Весь мир со всеми его бесконечностями и неопределенностями сжимается в точку, в тесную комнату. Вязкий от жары воздух, кромешная темнота. Пытаясь встать, бьешься о дощатый потолок, руки можно выпрямить только вдоль туловища. От невозможности распластаться во все стороны зудит по всему телу, спеет ягода судороги, лопатки, как прибитые гвоздями ко спине крылья – любая попытка пошевелиться пронзает молнией боли.
Свобода. На тысячи ладов твердишь это слово. Иногда попадаешь в унисон с какой-нибудь кучкой себеподобных, и тогда на мгновение сила резонанса раздвигает тесные стены, и мир опять кажется безграничным, можно встать, разбросать руки на запад и восток, устремить взгляд в прохладу ночного неба, и наслаждаться мерцанием звездной гирлянды.
Но все это лишь на миг. К утру опять возвращаешься в тесную каморку мира, получив от вселенской вахтерши Клавы засаленные ключи, с гаснущим на них отблеском последней звезды. (С похмелья в унисон не попасть.)
Иногда же, когда ягода судороги созревает и связывает узлом и без того обессиленное тело и изможденное сознание, срабатывает цепная реакция ассоциаций, открывается второе дыхание и белизна чистого листа уже не пугает, и вновь, стены, хоть и не исчезают, но теряют свою силу. Щемящая боль, превращаясь в иссине-черную гущу, капает с пера и неровными иероглифами ложится на целлюлозный наст. В каждом чернильном заусенце, в каждом, пускай, даже неуклюжем обороте, пульсирует Свобода.
Две, может три, может больше Свобод. Истинные или подложные они редко дают прикасаться к себе. Свободы из семейства кошачьих. Но без их фарса, без их по театральному праздничной иллюзорности, может ничего и не стоит весь этот мир со всеми его бесконечностями и неопределенностями.