоинство.

К тому "гипотетическому" будущему мы готовы больше, чем к настоящему, когда слышишь, что "каждый за себя". "За себя" - свойство биологическое. А вот если не "за себя", но за тех, что еще, может быть, и не родились, не за свое, а за то, чем никогда не воспользуешься, - это не биология, это крепче. Человек, способный на такое, духовно увеличивается. Он тот дом, как сказал философ, что изнутри больше, чем снаружи. А для себя он готов к любому исходу.

Война - гадость, великая война - великая гадость. Но она никогда бы не кончилась, если бы не было там таких людей. Знаю не по рассказам две войны: гражданскую (выселения, уплотнения, обыски, аресты) и Отечественную. Одна война в другой - российская матрешка. А в стороне от этой одеревенелой оболочки, примитивной, с неморгающими глазами, всегда была живая периферия, активная, состоящая из людей, готовых для себя к любому исходу. Это и "кухни", и котельные с работягами из бывших ученых, и церковные приходы с высокодипломированными батюшками, и всякие литгруппы, студенческие и территориальные, при партийных и молодежных газетах. Антиматрешечная периферия имела много "видов на жительство", уверток, форм существования. Она бесконечно делилась, перетекая из одной формы в другую, была в целом неуловима и в каждой части существовала с риском для жизни. Была резервом ГУЛАГа и средой, куда возвращались уцелевшие лагерники.

Как участник не только Отечественной, но и, прежде всего, гражданской войны - она продолжалась всю мою жизнь - повторю: она никогда не кончилась бы, если бы не было людей, готовых для себя к любому исходу.

- А как в условиях этой войны вам удалось издать крамольный альманах "Тарусские страницы"? Он был раскуплен в мгновение ока и стал не просто бестселлером, а настоящим событием общественно-культурной жизни. Помню, как в начале восьмидесятых однокурсник одолжил мне на несколько дней бережно хранимую в семейной библиотеке книгу, официально подвергнутую опале...

- Я уже почти ответил на ваш вопрос. Были люди, способные на этот поступок. Многие из них впервые встретились в Тарусе и уже не расставались, потому что "Тарусские страницы" продолжились "кухней" Надежды Яковлевны Мандельштам, ее замечательными книгами, многочисленными публикациями и изданиями в духе "Тарусских страниц" и вообще - новым качеством отечественной литературы. Думаю, это не очень большое преувеличение роли нашего альманаха. Для того он и замышлялся, чтобы прорвать госкомплотину на пути настоящей прозы и поэзии. Хотя бы ненадолго. Получилось. И за этот исторический миг, когда "Т. С." рвали из рук, к читателю пришли Юрий Казаков, Николай Заболоцкий, Юрий Трифонов, Наум Коржавин, Борис Слуцкий, Владимир Корнилов, Евгений Винокуров, Марина Цветаева, Булат Окуджава, Давид Самойлов и многие другие. И изменили точку отсчета.

- "Новый мир" и "Юность" в то время тоже шли на такие прорывы, но отнюдь не всегда им это удавалось.

- Легче было действовать в малозаметном месте. Я работал тогда в Калужском книжном издательстве, вполне заштатном, и должен был выпускать областной альманах, издание полуграфоманское и никому, кроме его авторов, не нужное. Чтобы освободиться от графоманов, надо было территориально уменьшиться. И вместо областного альманаха мы с главным редактором издательства, моим полным единомышленником, решили выпустить районный альманах, говоря на совпартжаргоне - "спуститься в глубинку". Район выбрали - Тарусский, тесно связанный с московской литературной элитой. И обком нам сказал: молодцы, что спустились вниз. Что получилось из этого, известно.

- Неужели так просто?

- Как все, что удается сделать... Но это был только первый шаг по нашему минному полю.

- А что, можно было взорваться?

- И не раз. Скажем, когда начальник обллита, посмотрев уже готовый сборник, заявил: "Нет, я не подпишу". Что делать? Пошел к нему Сладков, директор издательства, положил сборник и говорит: "Геннадий, ты не подписываешь как коммунист или как начальник обллита? Если как начальник обллита, то покажи мне инструкцию". - "Нет, как коммунист". - "Тогда ставь штамп, подпись, надевай свои нарукавники и пиши письмо в обком". Тот так и сделал. А пока он надевал нарукавники, мы добились у директора типографии круглосуточной работы всех цехов. Двое суток бегали с четвертинками от печатников к переплетчикам, чтобы успеть выпустить хотя бы первую партию, 30 тысяч экземпляров - и еще одну тысячу на лощеной бумаге для делегатов ХХII съезда партии.

А потом грянул гром. Первым делом в калужской газете. Облкниготорг отказался от тиража, но уже ехали машины из Москвы: из сотого магазина, просто книголавки - почему-то по ночам, и мы тоже не спали, вместе с ними вывозили книги.

- Отчего же тридцать лет спустя, в условиях куда более благоприятных, вам не удалось издать второй выпуск "Тарусских страниц"? Я видела его верстку. И по авторскому составу, и по духу он - прямое продолжение той, первой книги.

- Прежде всего хочется повиниться. Первый сборник мы задумали в январе 61-го, а летом он был уже подписан к печати. Со вторым замешкались. Но не в этом дело. Вы заметили, что в первом выпуске участвовали не только пролетарии, которым нечего терять, но и директор издательства, и еще не упомянутый мной секретарь обкома по пропаганде Алексей Сургаков? И тот же начальник обллита сопротивлялся так, чтобы его сопротивление можно было преодолеть. Их всех поснимали с работы. Они подорвались на наших минах и скоро скончались, скажем как о солдатах - от ран: на войне как на войне. Мне стыдно перед ними, но в то же время я горд за них: они знали, на что идут. И сохранили со мною добрые отношения. С такими людьми я прошел Отечественную, и пусть с кем-то из них мы оказались на другой войне по разные стороны баррикады, я знал: они способны далеко зайти в борьбе за идею, не за свое, а за то, чем никогда не воспользуешься. Они были жертвенны и тоже готовы для себя к любому исходу. Они были духовны, значит - по-человечески крупны, хотя в их духовности некто нечистый передернул карты.

Они из прошлого, как многие из нас, и из того гипотетического будущего, к которому мы готовились. А в настоящем, когда все чаще слышишь: "Каждый за себя", - зачем рисковать? и не жизнью ведь - ломаным грошом! - ради высоких целей. Литература - хорошо. Но копейка - вернее! И издательства одно за другим стали сбывать с рук "Тарусские страницы": "Икпа", "Скиф", "Московский рабочий". Кто следующий?.. А может быть, все-таки наступит еще при нас - наше время. И наши надежды сбудутся.

- Выходит, по нынешним временам книжка оказалась некоммерческой, что означает - обществу не нужной. Прямо по вашим словам: "Простое дело - медный грош. А он не прост: он вынет душу..." Почему же мы пришли к такому грустному духовному итогу? Нет ли в этом и вины интеллигенции?

- Что вы имеете в виду - демократию или интеллигенцию? Это разные понятия. Среди демократов много людей неинтеллигентных, но среди настоящих интеллигентов, как правило, недемократов нет.

- Тот слой, которому и искалось определение на кухне Надежды Яковлевны.

- Сперва о пролетариате и буржуа. Когда они меняются местами и возникают - скажем про нашу страну - "новые русские", нравственности от этого в обществе не прибавляется. Что же касается интеллигенции, то я бы хотел вспомнить одну притчу. К святому подлетает голубь и говорит: "Спрячь меня, за мной гонится коршун". "Давай сюда, за пазуху". Тут появляется коршун и кричит: "Что ты делаешь? Это же моя пища. Вот-вот меня оставят силы и я погибну". Тогда святой разрывает грудь, вынимает сердце и отдает его коршуну. Понимаете, демократия - еще не тот голубь, ради которого надо разрывать грудь. Потому что демократии в разных странах и в разные времена были очень неоднозначны, как принято выражаться. Ведь не случайна фраза, что как социальная система демократия очень плоха, но ничего лучше человечество еще не придумало. А о русском народе можно сказать, что он не хуже любого другого. Если его можно было подвигнуть на сталинский фашизм, то Гитлер сделал это с куда более цивилизованным народом - немецким. В Австрии, как кто-то говорил, нельзя поставить пушку, чтобы не уперлась дулом в один университет, а лафетом - в другой. В России же можно было много поставить пушек между, например, Казанским и Томским университетами. Русский народ очень долго находился в яме, в то время как другие шли по более-менее приличной дороге. И поэтому даже не очень развитые страны сильно обошли нас за двадцатый век и легче решают свои социальные проблемы.

Что же касается интеллигенции русской, то о ней особый разговор. И в XIX веке, и в XX она была очень высокого уровня. И не случайно Ленин последними словами ругал интеллигентов. Они именно те люди, которые готовы, чтобы коршун не растерзал голубя, разорвать свою грудь и вынуть сердце. Как это случилось с Алесем Адамовичем в буквальном смысле, когда после инфаркта он пришел на суд бороться за писательскую собственность. Как случилось с Сахаровым и многими менее известными нашими современниками. Мы уходим, салютуя разрывом сердец, - примерно так писал Михаил Дудин.

- Или как писали вы сами, "бой, грянув, творит и не ждет! Но есть у меня беззащитное сердце, и это меня подведет".

- Но Виктор Шкловский сказал в свое время очень точно: не надо забивать гвозди самоваром. Интеллигенция не для того существует, чтобы решать вопросы драки, где совсем другие законы, где нужен так называемый политический опыт. Он помогает установить справедливость - разумеется, относительную. Когда наши танки вошли в Чехословакию и Свободе предложили возглавить правительство, он, согласившись, заявил, что исходит из политической реальности. Что он не фантазер то есть. Тогда как интеллигенция не исходит из политической реальности, из того, что называется выгодой. Простой справедливости ей, хотя это очень важно, недостаточно. Ей хочется жить не по справедливости, а по истине. Вот по истине надо отдать сердце коршуну, чтобы сохранить голубя.

- Сейчас в большой моде теория: интеллигенция сойдет со сцены, и ее место займут интеллектуалы.

- Это чушь. Интеллигент - понятие нравственное, а интеллектуал - чисто, так сказать, мыслительное: "умница", да еще образованный. Интеллектуал, как и демократ, может не быть интеллигентом.

Интеллигенция наша прекрасна. И если этим самоваром не забивать гвозди, то будущее у России не хуже, чем у других стран, а может быть, и благоприятней. Но при существующем - опять же вернемся к реальности - уровне нашего населения оно не изберет сейчас в свои вожаки представителей интеллигенции. Да они и не годятся для этого.

- Но разве действительно не несет интеллигенция ответственность за тех, кто под ее знаменами пришел к власти?

- В преступлениях советской власти, конечно, виновата и интеллигенция, хоть и больше других пострадала от этого. Не раз и не два она клюнула на коммунистическую наживку. На высокие слова, за которыми не последовало высоких поступков. Вспомним 20-е годы, когда Чаянову позволили открыть рот, но тут же и уничтожили. И, конечно, знаменитую сталинскую конституцию. Мой отец, прочитав проект, полетел как на крыльях к своей матери. Как же! - свобода слова, веры, митингов и демонстраций. А через час вернулся с вытянутым лицом: бабушку нельзя было обмануть. Жаль, не у всех была такая мама или бабушка.

Обманутая немалая часть интеллигенции помогала большевикам обманывать простых людей. Сталин, как и многие из "тонкошеих вождей", как их назвал Мандельштам, не мог двух слов связать. Очень им помогала наша интеллигенция. Впрочем, сглотнув наживку, она перестала быть таковой. Зато получила место "прослойки" между серпом и молотом. И угол - за особые заслуги! - в коммунистической надстройке.

Да, несет ответственность, и больше других... Больше других "ведала, что творит". Не сразу сообразила. Но и сообразив, большей частью оставалась "советской". И даже сейчас, когда и ежу все понятно, продолжает оправдываться, вместо того чтобы покаяться. И получает новые регалии и ордена. Любит начальство - везде и во все времена! - непотопляемое.

- Каково ваше личное отношение к покаянию?

- Личное я точнее выражаю в стихах:


Я не пишу - мне только б записать! -
И я стенографирую бездарно
О том, как брата блудного спасать,
Неся притом издержки благодарно.
Спасать того, кто мерзко виноват,
Чья подлость не искупится могилой.
О, Господи, не я ли блудный брат?
Спаси меня и, может быть, помилуй.

Вот так. Добавить мне к этому - нечего...

Беседу вела Елена КОЛЬОВСКА.

P.S.Интервью с Николаем Панченко состоялось совсем недавно, но в одной своей части больше не соответствует действительности - "Тарусские страницы"-II не только вышли, но и уже исчезли с книжных прилавков. Оправдались надежды поэта: "А может быть, все-таки наступит еще при нас - наше время". И вправду наступило, в очередной раз, вскоре после этого разговора.

Потомки когда-нибудь будут изучать по этим двум выпускам как историю отечественной литературы, так и способы прорыва последней к своему читателю - несмотря ни на какие обстоятельства: если первый выпуск в начале 60-х стал фактом нашего бытия в боях с советской цензурой, то второй, подготовленный к 1991 году, на протяжении 11 лет полной свободы от идеологических запретов все никак не мог заинтересовать современное российское коммерчески-развлекательное книгоиздание. Издатели лишь кивали на покупателя, не заинтересуется, мол. И казалось, что полностью готовый альманах так и останется на пленках. Но наконец, случайно попав в руки главного редактора журнала "Грани", книга была напечатана буквально за месяц. И тот факт, что первый ее тираж (надеемся, будут и другие) раскупили еще быстрее, чем издали, подтверждает не только старую истину о том, что маловеры часто остаются с носом, но и то, что высокая, настоящая литература в России по-прежнему существует, что она не устаревает и все еще есть люди, которым это важно и нужно.
+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
 
http://www.auditorium.ru/books/283/Vopli94-6_chapter3.html

КОГДА НАЗРЕВАЮТ СТИХИ..

Николай ПАНЧЕНКО. Беседу вела Ольга ПОСТНИКОВА   
- Николай Васильевич, мы так давно знаем друг друга, что интервью по всем правилам может и не получиться.

Долгие годы вы были духовным учителем целой группы людей, и моих полсудьбы прошло на глазах у вас - с 'оттепели', когда вы звали меня на 'ты'. Даже для случая невозможно притвориться журналисткой, выясняющей моменты вашей биографии, ведь я многое знаю.

Помните, как мы с вами познакомились на литературном объединении в Менделеевском институте? Лидер нашей 'поэтической компании' Илья Рубин, услышав вас на одном из вечеров, которые тогда - в начале 60-х - проходили с большой ажиотацией, пригласил вас стать нашим руководителем, и вы согласились. Эстрадная поэзия была в самом расцвете, и литературное 'наставничество' было распространено. Но рубинское чутье, индикатор фальши, других отвергая, вывело на вас.

Мы знали, что вы воевали в пехоте, потом в авиации. А 'Балладу о расстрелянном сердце' запомнили наизусть с вашего голоса:

Я сотни верст войной протопал.

С винтовкой пил.

С винтовкой спал.

Спущу курок - и пуля в штопор,

и кто-то замертво упал...

- Убей его! -

И убиваю,

хожу, подковками звеня.

Я знаю - сердцем убываю.

Нет вовсе сердца у меня..

Ах, где найду его потом я,

исполнив воинский обет?

В моих подсумках и котомках

для сердца места даже нет...

Не свист свинца - в свой каждый выстрел

ты сердца вкладывал кусок.

Ты растерял его, солдат.

Ты расстрелял его, солдат.

Такая правда о войне не нужна была ('Поэзия сейчас - официантка идеологии', - говорили вы). В этих стихах звучало: убийство и на войне - убийство, тяжкий грех. А всю меру моей тогдашней наивности можно представить, если воспроизвести наш разговор. Я спросила, предлагали ли вы стихи во фронтовые газеты, а вы ответили:- 'Нет, я знал, что за это -расстрел, без суда и следствия'.

Один из нас писал в дневнике: 'У меня есть источник - как аккумулятор - Панченко. И пока я его слышу (внутренне), я не ошибаюсь'.

Мы повторяли: 'Атаману дана булава. А Ивану дана голова. Атаман рисковал булавой. А Иван рисковал головой'. И никаких классовых чувств в стихах.

А ныне ваши ученики - 'иных уж нет, а те далече...', но для меня живо это ощущение: 'Тяжелые плечи, сутулые плечи - она как под крышу заходит сюда'. А была у вас тогда издана в Москве только небольшая книжка 'Обелиски в лесу'.

Это я сейчас понимаю, чем притягивали ваши стихи. 'В безопорном языческом мире с безусловным потеряна связь', а они были религиозными по сути. Без культовой символики и вне христианской эстетики - в этом их особость до сих пор.

Что касается ваших уроков, то вы нас оберегали от искусов профессионализма, не допускали в поэтическом деле автоматизма и словесной легковесности. И не стеснялись говорить высокопарно: 'Надо нести свой крест' или 'Грех идет к потомкам'.

И потом, в 70-е годы, не жалели сил для поддержки тех поэтов, кто не пошел в 'обоймы', организовав в ЦДЛ 'Лабораторию первой книги' вместе с Александром Балиным и Ниной Бялосинской. Собирались в помещении парткома дм обсуждения неизданных книг, и многие приглашаемые морщились: 'Почему в парткоме?' 'Потому что нет темнее места, чем под светильником', - отвечала я. Неправда, что совсем ничего нельзя было, - кто хотел, тот делал. Это были уроки гражданской совести, как сказали бы сейчас. А тогда мы слышали:

Я не болезнь, я боль твоя, Россия,

не праздничная тряпка к ноябрю,

но будто придорожная осина,

стыдом твоим горюю и горю.

И сегодня, работая по заданию журнала, я задам вам вопросы, которые именно для меня сейчас важны и которые являются продолжением наших бесед, начатых когда-то: и после выхода ваших книг 'Остылый уголь' и 'Белое диво', и позднее, когда я работала над предисловием к вашему 'Избранному', и просто в мои трудные дни.

Считаете ли вы, что в русской культуре и русской жизни поэт занимает особое место, что в России его пророческая миссия традиционно?

- Бог отделил Свет от тьмы. И к этому делу приставил поэта. Черное и белое сами по себе- без присмотра - стремятся к серому. Горячее и холодное - к теплому. Отсюда ваш вопрос.

'Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих' (Откровение Иоанна Богослова).

Тем не менее в нашем грешном мире серое и теплое можно назначить поэзией. И назначают. Часто не осознавая, что это уже не созидание, а разрушение. Его делание (а в сущности, попустительство) не требует усилий. Как, впрочем, и его потребление. Отсюда интерес к нему, повышенный спрос. А оно - даже не дешевка, оно - отрицательная величина.

Редкое начальство (которое, как известно, всегда с народом) не отдает предпочтения этой отрицательной величине. И, в отличие от нашей индифферентной критики, безошибочно узнает свою жертву - поэта. 'В России за стихи убивают, - говорил Осип Мандельштам. - Где еще, - спрашивал он, - так высоко ставят поэзию и поэтов?'

И был убит за стихи. Как многие - до и после него. Никому не запрещено и сегодня.

- Может быть, потому, что поэт в России - по известной строке - больше, чем поэт?

- Поэт не бывает больше, чем поэт. Меньше - сколько угодно: все, что 'не-поэт', не прибавляется к поэту, но вычитается из него: политик, общественный деятель и т. п.

Необходимо понимание самодостаточности поэзии и ее трагизма. Источник гармонии - вечен. Поэт, противостоящий смешению и разложению, по, призванию властвующий над хаосом, обречен. Такова печальная антиномия.

Но, заметьте, речь идет о поэте.

Поэты не солдаты- их никогда не бывает много, но ровно столько, чтобы при любых лихолетьях земля не осталась без поэта.

Не осталась и Россия без поэтов - без их пророческой миссии, без их трагической судьбы - все при нас. Только не ищите их в списках награжденных и лауреатов.

- Кстати, как вы относитесь к пророчеству Иосифа Бродского о том, что России пришла пора переместиться на вторые роли?

- Я вам сказал: не ищите пророков в списках лауреатов.

- Не буду; договорились. А не кажется ли вам, что вхождение русской поэзии в европейскую культуру идет при нивелировании национальных черт, что наибольший успех обеспечен формам, самым далеким от народных жанров? Не потеряется ли то, что есть в нас ориентального? Вот и у вас - верлибры...

- Русская поэзия давно европейская. Географически была всегда европейской - не азиатской и не евро-азиатской. А сейчас она мне представляется более европейской, чем та, что пишется на европейском Западе. Для кого Мандельштам, Рильке, Пастернак - вершины современной поэзии, тот не сомневается, что европейский Парнас сместился к востоку, точнее - к северо-востоку. Не исключено, что когда-нибудь речь пойдет об ориентальных чертах западноевропейской поэзии.

-А что вы скажете тем, кто у нас или Западе говорит об упадке современной русской литературы (в том числе эмигрантской)? Кто утверждает, что она утратила 'знак качества' в сравнении с классикой, и спрашивает буквально следующее: 'Гласность в действии, но где же 'золотой век'? Или хотя бы 'медный'?*

- Скажу (гласность теперь это позволяет), что мы по-прежнему блатная страна. Если деликатнее - коррумпированная. А совсем безобидно- имеющая корпоративные интересы. Составляющие коммерческую тайну.

Прежде, в начале перестройки, плохо было. Но можно било в неразберихе издать Владимира Нарбута. Если не в 'Советском писателе', так в 'Современнике' (Москва, 1990).

Теперь - хорошо. Но издать стихи Нарбута нельзя. Почему? Коммерческая тайна.

Нельзя просто так - только потому, что хорошая книга, - издать 'Братьев Карамазовых', например, если их написал не Федор Достоевский. И не Петр Проскурин, которому, говорят, известно, где партийное золото.

И потому нет 'Братьев Карамазовых', новых, написанных нашим современником. То есть они, может быть, и написаны. Наверняка написаны, да не изданы. А написанного, да неизданного у нас, как и в худшие времена, хватит на три таких мира, в каком мы живем. Вот где 'золотой век' - в писательских столах. Или 'серебряный',- в точности этого никто не знает.

Оттого, может быть, и в претензии мир к литературной России: не верит, что нет у нее духовных сокровищ, - и правильно делает, что не верит! - требует предъявить. И чтобы совсем обидно нам стало, называет всякие страшилки да развлекалки, написанные почти по-русски, русской литературой.

А какая же это литература? Дурные игры на крови: кто первый добежит до прилавка. Понятно, тот, у кого мешок легче, ноги быстрее да локти острее. А другого не надо. Вот и нет другого...

Одному Виктору Астафьеву - ну, может быть, не совсем одному! - вышло добежать с тяжелым мешком, с его романом 'Прокляты и убиты'. Знать, трудовое время его так удачно сложилось. Его и судите - по самым высоким меркам! - и выйдет, как ни судите, классика. Я все время мучился тем, что не написал о войне всей правды, которую знаю. Но вышел роман Астафьева - и мне легче стало.

-Я вчера читала верстку нашей беседы, а рядом лежала 'Вечерняя Москва': интервью с Виктором Петровичем Астафьевым - большое, чуть не на полосу, во многом весьма актуальное. Есть там, однако, и обескураживающие утверждения. Ну, скажем, о том, что евреев не зря не любят 'не только в России, но и во всем мире'. Как вы к этому относитесь? Ведь влияние Астафьева на нравственную атмосферу России огромно.

- Меня этот пассаж Виктора Петровича весьма огорчил. Да Виктор ли это? К России антисемитизм не прилипнет, как ни пытались его привить ей. Обидно, если это не минутное помрачение, боязно за большого писателя.

А многие - такова жизнь! - не добежали. Ни на букву 'А', ни на другие буквы. Почему? Коммерческая тайна. Золото нужно, - сообщаю совершенно секретно, - 'золотой век' не нужен.

Застрял в демократическом издательстве 'Московский рабочий' второй выпуск 'Тарусских страниц' (Тридцать лет спустя, 1961-1991'); шестьдесят авторских листов, столько же авторов. Среди них: Марина Цветаева, Осип Мандельштам, Надежда Мандельштам, Всеволод Иванов, Виктор Шкловский, Варлаам Шаламов, Булат Окуджава, Юрий Казаков, Юлий Даниэль, Фридрих Горенштейн, Андрей Синявский. И как и в первом выпуске - безымянные, не имеющие в литературе громкого имени, молодые: настоящее и будущее отечественной литературы.

Помню, каким неожиданным событием был в 'Новом мире' 73-го 'Дом и сад' Валерии Алфеевой. И рассказ Олега Хандуся в журнале 'Урал' о молодом человеке, вернувшемся с афганской войны. У этого автора большая внутренная эмоциональная концентрация. Я боялся, не 'закатали' бы его в советский железобетон. Но потом вышла повесть в 'Согласии' и книга, и стал за него спокоен: он живет сердцем.

Вот подтянутся главные силы - добегут, протиснутся к читателю, - тогда и зайдет разговор 'на весь крещеный (и некрещеный) мир'- о современной русской литературе. А пока скажем о ней еще раз, что она умеет жить в рукописях - и полвека, и век. И не стареть. Потому что талантлива.

И последнее об этом. Анна Ахматова говорила: 'Главное, чтобы стихотворение было написано', - и сжигала в пепельнице листочек с этим стихотворением, оставляя ему шанс - жить в памяти. Десятилетиями в памяти Надежды Мандельштам жили стихи Осипа Мандельштама. И это влияло на историю, простите мне 'высокий штиль', больше, чем все поэтические публикации того времени.

Это и есть духовная жизнь, если жить ею, верить в нее, а не болтать о ней. А ведь мы уже до невоспринимаемости заболтали самые главные слова, научились писать их с прописной буквы, а сами так и остались, ничего не исправив в себе, ползучими материалистами.

-Я помню, когда я как-то жаловалась, что не хватает начитанности, образования, вы резко сказали: 'Стихи пишут животом!' Я так понимаю: 'живот' - это древнерусское 'жизнь'. В то же время вы всегда говорили своим ученикам, что в жизни нельзя делать ставку на стихи, надо жить всем, а не одними стихами. Тогда как у многих пишущих установка была такая: я - поэт, и только поэт. Позия или ничего!

Вы всегда отстаивали полноту бытия. И ваши каждодневные труды, я знаю, не только стихи и чтение, но тяжелая физическая работа, строите ли вы яхту или работаете в саду.

- Да, вот только что отремонтировал колодец.

Надо сохранять духовную крепость, а значит, быть в силе. В такой силе, когда ни погода, ни несчастья не будут подавлять, доводить до греха уныния. Такими быть, чтоб на нас Господь Бог мог рассчитывать. Это очень трудно, чем старше, тем труднее, сил меньше.

Я еще таскаю стопятидесятикилограммовые бревна. Под каким-нибудь бревном, может быть, и свалюсь. Все мужчины у нас в роду умирали 'от характера'. Когда таскал бревна диаметром 25 сантиметров, вспоминал своего деда. Он однажды увидел, что дровоколы не раскололи сукастые березовые пни. И говорит: 'Должно быть!' Взял кувалду, молотки, клинья. Ему было 80 лет. И расколол. Наносил две бочки воды, у него были такие низенькие коромысла, чтобы в каждой руке нести по два ведра. Сделал работу - к самовару. Он пил чай, как говорят, с полотенцем.

Отвалилось ласточкино гнездо. Он спустился (жил в светелке), взял лестницу, поставил к окну, нашел упавшую часть гнезда, наскреб клея с вишен, полез. Но лестница была короткая. Он полез, а я бегал вокруг него (мне было лет десять). Он долез, прилепил. Оно пристало. И отклонился, чтобы посмотреть, как получилось... И упал вместе с лестницей. Встал, поднял лестницу, повесил ее на место, стал подниматься к себе в светелку, упал- и с ним случился удар.

До такой праведности, когда одним диким медом питаются, - не мой путь. Я скорее под ласточкино гнездо полезу. Да оно все выше, а лестница все короче.

-А мне всегда казалось, что приятие жизни в вас - от Толстого.

- Это не так просто. Но если человек принадлежит больше искусству, чем науке, у него больше положительных эмоций. Как говорил Виктор Шкловский: 'Удача слышит только веселые голоса'. Поднять себя до такого состояния не просто. Но надо.

- Можно мы вернемся к литературным проблемам? Как вы относитесь к нашим постмодернистам?

- Это которые ищут под фонарем? Что потеряно, где потеряно - им неважно. Знают, что по условиям игры (а жизнь, они считают, - игра) надо искать. И, представьте, даже находят кое-что: деньги, известность, а проигрывают главное - жизнь.

Молодые, уже немало потрудившиеся люди - с пустыми руками. Имен не помню: мелькают. Да и не интересны они мне.

- Но ведь их много.

- Очень мало. Просто громко кричат.

-А как вам нравится проповедь имморализма в искусстве, отказ от нравственных оценок?

- Да не искусство это - рекламный ролик, способ обратить на себя внимание. Ну, обратили... А дальше что? Еще один ролик... С чего мы начали: отделив Свет от тьмы, Бог приставил к этому делу поэта. Бог, а не сатана! У Василия Васильевича Розанова есть примерно такая мысль: молящийся человек - и все можно. Нет его - и ничего нельзя. Как этой мыслью распорядиться в нашем случае (если талант от Бога)? Есть талант - который от Бога! - и все можно, нет его - и ничего нельзя.

Поэтому Венедикт Ерофеев - искусство, а Виктор Ерофеев - набор рекламных роликов. И тут ничего не поделаешь.

Кажется, это заметил и Владимир Максимов. Тот редкий случай, когда наши мнения совпали. Раньше, в пору 'Тарусских страниц', они совпадали чаще.

- А мне кажется, так изживается лозунг начала века 'Не что, а как!', который долгие годы был весьма плодотворен. Игнорируя зависимость творчества от идеологии, он будто давал свободу хотя бы в художественных средствах. И вот доведен до крайности, до отрицания нравственной ответственности автора за высказывание.

- Гласность (а со временем - и свобода слова) - для всех. Но воспользовались этим прежде всего бездарности. Мы уже говорили об этом. Одно утешение, что они рассыпаются, не долетев до земли. Летят с такой скоростью, что сгорают, как камни в плотных слоях атмосферы.

Словом, дело налажено: ни помогать, ни мешать не нужно.

- В ваших ответах, как, впрочем, и в ваших стихах, странно сочетаются, не вступая в противоречие, вполне противостоящие позиции. Ну, скажем, терпение и нетерпимость... Или это только так кажется? Можно ли назвать при этом ваше миропонимание православным или - шире - христианским? Или еще шире -религиозным?..

- Кинорежиссер Юрий Подниекс на вопрос о национальном самочувствии ответил, что прежде всего он ощущает себя человеком и уж потом - латышом. Противоречие это или единство?

Видимо, кстати вспомнились мне сейчас слова Блаженного Августина, одного из католических отцов церкви: в главном - единство, в спорном - свобода, во всем - любовь...

Мудрость, наверное, в том, чтобы проложить свою дорогу между фарисейской узостью и дилетантской безбрежностью типа религиозной 'окрошки' Александра Иванченко. Читали?

- Вы имеете в виду роман 'Монограмма' и 'Человека мистического', где сделана попытка привить буддизм к дереву русской культуры? Это недоступно для моего восприятия: очень рационально. 'Быть моральным - значит быть свободным настолько, чтобы не замечать ни своего 'я', ни 'я' других, ни мира в целом'. Я у кого-то читала, что обращение к буддизму и оккультизму в России всегда происходит на переломе времени.

- Теоретически такое построение просто, а в опыте (особенно поэтическом) получается не всегда.

Как не всегда удается нам не отождествлять вечное и преходящее. Например, церковь и того, кто служит в ней.

- Особенно тем, кто был лишен религиозного воспитания. А это ведь почти все мы, за редким исключением... Я помню отпевание Надежды Яковлевны Мандельштам - в церкви у 'Речного вокзала'. Я тогда поняла, как важно, чтоб отпели, простились по-христиански.

- Надежда Яковлевна в смысле религиозности имела традиционное православное воспитание. Ходила в церковь сколько было сил, исповедовалась.

- Отпевал Надежду Яковлевну отец Александр Мень. Вы были знакомы, разговаривали...

Как вы относитесь к идее экуменизма, единения религий?

- По семейной традиции я - православный. Православные и отец, и бабушка, и мать, перешедшая в православие из католичества. Если бы я был в другой жизни, все было бы определеннее. Я никогда не исключал экуменической идеи. Я считаю, что расхождения между православной и католической церковью часто формальные. От кого Дух Святой - от Отца или от Сына? Я не богослов, это для меня - тонкости. Но сказано в Евангелии: 'видевший Меня видел Отца'. Нюансы понятнее при чтении Евангелия, чем при толковании с той или иной позиции.

Но я - человек необрядовый (это определяется особенностями нашего времени). Владимир Борисович Шкловский, брат писателя, известный лингвист, погибший в сталинском лагере, крестился на каждую церковь. Когда я прохожу мимо церкви, я испытываю такие же чувства. Я знаю, что это место намоленное, святое, и внутренне я переживаю волнение.

- Кто вошел в обряд по-настоящему, почувствовал живую символику, - очень счастливые люди...

- В духовном мироощущении я мало отличаюсь от людей, которые исполняют обряды.

-А как вы относитесь к такому мнению: что религиозность может быть внеконфессионалъной? Оно вычитывается из некоторых отечественных литературных трудов, причем иногда это убеждение рождено в умах значительнейших, высказано людьми, чей духовный авторитет бесспорен.

- Не случайно существуют разные религии, тысячи лет разные. Когда-то у меня был один знакомый: я не знал, кем он будет в следующий раз при встрече - мусульманином, христианином, буддистом? Он искал, принимал то одно, то другое.

Любой верующий нефанатично знает, что Бог един. Но если в мире несколько религий, что связано с этническими причинами, то, по всей вероятности, так надо, если так сложилось тысячелетиями. Но если ни один волос не упадет без воли Бога, не стоит переделывать то, что явилось Его волей или Его попустительством. Работать за Господа Бога частному человеку не надо. Хочешь узнать, как это трактует религия, - читай.

Для меня истина - это не теория, а практика поведения. Думаю, что я прав. Если не прав, значит, не доучился, не дожил.

'Обобщают' часто люди, которые религии не знают. Прочтут несколько книг и думают, что их можно синтезировать и выдать миру истину.

Самое большое, что нам дано, - реализовать жизнь как христианину в опыте. Наша задача - в опыте!

- 'По плодам познается'?

- В многообразии религий проявляется некий божественный замысел. Может быть, будет возвращено единство. Я не осуждаю того, что мне в других религиях неблизко. Я не могу осознать себя индусом. Но если осуждать - в этом можно далеко зайти.

У Иванченко - надчеловеческая задача. Попытка решать проблему веры таким образом - это наивный нерезультативный дилетантизм (дилетантизм бывает и результативным).

Задача не в том, чтобы соединить религии, а в том, чтобы люди разных вероисповеданий реализовали главные заповеди: 'Возлюби Бога... возлюби ближнего... .не убий, не возжелай...'

Если люди исповедуют разную веру - оставить каждому свое. В этом Замысел для нравоучения людей.

Религиозные войны ведут люди, далекие от религиозной духовности,- в политических, узкоэкономических, иногда - личных карьерных интересах, не на том пути, на котором должно стоять человечество. Не человек с человеком воюет, а группы, социумы противостоят и друг друга убивают.

- И даже не видят часто, в кого стреляют. Так усовершенствованы средства убийства, что человека легко убивать: не видишь его лица, глаз...

- Да, стреляют просто в сторону врага... Разрешится ли это? Кажется, так просто: сначала было человечество как общий живой организм. А потом было грехопадение. Почему змий? Это ведь все образно: змий, дерево, яблоко - это все образы. В сущности, надо смотреть, что с человечеством. Яблоко- символ мира, мироздания. Сможем ли прийти к единству, которое человеки разрушили? В принципе должны. Сейчас в человечестве гармония рассыпалась. Какой кусок к какому присоединить? Искать надо в опыте, реализовать в опыте. Это очень трудное задание, очень трудное.

Для поэта - это слово. Не такое большое, как у Бога, но тоже значительное. Слова мало значат, а Слово постигается в опыте. Сейчас очень трудное время для слова, очень трудное. 6 апреля 1992 года у меня погибла одна собака, сейчас - другая. Они не выдерживают напряжения нашей жизни. А нам в этой жизни надо поднимать себя до с л о в а.

- Мы так давно связаны с вами, что порой разговор идет телепатически.

Очень важным для меня оказалось то, что слова о Боге, которые я всегда слышала от вас, звучали так естественно. Я помню, однажды на мои жалобы на жизнь вы сказали: ' Ты не в промысле Божьем'.

В то время Имя из современной литературы изымалось, кто-то из писателей даже высказался: 'Бог - это метафора'.

Когда вы осознали себя верующим?

- Не помню такого момента. Было другое. Ощущение присутствия Его. Впервые - с молитвой матери перед зажженной лампадой, очень раннее воспоминание. Меня тогда еще почти что не было. Одну из тех молитв (на тетрадной страничке) я пронес через всю войну. В обложке сперва комсомольского билета, потом - партийного.

Был и такой случай. Отправляя в первый класс, мать сняла с меня крестик. И я, как нарочно, едва ли не в тот же день принес из школы какой-то антирелигиозный стишок. Бабушка сказала: 'Можешь не верить, но не кощунствуй!' Оказалось, что не верить, не кощунствуя, нельзя. Оставалось - верить.

-Вы были знакомы с Анной Ахматовой (об этом у вас есть стихи), дружили с Надеждой Яковлевной Мандельштам. И даже нас, еще совсем желторотых, водили 'показывать' ей на Большую Черемушкинскую, на одну из самых высокочтимых тогда литературных кухонь. Не могли бы вы, рассказать о своих наиболее значительных литературных встречах?

- Встречи, о которых вы говорите, были потом. Но до них надо было дожить и не сойти с ума. Я не о войне: она - не самое страшное. Самое страшное - жизнь, в которой все нормально, и при этом совершенно очевидно, что никакой жизни нет. Нормально ('Как живете?' - 'Нормально!') - самое страшное слово.

Мы не знали, конечно, всего, что открылось потом (что еще откроется!), но та скотская норма, при которой мы родились людьми и от людей, стала надолго нашей средой обитания- нашим отравленным воздухом!- по обе стороны от колючей проволоки.

А кто говорит, что до известной речи Хрущева ничего не понимал, тот и сейчас ничего не понимает. Или по привычке придуривается.

Очнувшись на Отечественной войне от исторического беспамятства (что, кстати, и с нашими прадедами случилось в 1812 году), мы, солдаты Победы, были обречены на гибель. Если не от палача, то от водки. Или на двойственное существование.

Еще можно было затаиться 'на всю оставшуюся жизнь', уйти в подполье, как мой отец: из учителей в счетоводы. Хотя и это смертельный номер.

Борцов без медицинской справки, а особо героев - боялись: героическая маска входила в экипировку провокатора.

И потому выбирали (если можно судьбу назвать выбором) двойственность: с одной стороны, ни в чем не изменить себе и в то же время протиснуться в социальный процесс, где тебе, не изменившему себе, нет места. И чем талантливей был человек, а стало быть, простодушнее, тем хуже ему эта роль удавалась. Многие, втянувшись в обман, сами себя обманули - и навсегда.

Такова предыстория литературных встреч, о которых вы спрашиваете... Конечно, чтобы очнуться от исторического беспамятства, одной войны (даже Отечественной) недостаточно. Декабристы были первым (или вторым?) несеченым поколением дворян. И было это не в таком уж отдаленном прошлом, как и весь XIX век.

Можно было нас отрезать от всего мира. И резали железным занавесом, но при этом прозевали отечественную историю, и прежде всего - Герцена. Вожди не читали его, и он, 'остановившийся перед историческим материализмом', издавался свободно. И очень понятно объяснял нам, неленивым, почему он 'остановился'. И когда мы встретились с Европой, мы вспомнили о нем - и он разбудил нас. Увы, не нас первых, но такая уж, видно, роль у него- будить. Герцен в исторической ретроспективе, пожалуй, самая первая значительная литературная встреча.

-Да, 'Былое и думы' ('марксиды'!) и я вспоминаю как откровение.

- И еще одна встреча другого порядка, примерно в то же время, - с Владимиром Семеновичем Зотовым. Когда-то бойскаутом, соловецким узником, а тогда - в 1946 году- спецпоселенцем, художником-оформителем Калужского краеведческого музея. Мы были едва знакомы, когда он, отец пятерых полуголодных детей, повел меня в лес и там, вдали от людских глаз и ушей, прочел мне наизусть если не все, то почти все стихи Николая Степановича Гумилева. И рассказал о жизни и смерти поэта. Это был большой риск, но поэзия, говорил мне своим поступком Владимир Семенович, стоит того. Да и вообще невозможна без риска.

-А ведь я знаю это из ваших стихов:

Осенью сорок шестого в калужском бору

Мне читал Гумилева

Мой старый (и старший) товарищ.

И я сразу почувствовал, что беру,

Как пулю в сердце, даже если умру

От этой пули перед шинельным строем...

- А вообще-то я теряюсь перед вашим вопросом, и разговор наш мне представляется бесконечным. Или что-то не так в постановке вопроса, или я слишком добросовестный ответчик. Жизнь вся состояла из встреч и продолжается встречами- приятными или мерзкими, но незначительных почти не было. Это тема нескольких книг - беспощадных, которые, случись написать мне, я бы надежно спрятал, чтобы не распалять страсти, и без того сжигающие наших несчастных современников.

А сладкие воспоминания, в кондитерской упаковке, никому не нужны: жизнь, прожитую во лжи (пусть даже честно, не по лжи!), не надо продолжать лживой литературой.

Может, вы разрешите мне откорректировать ваш вопрос? Ну, так, например: 'Что донесли вы до старости от ваших самых значительных литературных встреч? Не все, но без чего вы не представляете себя в литературе... Можно так?.. И без подробностей, где возможно'.

Достоинству и, если хотите, высокомерию в отношениях с сановной чернью мы учились у Пушкина и Цветаевой.

Крайнему демократизму, почти самоуничижению - у Мандельштама и Ахматовой. 'Прочтите свои стишки', - сказала мне как-то Надежда Яковлевна Мандельштам. Слово 'стишки' меня задело. Она заметила. 'А Оська, - сказала, - называл их стишками'.

Поэт пишет 'стишки' и держится с достоинством - это уже что-то.

-А у кого вы учились мастерству?

- Это нам в голову не приходило. Мы читали стихи. А писались они сами. Иногда легко, как во сне.

- Вы говорите 'мы', 'нам' - кого вы имеете в виду?

- Тех, с кем начинал. В Калуге- Булата Окуджаву, Павла Шпилева. Оба начинали талантливо. Но Павел, инженер-строитель, в литературу не пошел: расхотелось.

- Николай Васильевич, я слышала такую историю: будучи редактором молодежной газеты, вы, после того как послали свои стихи на конкурс, получили именное приглашение на совещание молодых писателей (единственный 'мандат' на всю Калужскую область) и уступили его Окуджаве, учительствовавшему тогда в каком-то глухом углу области. Я могу себе представить, как важно было попасть в Москву...

- Нет, Булат тогда уже работал в газете. А на третье совещание молодых литераторов я тоже попал. В семинар Сельвинского. Вместе с Лазарем Шерешевским из Горького и Альгимантасом Балтакисом из Прибалтики. Там сложилось московское 'мы': Володя Львов (найдите его книги), Нина Бялосинская, Наташа Астафьева. Придирчиво читали друг друга, учились не льстить и не завидовать. Мы были без книг, а другие (еще несколько человек) уже имели книжки, про которые Сельвинский сказал после обсуждения: 'Надо вырыть большую яму, зарыть эти книжки, положить большой камень да еще вбить осиновый кол и после этого попробовать писать'. Мы перестали быть 'молодыми' тогда, в 1956 году, когда Илья Львович всех четверых назвал мастерами. Это была хорошая доза самоуверенности.

Теперь вы, младшие, входите в мое 'мы' и в 'мы' каждого из вас. Понятие своего 'мы' ввели Мандельштамы (Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна) и Ахматова. Может быть, прежде всего - Осип Эмильевич.

Мир - велик, но без твоего 'мы' - пуст. 'Мы' укрепляет уверенность в себе, дает чувство правоты.

А без этого чувства нет поэта.

-А я всегда чувствовала, что ваши страстные императивные стихи относятся как бы и непосредственно ко мне. Никогда я раньше не спрашивала, связано ли стихотворение 1965 года с судом над Синявским и Даниэлем, но мы слышали его как обращение:

Мы - свидетели в большом и людном зале.

Стены убраны, и поднят потолок.

Мы - свидетели,

С усталыми глазами

Каждый ищет в этом зале уголок...

Ты дерзки меня, пожалуйста, держи!

Я дрожу, и ты, пожалуйста, дрожи!

Мы дрожим,

И, значит, чем-то дорожим.

Мы с тобой как два свидетельства лежим.

Я это 'мы' чувствовала.

- В тот вечер, когда я прочел Надежде Яковлевне свои стихи, она спросила меня, есть ли у меня своя поэтическая антология, кто входит туда, какие стихотворения. 'А с теми, что не входят, что вы делаете?' - 'Выплевываю'.

'Стихи такая вещь, - сказала как-то Надежде Яковлевне Ахматова, - кто раз проглотил суррогат, навсегда как отравленный'.

Слава Богу, мы дошли до этого сами, раньше этого разговора, и не отравились. Отравленный суррогатом не знает, что он отравленный, но поэзия перестает существовать для него. Как настоящая музыка для отравленного дурной музыкой. Вы спросите, почему сейчас многие не слышат Шопена, не читают Пастернака. Да потому же! Суррогаты - чьи бы то ни было, не взирая на имена, - мы выплевывали. А чтение стихов считали хоть и приятной, но все же работой: ведь читать-то или хотя бы обнюхивать приходится все. Иначе не найти свое 'мы' в море поэзии, не обрести 'родственных связей'.

Близок всегда был Анненский. Это стало ясно уже по антологии Ежова и Шамурина. Но дальше: Фет и Некрасов - что соединяло во мне таких непохожих? Помогло признание Анны Ахматовой, что она шла от прозы прошлого века. Проза 'золотого века', невозможная без стихов Некрасова и Фета, перетекала в поэзию XX века- Анненского, Мандельштама, Пастернака, Есенина, Ахматовой, - и она была вовсе не 'серебряной' - 'золотой'.

'Другие люди ходят в миру, - писал Н. В. Недоброво об Ахматовой, - ликуют, падают, ушибаются друг о друга, но все это происходит здесь, в середине мирового круга; а вот Ахматова принадлежит к тем, которые дошли как-то до его края, - и что бы им повернуться и пойти обратно в мир? Но нет, они бьются, мучительно и безнадежно, у замкнутой границы...' И еще: 'Биение о мировые границы - действие религиозное...'

Выход за границы, развоплощение - символисты, о которых Осип Эмильевич сказал, что они 'были плохими домоседами'. Биение об эти границы - притягивающие и неприступные - акмеизм. Хотите: духовный реализм. Не направление в литературе, не течение - сама сущность бытия поэтического и человеческого. 'Принадлежит к тем' - и Достоевский, и Некрасов, и Фет... И мы, грешные, ищем - быть здесь.

- Духовный реализм - это же понятие очень широкое?

- Как и бездуховный, с которым вступили в борьбу символисты, мужественные и наивные дети отечественной культуры. Они были настолько правы- и так сознавали свою правоту! - что проскочили те границы, у которых мы приговорены биться. Проскакивать черту 'во всем', как говаривал Достоевский, - русская черта. Чтобы потом, по Чаадаеву, 'дать миру какой-нибудь важный урок'.

- При чтении вашей прозы (глав из романа) в верстке 'Тарусских страниц' я обратила внимание на необычность построения текста. Оказала ли на вас влияние теория монтажа Виктора Шкловского? И сам Шкловский - как личность?

- Шкловский влиял и на тех, кто его влияние считал отрицательным. Конечно, повлиял он и на меня. Тем более, что я не сопротивлялся. Но особое значение я придавал его общим посылкам. Когда я говорю: 'Писатель- это жанр', - во мне говорит Шкловский. Если вы пишете роман по известным законам жанра, вы еще не писатель. Когда вы написали непонятно что - не путевой, а непутёвый роман, и назвали это поэмой, вы - Гоголь.

И то же с монтажом. Монтаж- главный герой. Это Шкловский. Этот герой - автор, это, кажется, я... Вообще продуктивно жить в одно время с большими писателями. Дант - прекрасен, но это вроде как не про меня. А когда рядом Сельвинский и Заболоцкий и они тоже озабочены своим сосуществованием с Ахматовой и Пастернаком, - возникает эффект леса: все тянутся. Не все дотягиваются. Но средний уровень высок. А остается только то, что выше среднего уровня...

Как-то при мне на прогулке Каверин сказал Шкловскому: 'Войти в процесс легко. Труднее - в историю...'

Шкловский промолчал. У него в прошлом не было популярных 'Двух капитанов'. Ему было 90 лет. Семьдесят из них он сам был историей. Одной из вершин своего леса. Он говорил: 'В России, чтобы признали, надо жить долго'. Оставшись в конце жизни без сверстников, любил повторять своим дантоновским рыком: 'Не говори о них, что нет, но с благодарностию: были...'

- 'Не говори с тоской: их нет'.

- Нет, именно так, переиначивая Жуковского.

Не только писатели - были художники, ученые, музыканты, составлявшие 'МЫ' Шкловского. Была Шкловская-Корди Василиса Георгиевна. И пока они были, слова в их воздухе сами складывались в афоризмы: 'Не будем волноваться - будущее не в наших руках' или 'Кто хорошо настроен, тот плохо осведомлен', - и никого не заботило авторство этих точных и простых текстов.

Войдя в историю литературы, Шкловский не вышел из литературного процесса. Ни дня без упоминаний в периодике, ни года- без новой книги. Литература, где есть Виктор Шкловский, не может быть низкорослой.

- Литература (которая 'не может быть низкорослой') состоялась-таки при тоталитарном режиме Советов (несмотря на злорадное объявление Виктора Ерофеева об ее похоронах). Как вы рассматриваете в этой связи принцип противостояния (или, как сейчас говорят, конфронтации) интеллигенции и власти?

- У Виктора Борисовича (продолжим тему Шкловского), когда его спрашивали о его взаимоотношениях с советской властью, была притча (разумеется, для узкого круга).

Молодой крокодил схватил ребенка за ручку. Но зубы у молодого крокодила были редкие, а ручка у мальчика тоненькая, и ему удалось выдернуть ее из пасти и убежать.

Теперь, - продолжал Шкловский и в 50-е, и в 80-е годы, - крокодил старый. Но, вспоминая о детской ручке, которую ему не удалось съесть, он всякий раз ощущает пустоту в желудке. Пока жив крокодил, весь вопрос в том: удалось или не удалось выдернуть ручку?

-А он жив?

- Если жив, то он по-прежнему ощущает пустоту в желудке... Боюсь, что жив. Разве что зубы у него опять поредели. От старости.

-А как же тогда понять ваше прошлогоднее письмо президенту России? Ведь он и есть власть, а вы - интеллигенция, по определению 'Известий' - 'цвет русской литературы' (Лихачев, покойный Адамович, Ахмадулина, Окуджава - всего, кажется, 42 подписи)?

- А так и понять, что жив еще крокодил. Он, конечно, рассредоточен. Но его крокодильское величество было сконцентрировано тогда во всевластном Верховном Совете. Как сейчас- в национал-коммунистической оппозиции президентским реформам.

Так что с 'принципами' надо обращаться повдумчивее. Особенно с 'принципами противостояния' и таким влиятельным людям, как Егор Яковлев. 'Принципы для ленивых, - говорила Василиса Георгиевна Шкловская, - а умный да не лентяй думает...' Не всякая же власть - крокодильская?!

- Конечно, если иметь в виду, что демократия - по определению - власть народа. Но что для поэта народ? Таким вопросом, как вы помните, мы задавались не раз и не два, обсуждали его и в прошлом.

Я помню, в конце 60-х вы подарили нам, четверым своим ученикам (Илье Рубину, Аркадию Остову, Нине Константиновой и мне), напечатанные ни машинке стихи из книги 'Белый март'. Понятно, что из книги неизданной. И тогда казалось, никогда ее не опубликуют.

Там было стихотворение 'Некрополь', которое само собой выучилось и которое мы повторяли наизусть:

Еще глашатай с площади орет,

Но сам уже - о чем - не понимает.

Жандарм еще жандармов нанимает,

Но сам уже не знает - для чего.

Кончается великая эпоха,

Сама не понимает: от чего?

...В саду на Трубной яму для креста

За трешку роет стеганая баба.

Но родина, оставленная Богом

Оставила и бабу, и меня.

Еще глашатай с площади орет,

Безумный зодчий будущее строит.

Я жду конца, а баба яму роет

И трешку ждет брезентовой рукой.

Приди, плательщик, бабу успокой.

Напейся, баба, в доме окна выбей,

За прошлое и будущее выпей

И новому партнеру поднеси.

Спаси нас, Бог, от веры и надежды,

Ее от безнадежности спаси!

Это - об ответственности интеллигенции перед народом. В годы безвременья, сразу после 'оттепели', когда у многих 'шестидесятнические' иллюзии еще были живы (что, мол, возможны и здесь, и при советской власти, социальная справедливость и свободы), вы в эти миражи уже не верили.

И тогда говорили нам, что только в России (и в Испании, может быть) стихи - не искусство, но больше-молитва. И о вечных абсолютных истинах вели разговор. Теперь кому-то кажется - это все были прописные истины. Нет, тогда, еще совсем недавно, прописные истины были другие, с классовых позиций.

Что же до сих пор не напечатан 'Некрополь'?

- Он вошел в книгу, которую выпускает 'Московский рабочий'.

- Но если вернуться к вопросу о власти народа... А существует ли сейчас русский народ? Как далеко это понятие от представлений XIX - начала XX века?

- У меня нет (и очень хорошо, что нет!) 'службы Грушина', чтобы сделать социальный 'срез общества' или лучше- несколько 'срезов', заложить данные в компьютер, которого тоже нет у меня, и т. д. Поэтому я не могу ответить на этот вопрос, но только порассуждать вместе с вами.

Начнем не с народа, а с понятия о нем. О декабристах было известно (Ленину), что они 'страшно далеки от народа'. Тогда появились 'народники', которые 'ходили в народ' и спрашивали, что ему нужно. А марксисты, которых - по их признанию - разбудил Герцен своей 'политической агитацией', уже никуда не ходили и никого не спрашивали: они знали, что народу, в котором пролетариев целых два (если не два с половиной) процента, нужна пролетарская революция.

- Перед которой остановился Герцен?

- Вот именно. Разбудил и остановился. А они не остановились ни перед чем. Хотя еще Герцен понял, что перемена местами пролетариев и буржуа, существенно друг от друга не отличающихся, никуда не продвинет общество: пролетарии, отобрав собственность, станут буржуа (поскольку у них нет иных идеалов, кроме как- отобрать!), а буржуа, потеряв собственность, станут пролетариями. И можно начинать сначала- с новыми нравственными и экономическими потерями.

- Он это понял на революционном опыте Европы 1848 года?'

- Конечно. А в крестьянской России никто не знал так народ (да и сейчас не знает!), как декабристы: помещики с реальным опытом сельской жизни; крепостники, боровшиеся с крепостным правом. И добившиеся его отмены.

А мы с вами родились и жили в стране, где вследствие нравственных и экономических потерь - ценой большой крови! - было повсеместно (не только в деревне) восстановлено крепостное право.

Я не о ГУЛАГе, но о крестьянской барщине без паспортов, о военном режиме городов, о прописке в вашем и моем паспортах, о 'железном занавесе' и прочем.

Это уже, простите, революционный опыт России.

Так существует ли при этом ныне русский народ? Не тот, о котором кричали над площадями лозунги: 'Народ и партия - едины!' И не тот, о котором говорили да и сейчас говорят по привычке наши крепостники-большевики: 'Народ нас не поймет'. Их 'народ', который может вдруг не понять, - это вышестоящее начальство - не дай Бог, не поймет! - а все, кто ниже, - быдло: от академика до пастуха. Вот это и есть народ. До войны обманутый-переобманутый, развращенный, истощенный, почти уничтоженный- из могил встал в 41-м году, чтобы победить.

А потом снова - едва беда миновала - уничтожался и растлевался при всех правителях-временщиках: народ-вор, народ-лжец, народ-льстец, народ-забулдыга.

- Когда-то, кажется в 1949 году, горькие строки писали вы о народе:

...Окормленный злобой

И зельем опоен -

Он замертво пьян,

Он живьем упокоен,

Он вымочен,

Высушен,

Выжжен огнем -

Погиб он,

Лишь память бессмертна о нем.

- Думаю, что это не преувеличение, как и то, что он опять зашевелился. Весной прошлого года проголосовал за продолжение реформ, как ни коварно был составлен листок референдума, как ни убивали в нем (в народе!) направленно все самое лучшее, самое совестливое, самое талантливое, как ни мордуют и не путают его и сегодня на всех уровнях наши живучие номенклатурщики-крепостники.

Но иногда... Вчера я попал на одну чиновничью разборку. И увидел .физически здоровых, умных и сытых людей и послушал, чем они занимаются. И мне стало страшно. Я привык к другим оценкам человека и человеческой деятельности. Я сказал, что мне страшно. Я отвык от своих коллег, пока был 'на северах'. Там кто работает - выкладывается. Правда, придет с работы - после бутылки может пройти мимо со стеклянными глазами, не заметит. Но работают.

- Да, у меня есть похожий опыт. При реставрации Дома Пашкова, когда собираются начальники - сидят здоровенные, откормленные люди. И их вроде даже больше, чем рабочих на строительных лесах. А те, что на лесах, - поджарые, быстрые. Полный произвол в оплате. Травмы, никакой техники безопасности: экономия. А начальство сидит в очень приличной одежде... И новое - кресты. Такая волосатая грудь, и на ней напоказ золотой крест. А объясняется так: заказа от патриархии ждут и надо показать свое православие. Такой цинизм!

- А знаешь почему была русская косоворотка? Чтобы крест во время работы не выпадал наружу. Крест прятали - это такое интимное, дорогое, личное.

- Но народ религию утратил!

- Не совсем! Он полон предрассудков, нет пастырей. Но нравственность и бессознательное христианство народ сохранил. Очень не хватает священников. Есть люди, которые открыто сдвинулись к религии: 'А вдруг есть?!' И то хорошо. А когда и этого нет - законченный бандит, ничего святого. 'А вдруг!' - еще есть святое.

Что религия утрачена повсеместно - это неправда. Не знаю, способна ли современная церковь сейчас повести людей к Богу (сейчас обрабатывается фасад нашего православия), а вхождения в религию по-настоящему у нас никогда не было. Поэтому, может быть, так легко было взбунтовать народ.

Когда я в деревне оказывался рядом с молодыми людьми, они забрасывали вопросами. Нет священника, нет учителя. Если есть десять человек детей в деревне, нужен учитель. А их- в интернат сейчас. Еще хорошо, когда есть фельдшер и на десять деревень - ветеринар. Нужна интеллигенция. Но для надзора за сельскими работами интеллигенция не нужна. Мужик сам знает, когда что сеять. А вот священник, учитель, фельдшер- обязательно. Структура сельской интеллигенции сильно разрушена.

Но не может погибнуть народ, пока память о нем - его же память! - жива.

Есть у Ленина книга 'Что такое 'друзья народа' и как они воюют против социал-демократов?'. Уже не воюют, и ста лет не прошло, как объединились они в одну 'социал-демократическую народную' партию. Ох, как боюсь я этих 'друзей народа'!

-А не боитесь вы, как Константин Леонтьев, что незаемная национальная культура России растворится в 'демократическом пространстве' мещански-либерального прогресса?

Однажды - в конце 60-х - вы целое занятие литобъединения посвятили этому 'отшельнику' - не потому ли, что он тоже родом из Калужской области? Критика принципа равенства по Леонтъеву тогда для нас была полна шокирующей новизны. Не скоро стало возможным прочесть его 'сарказмы' против европейских идей равенства: 'равенство всякое, полное, экономическое, умственное, половое: везде надежды слепые на земное счастье:'.

- Того нашего разговора не помню.

Потрафляя социальному оптимизму, можно сказать, что дурные предзнаменования Константина Николаевича Леонтьева уже реализовались в нашем обществе; что опасался он в своем конфликте с современниками не того 'демократического пространства', на пороге которого мы сейчас топчемся, а того псевдодемократического псевдосоциализма, который мы только что пережили (хотя не изжили еще ни в себе, ни вокруг себя).

Это не умаляет провидческого дара Леонтьева: за невнятными словами своих крайних оппонентов (невнятными потому, что они не представляли себе, о чем говорят) он увидел - очень четко! - то, что через 30-50-70 лет осуществилось в нашем с вами печальном опыте.

Но увидел не только это. И не он один. Вспомним герценовскую 'одинаковость' пролетариата и буржуа (пролетарского или буржуазного общества). И выходит, что предупреждение Константина Леонтьева продолжает быть актуальным: не погибли от нивелировки в нищете, сумейте не погибнуть от нивелировки в достатке (или даже - богатстве). Короче, от нивелировки личности. Сохраните живое, дифференцированное, живописное общество, с его многообразием, с его усложнением - а не упрощением - в ходе развития.

И еще вспоминаются мне здесь - очень хочется быть оптимистом! - слова Пушкина о 'переимчивости' русской культуры и русской натуры, о ее способности воспринимать и усваивать все ценное - делать его своим... А затем возвращаться к 'источнику влияния' своими бесценными и в то же время мировыми сокровищами. Тем же Пушкиным, Толстым, Достоевским. Здесь уже можно говорить об агрессивности нашей культуры. И нашей натуры... Думаю, это устроило бы и Константина Николаевича Леонтьева.

- Не знаю. При всей теоретической 'агрессивности' нашей культуры из нее уходит тема любви - и платонической, и плотской.

'Агрессивность' я бы с радостью заменила словом 'живучесть' или 'витальность', но адекватнее нашему времени, наверное, ваше определение.

Теряется острота жизни, ее полнота,

В свое время, делая предисловие к вашему 'Избранному', я обратила внимание на совершенно особую разработку темы любви в вашем творчестве: от несвойственной для русской поэтической традиции жесткости к пониманию чувства как высокой свободы, нескрываемой беззащитности сильного человека.

Я помню, вы рассказывали о послевоенных наблюдениях: для молодого человека, вернувшегося после победы, не хватает остроты жизни, он носит в кармане гирьку и хочет, чтоб на него напали. В то время в ваших стихах так решался 'вечный спор любви и воровства':

Кто тебя,

любовь моя и вера?

Дай лишь след -

я по следу найду.

Бледного поставлю у барьера,

черный глаз под сердце наведу.

В современной поэзии мало страстей (вы говорили: 'Нужны страсти, чтобы было что смирять'). Согласитесь, в нашем бытии стихи о любви - это то, чего сейчас не хватает. Если же и пишутся лирические стихи, это - безлюбовная лирика.

- Похоже, не зря мы сегодня вспомнили Константина Леонтьева, его более чем вероятное заклинание: не погибли от нивелировки в нищете, сумейте не погибнуть в достатке! Сохраните, развиваясь, богатство личности и общества - с его усложнением, а не упрощением... А ведь и до приличного достатка не дожили, чуть-чуть подбуржуазились, а в смысле упрощения весьма преуспели. Местами так, что и 'прогнившему' Западу не догнать.

И так ли уж невмоготу современному читателю без стихов о любви, скажем, Ахматовой? Так ли не хватает их ему, одурманенному чернухой и порнухой? Секс - с одной стороны (в жизни и в телеке), и регламентированный муравьиный быт - с другой. Ни там, ни там - ни большой любви, ни - соответственно - стихов о ней. Ведь только большая любовь входит в конфликт с обстоятельствами, со всяческой безлюбовностью. И высекает из холодного камня огонь.

А небольшая - обтекает острые углы, стачивает их, и жизнь продолжается почти по прямой - с ветерком, а не с любовью.

К тому же 'имидж', как говорят. Будь комильфо, - как говорили прежде, - если хочешь держать 'имидж'. Не 'комильфотно' стало, если ты 'крутой', писать о любви. Иной бы и написал, да не 'комильфотно'.

'Я тебя люблю' - это еще что такое?

'Я тебя хочу' - круто и все понятно.

Это уже было на моей (тогда еще детской) памяти. Пролетарский вариант от буржуазного сильно не отличается. К тому же они все время перетекают друг в друга. Но потом - война. Перед лицом смерти ожили чувства. А от дурной жизни чуть не погибли.

Горько, когда над пропастью человек вспоминает в себе человека. Но если по-другому не выходит, то хоть так...

Вспомнив себя, уже не забудешь. Это почти со всеми случается. У жизни всегда есть способ встряхнуть человека. И человечество.

- Вы не первый раз уже вспоминаете о войне с положительным знаком...

- Третий. Очнулись от исторического беспамятства. Народ, едва не забитый до смерти, встал из могилы, чтобы победить.

Это не потому, что война- хорошо. Война всегда - плохо и всегда - следствие и разрыв дурной протяженности. И бывает, что по причине этого трагического исхода один из ста или один из ста тысяч оставшийся в живых что-то начинает понимать и чувствовать. Впрочем, случается, что и этот один не начинает...

-А что значит опыт войны для литератора?

- Все, что я только, что вам сказал. Лучше, если бы этого опыта не было. Но, конечно, и той жизни чтоб не было, которая привела к войне и которая из нее вышла.

- Вы бы предпочли для жизни другое время? Случись вам еще раз жить...

- Нет, я бы предпочел еще раз - в это. Чтобы нажитый опыт не пропал. Впрочем, может быть, поэтому я и стал писать
***********************************************************
+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ
++++++++++++++++++++


ПЕСНЯ О КОНЦЕ ВОЙНЫ


   Сбивают из досок столы во дворе,
   Пока не накрыли - стучат в домино.
   Дни в мае длиннее ночей в декабре,
   Но тянется время - и все решено.

Вот уже довоенные лампы горят вполнакала -
И из окон на пленных глазела москва свысока...
А где-то солдат еще в сердце осколком толкало,
А где-то разведчикам надо добыть "языка".

Вот уже обновляют знамена. И строят в колонны.
И булыжник на площади чист, как паркет на полу.
А все же на запад идут и идут эшелоны.
И над похоронкой заходятся бабы в тылу.

   Не выпито всласть родниковой воды,
   Не куплено впрок обручальных колец -
   Все смыло потоком народной беды,
   Которой приходит конец наконец.

Вот со стекол содрали кресты из полосок бумаги.
Вот и шторы - долой! Затемненье уже ни к чему.
А где-нибудь спирт раздают перед боем из фляги,
Он все выгоняет - и холод, и страх, и чуму.

Вот от копоти свечек уже очищают иконы.
И душа и уста - и молитву творят, и стихи.
Но с красным крестом все идут и идут эшелоны,
Хотя и потери по сводкам не так велики.

   Уже зацветают повсюду сады.
   И землю прогрело и воду во рвах.
   И скоро награда за ратны труды -
   Подушка из свежей травы в головах.

Уже не маячат над городом аэростаты.
Замолкли сирены, готовясь победу трубить.
А ротные все-таки выйти успеют в комбаты,
Которых пока еще запросто могут убить.

Вот уже зазвучали трофейные аккордеоны,
Вот и клятвы слышны жить в согласье, любви,
                без долгов,
А все же на запад идут и идут эшелоны,
А нам показалось, совсем не осталось врагов.

**************

Почему все не так? Вроде все как всегда:
    То же небо, опять голубое,
    Тот же лес, тот же воздух и та же вода,
    Только он не вернулся из боя.
    .......................................

    Он молчал невпопад и не в такт подпевал
    Он всегда говорил про другое,
    Он мне спать не давал, он с восходом вставал,
    А вчера не вернулся из боя.

    То, что пусто теперь, - не про то разговор,
    Вдруг заметил я: Нас было двое...
    Для меня словно ветром задуло костер,
    Когда он не вернулся из боя.
    ...........................................

    Нам и места в землянке хватало вполне,
    Нам и время текло для обоих...
    Все теперь одному, только кажется мне,
    Это я не вернулся из боя.

Сердечные поздравления всем - с ДНЁМ ПОБЕДЫ!
-----------------------------------------------------
Особая благодарность ОЛЕГУ АНСУ за подборку стихов и материалы о Николае Панченко.
----------------------------------------------------------

С уважением, благодарностью за внимание и наилучшими пожеланиями -

Имануил

2 мая 2004г.