Москва чадит и снова плачет,
а у залива там, вдали,
с рассвета жизнь переиначив,
свистят о счастьи соловьи.
Они, как сон, неуловимы
в сырых тяжёлых зеленях,
а мы влекомы и манимы,
и так легки, и так ранимы
колоратурой серых птах.
Над крышей сонною громадой
вздыхает тёмная гроза,
последней сладостной руладой
зови, зови меня назад
к объятьям, розовым мечтаньям,
прогулкам нежным до зари,
свиданьям радостным и тайным
на балюстраде Тюильри,
порадуй, маленький Карузо
пред наплывающей тоской
мою изменчивую музу,
что целит в сердце, будто в лузу,
но попадает в молоко,
пой для неё, пока не грянет
перун слепящий с вышины
итогом наших оправданий
и ненамеренной вины.