Венок ахматовой к 115-й годовщине со дня рождения

«...для Ахматовой настала иная пора. ...В настоящее время ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России»
                О.МАНДЕЛЬШТАМ
*********************************************************

АННА АНДРЕЕВНА АХМАТОВА
(1889 - 1966)
***********************

Биография
===========

А. А. Ахматова (настоящая фамилия — Горенко) родилась в семье морского инженера, капитана 2-го ранга в отставке на ст. Большой Фонтан под Одессой. Через год после рождения дочери семья переехала в Царское Село. Здесь Ахматова стала ученицей Мариинской гимназии, но каждое лето проводила под Севастополем. "Мои первые впечатления — царскосельские, — писала она в позднейшей автобиографической заметке, — зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в "Царскосельскую оду"". В 1905 г. после развода родителей Ахматова с матерью переехала в Евпаторию. В 1906 — 1907 гг. она училась в выпускном классе Киево-Фундуклеевской гимназии, в 1908 — 1910 гг. — на юридическом отделении Киевских высших женских курсов.

25 апреля 1910 г. "за Днепром в деревенской церкви" она обвенчалась с Н. С. Гумилевым, с которым познакомилась в 1903 г. В 1907 г. он опубликовал ее стихотворение "На руке его много блестящих колец..." в издававшемся им в Париже журнале "Сириус". На стилистику ранних поэтических опытов Ахматовой оказало заметное влияние знакомство с прозой К. Гамсуна, с поэзией В. Я. Брюсова и А. А. Блока.

Свой медовый месяц Ахматова провела в Париже, затем переехала в Петербург и с 1910 по 1916 г. жила в основном в Царском Селе. Училась на Высших историко- литературных курсах Н. П. Раева. 14 июня 1910 г. состоялся дебют Ахматовой на "башне" Вяч. Иванова. По свидетельству современников, "Вячеслав очень сурово прослушал ее стихи, одобрил только одно, об остальных промолчал, одно раскритиковал". Заключение "мэтра" было равнодушно-ироничным: "Какой густой романтизм..." В 1911 г., избрав литературным псевдонимом фамилию своей прабабки по материнской линии, она начала печататься в петербургских журналах, в том числе и в "Аполлоне". С момента основания "Цеха поэтов" стала его секретарем и деятельным участником. В 1912 г. вышел первый сборник Ахматовой "Вечер" с предисловием М. А. Кузмина. "Милый, радостный и горестный мир" открывается взору молодого поэта, но сгущенность психологических переживаний столь сильна, что вызывает чувство приближающейся трагедии. В фрагментарных зарисовках усиленно оттеняются мелочи, "конкретные осколки нашей жизни", рождающие ощущение острой эмоциональности. Эти стороны поэтического мировосприятия Ахматовой были соотнесены критиками с тенденциями, характерными для новой поэтической школы. В ее стихах увидели не только отвечающее духу времени преломление идеи Вечной женственности, уже не связанной с символическими контекстами, но и ту предельную "истонченность". психологического рисунка, которая стала возможна на излете символизма. Сквозь "милые мелочи", сквозь эстетическое любование радостями и печалями пробивалась творческая тоска по несовершенному — черта, которую С. М. Городецкий определил как "акмеистический пессимизм", тем самым еще раз подчеркнув принадлежность Ахматовой к определенной школе.

Печаль, которой дышали стихи "Вечера", казалась печалью "мудрого и уже утомленного сердца" и была пронизана "смертельным ядом иронии", по словам Г. И. Чулкова, что давало основание возводить поэтическую родословную Ахматовой к И. Ф. Анненскому, которого Гумилев назвал "знаменем" для "искателей новых путей", имея в виду поэтов-акмеистов. Впоследствии Ахматова рассказывала, каким откровением было для нее знаком ство со стихами поэта, открывшего ей "новую гармонию". Линию своей поэтической преемственности Ахматова подтвердит стихотворением "Учитель" (1945) и собственным признанием: "Я веду свое начало от стихов Анненского. Его творчество, на мой взгляд, отмечено трагизмом, искренностью и художественной целостностью".

"Четки" (1914), следующая книга Ахматовой, продолжала лирический "сюжет" "Вечера". Вокруг стихов обоих сборников, объединенных узнаваемым образом героини, создавался автобиографический ореол, что позволяло видеть в них то "лирический дневник", то "романлирику". По сравнению с первым сборником в "Четках" усиливается подробность разработки образов, углубляется способность не только страдать и сострадать душам "неживых вещей", но и принять на себя "тревогу мира". Новый сборник показывал, что развитие Ахматовой как поэта идет не по линии расширения тематики, сила ее — в глубинном психологизме, в постижении нюансов психологических мотивировок, в чуткости к движениям души. Это качество ее поэзии с годами усиливалось. Будущий путь Ахматовой верно предугадал ее близкий друг Н. В. Недоброво. "Ее призвание — в рассечении пластов", — подчеркнул он в статье 1915 г., которую Ахматова считала лучшей из написанного о ее творчестве.

После "Четок" к Ахматовой приходит слава. Ее лирика оказалась близка не только "влюбленным гимназисткам", как иронично замечала Ахматова. Среди ее восторженных поклонников были поэты, только входившие в литературу, — М. И. Цветаева, Б. Л. Пастернак. Более сдержано, Но все же одобрительно отнеслись к Ахматовой А. А. Блок и В. Я. Брюсов. В эти годы Ахматова становится излюбленной моделью для многих художников и адресатом многочисленных стихотворных посвящений. Ее образ постепенно превращается в неотъемлемый символ петербургской поэзии эпохи акмеизма.

В годы первой мировой войны Ахматова не присоединила свой голос к голосам поэтов, разделявших официальный патриотический пафос, однако она с болью отозвалась на трагедии военного времени ("Июль 1914", "Молитва" и др.). Сборник "Белая стая", вышедший в сентябре 1917 г., не имел столь шумного успеха, как предыдущие книги. Но новые интонации скорбной торжественности, молитвенностн, сверхличное начало разрушали привычный стереотип ахматовской поэзии, сложившийся у читателя ее ранних стихов. Эти изменения уловил О. Э. Мандельштам, заметив: "Голос отречения крепнет все более и более в стихах Ахматовой, и в настоящее время ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России".

После Октябрьской революции Ахматова не покинула Родину, оставшись в "своем краю глухом и грешном". В стихотворениях этих лет (сборники "Подорожник" и "Anno Domini MCMXXI", оба — 1921 года) скорбь о судьбе родной страны сливается с темой отрешенности от суетности мира, мотивы "великой земной любви" окрашиваются настроениями мистического ожидания "жениха", а понимание творчества как божественной благодати одухотворяет размышления о поэтическом слове и призвании поэта и переводит их в "вечный" план. В 1922 г. М. С. Шагинян писала, отмечая глубинное свойство дарования поэта: "Ахматова с годами все больше умеет быть потрясающе-народной, без всяких quasi, без фальши, с суровой простотой и с бесценной скупостью речи".

С 1924 г. Ахматову перестают печатать. В 1926 г. должно было выйти двухтомное собрание ее стихотворений, однако издание не состоялось, несмотря на продолжительные и настойчивые хлопоты. Только в 1940 г. увидел свет небольшой сборник "Из шести книг", а два следующих — в 1960-е годы ("Стихотворения", 1961; "Бег времени", 1965).

Начиная с середины 1920-х годов Ахматова много занимается архитектурой старого Петербурга, изучением жизни и творчества А. С. Пушкина, что отвечало ее художественным устремлениям к классической ясности и гармоничности поэтического стиля, а также было связано с осмыслением проблемы "поэт и власть". В Ахматовой, несмотря на жестокость времени, неистребимо жил дух высокой классики, определяя и ее творческую манеру, и стиль жизненного поведения.

В трагические 1930 — 1940-е годы Ахматова разделила судьбу многих своих соотечественников, пережив арест сына, мужа, гибель друзей, свое отлучение от литературы партийным постановлением 1946 г. Самим временем ей было дано нравственное право сказать вместе со "стомилльонным народом": "Мы ни единого удара не отклонили от себя". Произведения Ахматовой этого периода — поэма "Реквием" (1935? в СССР опубликована в 1987 г.), стихи, написанные во время Великой Отечественной войны, свидетельствовали о способности поэта не отделять переживание личной трагедии от понимания катастрофичности самой истории. Б. М. Эйхенбаум важнейшей стороной поэтического мировосприятия Ахматовой считал "ощущение своей личной жизни как жизни национальной, народной, в которой все значительно и общезначимо". "Отсюда, — замечал критик, — выход в историю, в жизнь народа, отсюда — особого рода мужество, связанное с ощущением избранничества, миссии, великого, важного дела..." Жестокий, дисгармонический мир врывается в поэзию Ахматовой и диктует новые темы и новую поэтику: память истории и память культуры, судьба поколения, рассмотренная в исторической ретроспективе... Скрещиваются разновременные повествовательные планы, "чужое слово" уходит в глубины подтекста, история преломляется сквозь "вечные" образы мировой культуры, библейские и евангельские мотивы. Многозначительная недосказанность становится одним из художественных принципов позднего творчества Ахматовой. На нем строилась поэтика итогового произведения — "Поэмы без героя" (1940 — 65), которой Ахматова прощалась с Петербургом 1910-х годов и с той эпохой, которая сделала ее Поэтом.

Творчество Ахматовой как крупнейшее явление культуры XX в. получило мировое признание. В 1964 г. она стала лауреатом международной премии "Этна-Таормина", в 1965 г. — обладателем почетной степени доктора литературы Оксфордского университета.

5 марта 1966 г. Ахматова окончила свои дни на земле. 10 марта после отпевания в Никольском Морском соборе прах ее был погребен на кладбище в поселке Комарове под Ленинградом.

Уже после ее смерти, в 1987, во время Перестройки, был опубликован трагический и религиозный цикл "Реквием", написанный в 1935 — 1943 (дополнен 1957 — 1961).
==========================================================
НИКОЛАЙ ГУМИЛЁВ
***************
Посв. А. А. Горенко*.

На русалке горит ожерелье,
И рубины греховно красны,
Это странно-печальные сны
Мирового, больного похмелья.
На русалке горит ожерелье,
И рубины греховно красны,
У русалки мерцающий взгляд,
Умирающий взгляд полуночи,
Он блестит, то длинней, то короче,
Когда ветры морские кричат.
У русалки чарующий взгляд,
У русалки печальные очи.
Я люблю эту деву-ундину,
Озаренную тайной ночной,
Я люблю ее взгляд заревой
И горящие негой рубины,
Потому что я сам из пучины,
Из бездонной пучины морской.
Н. Гумилев
1909 г. Царское село.

(Опубликовано в Нью-Йорке, "Воздушные пути", 1963 г. No. 3).
В архиве Н.Гумилева (ЦГАЛИ, ф. 147, оп. 1, ед. хр. 43) хранится неопубликованное письмо А.Ахматовой, датированное 17 июля 1914 года:

"Милый Коля, мама переслала мне сюда твое письмо. Сегодня уже неделя, как я здесь. Становится скучно, погода испортилась, и я предчувствую раннюю осень. Целые дни лежу у себя на диване, изредка читаю, но чаще пишу стихи.
Посылаю тебе одно сегодня, оно, кажется, имеет право существовать.

Думаю, что нам будет очень трудно с деньгами осенью. У меня ничего нет, у тебя, наверно, тоже. С "Аполлона" получишь пустяки. А нам уже в августе будут нужны несколько сот рублей. Хорошо, если с "Четок" (вторая книга стихов А. Ахматовой вышла весной 1914 года в издательстве "Гиперборей", тираж 1000 экз.,- М. Г.) что-нибудь получим. Меня это все очень тревожит. Пожалуйста, не забудь, что заложены вещи, если возможно, выкупи их и дай кому-нибудь спрятать.

Будет ли Чуковский читать свою статью об акмеизме как лекцию? Ведь он и это может. С недобрым чувством жду июльскую "Русскую мысль". Вероятнее всего там свершит надо мною страшную казнь Валерий (имеется в виду Брюсов,- М.Г. ). Но думаю о горчайшем, уже перенесенном и смиряюсь.

Пиши, Коля, и стихи присылай.

Будь здоров, милый!

Целую, твоя Анна.

Левушка здоров и все умеет говорить".
-------------------------------------
*  *  *
Из логова змиева
        Из логова змиева,
        Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью.
        А думал - забавницу,
        Гадал - своенравницу,
Веселую птицу-певунью.

        Покликаешь - морщится,
        Обнимешь - топорщится,
А выйдет луна - затомится,
        И смотрит, и стонет,
        Как будто хоронит
Кого-то, - и хочет топиться.

        Твержу ей: «Крещеному,
        С тобой по-мудреному
Возиться теперь мне не в пору.
        Снеси-ка истому ты
        В днепровские омуты,
На грешную лысую гору».

        Молчит - только ежится,
        И все ей неможется,
Мне жалко ее, виноватую,
        Как птицу подбитую,
        Березу подрытую
Над очастью, Богом заклятою.
=========================================================
ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ
******************

*  *  *
Aнне Aхматовой

Черты лица искажены
Какой-то старческой улыбкой.
Ужели и гитане гибкой
Все муки Данта суждены?

*  *  *
Твое чудесное произношенье —
Горячий посвист хищных птиц;
Скажу ль: живое впечатленье
Каких-то шелковых зарниц.

«Что» — голова отяжелела.
«Цо» — это я тебя зову!
И далеко прошелестело:
Я тоже на земле живу.

Пусть говорят: любовь крылата,—
Смерть окрыленнее стократ.
Еще душа борьбой объята,
А наши губы к ней летят.

И столько воздуха и шелка,
И ветра в шепоте твоем,
И, как слепые, ночью долгой
Мы смесь бессолнечную пьем.
1917
 
КАССАНДРЕ

Я не искал в цветущие мгновенья
Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,
Но в декабре торжественного бденья
Воспоминанья мучат нас.

И в декабре семнадцатого года
Всё потеряли мы, любя;
Один ограблен волею народа,
Другой ограбил сам себя...

Когда-нибудь в столице шалой
На скифском празднике, на берегу Невы
При звуках омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы.

Но, если эта жизнь — необходимость бреда
И корабельный лес — высокие дома,—
Я полюбил тебя, безрукая победа
И зачумленная зима.

На площади с броневиками
Я вижу человека — он
Волков горящими пугает головнями:
Свобода, равенство, закон.

Больная, тихая Кассандра,
Я больше не могу — зачем
Сияло солнце Александра,
Сто лет тому назад сияло всем?
1917

* * *

Aнне Aхматовой

Вы хотите быть игрушечной,
Но испорчен ваш завод,
К вам никто на выстрел пушечный
Без стихов не подойдет.

======================================================
******************************************************
МАРИНА ЦВЕТАЕВА
===============
... В последних числах августа или в первых — сентября, в связи с расстрелом Гумилева, в Москву проникли слухи о самоубийстве Анны Ахматовой Свое горе и любовь Цветаева излила в незавершенном стихотворении

Соревнования короста
В нас не осилила родства
И поделили мы так просто
Твой — Петербург, моя — Москва

Блаженно так и бескорыстно
Мой гений твоему внимал
На каждый вздох твой рукописный
Дыхания вздымался вал

Да, в Марине Ивановне, невзирая на любовь, продолжало жить чувство «соревнования», соперничества, — и оно непостижимым образом уживалось с ощущением поэтического равенства. И она оплакивает свое одиночество:

Дойдет ли в пустоте эфира
Моя лирическая лесть?
И безутешна я, что женской лиры
Одной, одной мне тягу несть.

Когда, спустя несколько дней, слух был опровергнут, Цветаева принялась за большое письмо к Ахматовой (оно осталось в ее тетради):

«31 р<усского> августа 1921 г.

Дорогая Анна Андреевна! Все эти дни о Вас ходили мрачные слухи, с каждым часом упорнее и неопровержимей. Пишу Вам об этом, потому что знаю, что до Вас все равно дойдет — хочу, чтобы по крайней мере дошло верно. Скажу Вам, что единственным — с моего ведома — Вашим другом (друг-действие!) — среди поэтов оказался Маяковский, с видом убитого быка бродивший по картонажу «Кафе Поэтов».

Убитый горем — у него, правда, был такой вид. Он же и дал через знакомых телеграмму с запросом о Вас, и ему я обязана второй нестерпимейшей радостью своей жизни (первая — весть о Сереже, о котором я ничего не знала два года). Об остальных (поэтах) не буду рассказывать — не потому, что это бы Вас огорчило: кто они, чтобы это могло Вас огорчить? — просто не хочется тупить пера.

Эти дни я — в надежде узнать о Вас — провела в кафе поэтов — что' за уроды! что' за убожество! что' за ублюдки! Тут всё: и гомункулусы, и автоматы, и ржущие кони, и ялтинские проводники с накрашенными губами.

Вчера было состязание: лавр — титул соревнователя в действительные члены Союза. Общих два русла: Надсон и Маяковский. Отказались бы и Надсон, и Маяковский. Тут были и розы, и слезы, и пианисты, играющие в четыре ноги по клавишам мостовой... и монотонный тон кукушки (так начинается один стих!), и поэма о японской девушке, которую я любил (тема Бальмонта, исполнение Северянина) —

Это было у моря,
Где цветут анемоны...

И весь зал хором:

Где встречается редко
Городской экипаж...

Но самое нестерпимое и безнадежное было то', что больше всего ржавшие и гикавшие — сами такие же, — со вчерашнего состязания.

Вся разница, что они уже поняли немодность Северянина, заменили его (худшим!) Шершеневичем.

На эстраде — Бобров, Аксенов, Арго, Грузинов. — Поэты.

И — просто шантанные номера...

Я, на блокноте, Аксенову: «Господин Аксенов, ради Бога, — достоверность об Ахматовой». (Был слух, что он видел Маяковского.) «Боюсь, что не досижу до конца состязания».

И учащенный кивок Аксенова. Значит — жива.

Дорогая Анна Андреевна, чтобы понять этот мой вчерашний вечер, этот аксеновский — мне — кивок, нужно было бы знать три моих предыдущих дня — несказа'нных. Страшный сон: хочу проснуться — и не могу. Я ко всем подходила в упор, вымаливала Вашу жизнь. Еще бы немножко — я бы словами сказала: «Господа, сделайте так, чтобы Ахматова была жива!»... Утешила меня Аля: «Марина! У нее же — сын!..»

Эти три дня (без Вас) для меня Петербурга уже не существовало, — да что Петербурга... Вчерашний вечер — чудо: «Стала облаком в славе лучей».
----------------------
Анна Саакянц
«Марина Цветаева. Жизнь и творчество»
Часть первая. РОССИЯ.6. Последняя Москва (окончание)
(март 1921 — май 1922)
http://www.ipmce.su/~tsvet/WIN/saakyan/saakMT12.html
*******************************************************
АННЕ АХМАТОВОЙ
         
 Узкий, нерусский стан -
 Над фолиантами.
 Шаль из турецких стран
 Пала, как мантия.

 Вас передашь одной
 Ломаной черной линией.
 Холод - в весельи, зной -
 В Вашем унынии.

 Вся Ваша жизнь - озноб,
 И завершится - чем она?
 Облачный - темен - лоб
 Юного демона.

 Каждого из земных
 Вам заиграть - безделица!
 И безоружный стих
 В сердце нам целится.

 В утренний сонный час,
 - Кажется, четверть пятого, -
 Я полюбила Вас,
 Анна Ахматова.

*  *  *
О, Муза плача, прекраснейшая из муз
О ты, шальное исчадие ночи белой
Ты черную насылаешь метель на Русь,
И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы.

И мы шарахаемся, и глухое: ох! -
Стотысячное - тебе присягает: Анна
Ахматова! Это имя - огромный вздох,
И в глубь он падает, которая безымянна.

Мы коронованы тем, что одну с тобой
Мы землю топчем, что небо над нами - то же!
И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,
Уже бессмертным на смертное сходит ложе.
В певучем граде моем купола горят,
И Спаса светлого славит слепец бродячий...
И я дарю тебе свой колокольный град
- Ахматова! - и сердце свое в придачу.
19 июня 1916

*  *  *
Имя ребенка - Лев,
Матери - Анна.
В имени его - гнев,
В материнском - тишь.
Волосом - он - рыж,
- Голова тюльпана! -
Что ж, осанна
Маленькому царю.

Дай ему Бог - вздох
И улыбку матери,
Взгляд - искателя
Жемчугов.

Бог, внимательней
За ним присматривай:
Царский сын - гадательней
Остальных сынов.

Рыжий львеныш
С зелеными глазами
Страшное наследье тебе нести!

Северный Океан и Южный
И нить жемчужных
Черных четок - в твоей горсти!
24 июня 1916

*  *  *
Златоустой Анне - всея Руси
Искупительному глаголу, -
Ветер, голос мой донеси
И вот этот мой вздох тяжелый.

Расскажи, сгорающий небосклон,
Про глаза, что черны от боли,
И про тихий земной поклон
Посреди золотого поля.

Ты, зеленоводный лесной ручей,
Расскажи, как сегодня ночью
Я взглянула в тебя - и чей
Лик узрела в тебе воочью.

Ты, в грозовой выси,
Обретенный вновь!
Ты! - Безымянный!
Донеси любовь мою
Златоустой Анне - всея Руси!
27 июня 1916

*  *  *
Ты солнце в выси мне застишь,
Все звезды в твоей горсти!
Ах, если бы - двери настежь -
Как ветер к тебе войти!

И залепетать, и вспыхнуть,
И круто потупить взгляд,
И, всхипывая, затихнуть,
Как в детстве, когда простят.
2 июля 1916

АХМАТОВОЙ

Кем полосынька твоя
Нынче выжнется?
Чернокосынька моя!
Чернокнижница!

Дни полночные твои,
Век твой таборный...
Все работнички твои
Разом забраны.

Где сподручники твои,
Те сподвижнички?
Белорученька моя,
Чернокнижница!

Не загладить тех могил
Слезой, славою.
Один заживо ходил —
Как удавленный.

Другой к стеночке пошел
Искать прибыли.
(И гордец же был-сокол!)
Разом выбыли.

Высоко твои братья!
Не докличешься!
Яснооконька моя,
Чернокнижница!

А из тучи-то (хвала —
Диво дивное!)
Соколиная стрела,
Голубиная...

Знать, в два перышка тебе
Пишут тамотка,
Знать, уж в скорости тебе
Выйдет грамотка:

— Будет крылышки трепать
О булыжники!
Чернокрылонька моя!
Чернокнижница!
 
29 декабря 1921
======================================================
******************************************************

БУЛГАКОВСКАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ
*************************

~ Ахматова ~
 Ахматова (Горенко) Анна Андреевна (1889-1966) - поэтесса и литературовед, участница поэтического течения акмеизма, ставшая в 1910 г. женой главы этого течения Николая Степановича Гумилева (1886-1921) (в 1918 г. они развелись).

А. была близким другом Булгакова. Ее сын Лев Николаевич Гумилев (1912-1992), ставший впоследствии известным этнографом, и второй муж, искусствовед Николай Николаевич Пунин (1888-1953), неоднократно репрессировались (Н. Н. Пунин погиб в заключении), и Булгаков помогал А. хлопотать о них, поскольку после своего письма правительству 28 марта 1930 г. считался специалистом по составлению писем "наверх".

А. родилась 11/23 июня 1889 г. под Одессой в дворянской семье отставного флотского офицера. Училась в Царскосельской женской гимназии, как признавалась А. в автобиографии, "сначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно".

Первоначально А. как поэт примыкала к символизму, но в 1910 г. вместе с Николаем Гумилевым, Осипом Мандельштамом (1891-1938) и их товарищами по Цеху поэтов избрала акмеистскую ориентацию. В 1912 г. вышел первый сборник стихотворений А. "Вечер", в 1914 г. - второй, "Четки", принесший ей широкую известность и выдержавший за короткое время 10 изданий. В 1911-1912 гг. А. совершила путешествие по Франции и Италии.

С середины 20-х годов советские власти практически запретили публикацию стихов А., что вынудило ее обратиться к литературоведческим штудиям, в частности, к изучению пушкинского творчества. А. доказала, например, что источником "Сказки о золотом петушке" послужила "Легенда об арабском звездочете" из книги американского писателя Вашингтона Ирвинга (1783-1859) "Альгамбра" (1832). Оттуда же Булгаков взял "живые шахматы", в которые играют на Великом балу у сатаны Воланд и Бегемот.

С 1940 г. и особенно в период Великой Отечественной войны возобновились публикации стихов А., многие из которых носили патриотический характер. Однако в 1946 г. в связи с принятием постановления ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград" творчество А. было осуждено как "упадническое" и вплоть до конца 50-х годов ее возможности публиковаться были весьма ограничены. А. пришлось обратиться к переводам.

В 1950г., в попытке спасти арестованных мужа и сына, напечатала в журнале "Огонек" стихи, посвященные И. В. Сталину. Вместе с тем, в 1939 г. А. была создана поэма "Реквием" - одно из наиболее сильных произведений, на личных трагических впечатлениях отобразившее эпоху террора 30-х годов, а в начале 40-х - гениальная "Поэма без героя", взгляд на эпоху Серебряного века из предвоенных и военных лет.

Только в 1961 г. вышел сборник избранных стихотворений А., а весной 1965 г. ей было присуждено звание почетного доктора литературы Оксфордского университета, в связи с чем летом 1965 г. А. посетила Англию, хоть перед смертью вырвавшись на свободу, о которой всю жизнь безуспешно мечтал обреченный на молчание в СССР Булгаков.

Скончалась А. в Домодедово, в подмосковном санатории, 5 марта 1966 г. от инфаркта и была погребена 10 марта на кладбище в ее любимом Комарове под Ленинградом.

10 мая 1926 г. на литературном вечере в Ленинградской филармонии (сохранилась афиша) Булгаков познакомился с А. Первое упоминание А. в связи с Булгаковым - в дневнике третьей жены писателя Е. С. Булгаковой 10 октября 1933 г.: "Вечером у нас: Ахматова, Вересаев, Оля (сестра Е. С. Булгаковой О. С. Бокшанская) с Калужским, Патя Попов с Анной Ильиничной. Чтение романа. Ахматова весь вечер молчала".

Здесь речь идет о чтении второй редакции романа "Мастер и Маргарита". В этом тексте содержалась гораздо более открытая сатира на советскую действительность, в ту пору уже представлявшая непосредственную угрозу для самого автора. Возможно, А. была встревожена этим обстоятельством и беспокоилась за судьбу Булгакова. Буквально через два дня последовали грозные события.
12 октября Е. С. Булгакова зафиксировала: "Утром звонок Оли: арестованы Николай Эрдман и Масс. Говорят, за какие-то сатирические басни. Миша нахмурился... Ночью М. А. сжег часть своего романа".

Действительно, в сохранившейся рукописи 1933 г. уничтожены отдельные листы, в том числе сцена, соответствовавшая в последней редакции Великому балу у сатаны (вероятно, среди гостей Воланда были какие-то известные политические деятели, изображение которых могло вызвать гнев властей).

В дальнейшем А. чаще всего появлялась у Булгаковых по печальным поводам - в связи с хлопотами за кого-нибудь из арестованных родных или друзей. Так, 1 июня 1934 г.
Е. С. Булгакова отметила в дневнике: "Была у нас Ахматова. Приехала хлопотать за Осипа Мандельштама - он в ссылке". Об Осипе Эмильевиче Мандельштаме, сосланном за антисталинское стихотворение о "кремлевском горце" сначала в Чердынь, а потом в Воронеж, идет речь и в посвященной А. записи 17 ноября 1934 г.: "Вечером приехала Ахматова... Рассказывала о горькой участи Мандельштама. Говорили о Пастернаке".

Возможно, здесь имеется в виду разговор Сталина с поэтом Борисом Леонидовичем Пастернаком (1890-1960) о судьбе Мандельштама, который состоялся 13 июня 1934 г. Сохранились воспоминания А. об этом разговоре: "Бухарин в конце своего письма к Сталину (об облегчении участи О. Э. Мандельштама) написал: "И Пастернак тоже волнуется". Сталин сообщил, что отдано распоряжение, что с Мандельштамом будет все в порядке. Он спросил Пастернака, почему тот не хлопотал. "Если бы мой друг поэт попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти". Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин бы не узнал об этом деле. "Почему вы не обратились ко мне или в писательские организации?" - "Писательские организации не занимаются этим делом с 1927 года". - "Но ведь он ваш друг?" Пастернак замялся, и Сталин после недолгой паузы продолжил: "Но ведь он же мастер, мастер?" Пастернак ответил: "Это не имеет значения... Почему мы все говорим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговорить". - "О чем?" - "О жизни и смерти". Сталин повесил трубку".

По свидетельству А., Борис Пастернак вел себя нерешительно, потому что опасался: Сталин проверяет в разговоре, знает ли он крамольное мандельштамовское стихотворение. Тем не менее, после разговора Сталина с Пастернаком наказание Мандельштама было смягчено: глухая Чердынь Пермской области была заменена любым городом по выбору, кроме 12 крупнейших. Мандельштам выбрал Воронеж.

В следующий раз А. навестила Булгакова, как отмечено в дневнике его жены, 7 апреля 1935 г., когда "приехала хлопотать за какую-то высланную из Ленинграда знакомую". В этот раз А. остановилась у Надежды Яковлевны Мандельштам (1899-1980), жены поэта, жившей в том же писательском доме (Нащокинский пер., 3/5, впоследствии ул. Фурманова), что и Булгаковы. 13 апреля, согласно записи Е. С. Булгаковой, Булгаков навестил А., причем жена Мандельштама вспомнила, "как видела М. А. в Батуме лет четырнадцать назад, как он шел с мешком на плечах. Это из того периода, когда он бедствовал и продавал керосинку на базаре".

Следующая встреча с А. произошла в трагические для поэтессы дни. 30 октября 1935 г. Е. С. Булгакова зафиксировала в дневнике: "Днем позвонили в квартиру. Выхожу - Ахматова - с таким ужасным лицом, до того исхудавшая, что я ее не узнала и Миша тоже. Оказалось, что у нее в одну ночь арестовали и мужа (Пунина) и сына (Гумилева)". На следующий день с помощью Булгакова А. написала письмо Сталину, которое на этот раз возымело действие: арестованные были освобождены, чтобы вновь подвергнуться той же неприятной процедуре в 1938 г. (Н. Н. Пунину так и не суждено было вернуться из лагеря).

Единственный раз чтение А. Булгакову своих стихов отмечено в дневнике Е. С. Булгаковой 4 июня 1936 г. Почему это было так редко, объясняют воспоминания об А. и Булгакове друга поэтессы писателя Виктора Ефимовича Ардова (Зильбермана) (1900-1976), в чьей квартире она, начиная с 1934 г., неизменно останавливалась, во время своих приездов в Москву: "Анна Андреевна и Булгаков познакомились в 1933 году в Ленинграде на обеде у художника Н. Э. Радлова, и между ними возникла дружба (вероятно, в 1933 г. Булгаков и А. познакомились более тесно, чем во время мимолетной встречи в 1926 г.). Ахматова читала все произведения Михаила Афанасьевича.

А вот Фаина Григорьевна Раневская, близкий друг Ахматовой, в одном из своих писем Маргарите Алигер пишет: "В Ташкенте я часто у нее ночевала - лежала на полу (комната была так мала, что для второго ложа не было места) и слушала "Мастера и Маргариту" Булгакова. Анна Андреевна читала мне вслух, повторяя: "Фаина, ведь это гениально, он гений!". Конечно, Анна Андреевна любила Булгакова не только как писателя, но и как верного друга, на которого она всегда могла рассчитывать...

Булгаков не скрывал того, что не любит стихов, и Анна Андреевна, знавшая об этом, никогда не читала своих стихов при нем. Но Михаил Афанасьевич необычайно высоко ценил в Анне Андреевне ее неоспоримый талант, ее блестящую эрудицию, ее высокое человеческое достоинство. И Ахматова на всю жизнь сохранила свое восхищение Булгаковым-писателем и человеком".

Это восхищение отразилось в одном из лучших ахматовских стихотворений "Памяти М. Булгакова", написанном в марте 1940 г., вскоре после смерти автора "Мастера и Маргариты":

Вот это я тебе, взамен могильных роз,
Взамен кадильного куренья;
Ты так сурово жил и до конца донес
Великолепное презренье.
Ты пил вино, ты как никто шутил
И в душных стенах задыхался,
И гостью страшную ты сам к себе впустил
И с ней наедине остался.
А нет тебя, и все вокруг молчит
О скорбной и высокой жизни,
Лишь голос мой, как флейта, прозвучит
И на твоей безмолвной тризне.
О, кто поверить смел, что полоумной мне,
Мне, плакальщице дней погибших,
Мне, тлеющей на медленном огне,
Все потерявшей, всех забывшей, -
Придется поминать того, кто полный сил,
И светлых замыслов, и воли,
Как будто бы вчера со мною говорил,
Скрывая дрожь смертельной боли.

Это стихотворение А. впервые прочла Е. С. Булгаковой 16 апреля 1940 г., накануне булгаковских сороковин, отметив, как записала в дневнике вдова писателя, мистическое совпадение дат: Булгаков умер ровно через три года после смерти своего друга, писателя Евгения Ивановича Замятина (1884-1937), скончавшегося в Париже 10 марта 1937 г.

Так получилось, что встречи А. с Булгаковым часто были связаны с трагической судьбой поэта Осипа Мандельштама, погибшего в лагере. А. намеренно отразила эту связь и в стихотворении, посвященном памяти Булгакова. Слова "Ты так сурово жил и до конца донес великолепное презренье" восходят к мандельштамовскому переводу строк из 10-й песни "Ада" "Божественной комедии" (1307-1321) Данте Алигьери (1265 - 1321), помещенному в исследовании "Разговор о Данте" (1932 - 1933): "Как если бы уничижал ад великим презреньем". "Великолепным презреньем" наградил Булгаков ад советской жизни, в котором ему, как и А., пришлось пребывать до самой смерти.

http://www.bulgakov.ru/a_ahmat.html
==========================================================
**********************************************************
 ГЕОРГИЙ ШЕНГЕЛИ
=====================

Анне Ахматовой
Гудел декабрь шестнадцатого года;
Убит был Гришка; с хрустом надломилась
Империя.
      А в Тенишевском зале
Сидел, в колете бархатном, юнец,
Уже отведавший рукоплесканий,
Уже налюбовавшийся собою
В статьях газетных, в зарисовках, в шаржах,
И в перламутровый лорнет глядел
На низкую эстраду.
      На эстраде
Стояли Вы - в той знаменитой шали,
Что изваял строкою Мандельштам.
Медальный профиль, глуховатый голос,
Какой-то смуглый, точно терракота, -
И странная тоска о том, что кто-то
Всем будет мерять красный башмачок.
А юноша, по-юношески дерзкий,
Решил, что здесь "единства стиля нет",
Что башмачок не в лад идет с котурном...

Прошло семь лет...
      Тетрадку со стихами
Достали Вы из-под матраца в спальной
И принесли на чайный стол, и Муза
Заговорила строчкой дневника.
И слушатель, уже в сюртук одетый,
В профессорскую строгую кирасу,
Завистливо о Вашей с Музой дружбе,
О вашем кровном сестринстве подумал:
Он с Музой сам неоткровенен был.
Не на котурнах, но женою Лота,
Библейскою бездомною беглянкой,
Глядела вдаль заплаканная Муза,
И поваренной солью женских слез
Пропитывало плоть ее и кожу.
Глядела вспять...
      На блеклый флаг таможни?
Или на пятую, пустую, ложу?
Или на двадцать восемь штыковых,
Пять огнестрельных?
      Или?.. или?.. или?..
И слушатель, опять двоясь в догадках,
Пересыпал с ладони на ладонь
Покалывающие самоцветы, -
А Вы, обычной женскою рукой,
Ему любезно торт пододвигали...

И двадцать лет еще прошло.
В изгнанье И Вы, и он. У кряжей снеговых
Небесных гор, в снегах Мавераннагра
Нашли приют и крохи снеди братской.
В ушах еще кряхтят разрывы бомб,
Вдоль позвонков еще струится холод,

И кажется, что никогда вовеки
Нам не собрать клоки самих себя
Из крошева кровавого, что сделал
Из жизни нашей враг...
      Но вот очки
Рассеянной берете Вы рукою,
Тетрадку достаете из бювара,
Помятую, в надставках и приписках,
И мерно, глуховато чуть, поете
О месяце серебряном над Веком
Серебряным, о смятой хризантеме,
Оставшейся от похорон,- и Время
Почтительно отходит в уголок,
И в медном тембре царственных стихов
Шаль бронзовую расправляет Вечность.
22. X. 1943
===================================================
***************************************************
ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ

«Анна Ахматова»
(из книги «Портреты современных поэтов»)

Я не знаю ни ее лица, ни даже имени. Только скорбная, похожая на надломленное деревцо, женщина Альтмана перед моими глазами. Она очень устала, любит замшенные скамейки Царскосельского парка, у нее розовый зябкий какаду. Я не знаю ее, но я ее знаю лучше поэтов, с которыми прожил годы вместе. Я знаю ее привычки и капризы, ее комнату и друзей. У других я был в кабинете и в салоне, в опочивальне и часовне. Она подпустила к сердцу. Я тоже грешен — у костра ее мученической любви грел я тихонько застывшие руки, трижды отрекшись от Бога любви. Со страхом глядел я на взлеты подбитой души, — птица с дробинкой, пролетит пять шагов и вновь упадет. Ах, как застыдился бы Леконт де-Лиль, увидев обнаженную гусиную кожу души на ветру перед равнодушными прохожими. Впрочем, прохожие не совсем равнодушны, они покупают «Четки» и Ахматова горько жалуется на свою «бесславную славу».

Не письмо, не дневник, а любящее сердце в паноптикуме рядом с ассирийскими приспособлениями Брюсова и Сологубовскими розгами из Нюренберга. Что же делать, по законам бытия должны мы питаться не проточной водой, но теплой кровью, и не в первый раз клюет свою грудь жертвенный пеликан.

Бессильно повисли руки Ахматовой, и говорит она в себя, как человек, который уж не может требовать и не умеет просить. Какую битву проиграл полководец? Отчего после легкого «Вечера» и жарких «Четок» прилетело к ней суровая и снежная «Белая стая». Для нее любовь была не праздником, не вином веселящим, но насущным хлебом.

«Есть в близости людей заветная черта», и напрасно пыталась перейти ее Ахматова. Любовь ее стала дерзанием, мученическим оброком. Молодые барышни, милые провинциальные поэтессы, усердно подражавшие Ахматовой, не поняли, что значат эти складки у горько сжатого рта. Они пытались примерить черную шаль, спадающую с чуть сгорбленных плеч, не зная, что примеряют крест.

Для них роковая черта осталась далекой, приятной линией горизонта, декоративными звездами, о которых мечтают только астрономы и авиаторы. А Ахматова честно и свято повторила жест Икара и младенца, пытающегося поймать птичку, Прометея и сумасшедшего, пробивающего головой стену своей камеры.

Часто ночью равнодушно гляжу я на полку с длинными рядами милых и волновавших меня прежде книг. За окном ночь, необычайная ночь, — жизни нет и нет конца. О чем читать? Разве не исполнилось сказанное, не иссякли пророчества и не упразднилось знание? Да, но «любовь не престанет во век», и я повторяю грустные слова гостьи земли, нареченной «Анна». Ее стихи можно читать после всех, уж не читая, повторять в бреду.

Текут века, и что мне оникс, или порфир древнего храма, что мне вся мудрость Экклезиаста. Но в глазах возлюбленной я вижу отблеск неотгоревшего огня бедной Суламиты. Выше Капитолия и Цицерона царят над миром любовники Помпеи, они одни не бежали от смерти, только они ее победили. Может быть, в тридцатом веке ученые будут спорить о значении сонета Вячеслава Иванова, но старый чудак, найдя в лавке полуистлевший томик, у огня, таящегося под пеплом, таким же жестом, как я, будет греть замерзшие руки, — отлюбившее и жаждущее еще любить, вечно любить, сердце.
--------------------------------------------------
Комментарии

Женщина Альтмана — о портрете Ахматовой (1914) работы художника Н. Альтмана.

Леконтде Лиль (1818 —- 1894) — французский поэт, подчеркнута его классическая сдержанность, чопорность.

Ассирийские приспособления Брюсова — имеется в виду альманах «Северные цветы ассирийские» (1905).

Сологубовские розы из Нюренберга — намек на склонность поэта к мазохизму, автор напоминает о стихотворении Ф. Сологуба «Нюренбергский палач» (1907).

Жест Икара... — импульсивный искренний порыв, ведущий к гибели. Икар — в греческой мифологии сын Дедала, рванувшийся к солнцу и погибший.
                (комментарии А. И. Рубашкина)

http://www.ipmce.su/~tsvet/WIN/silverage/erenburg/pspahmat.html
==========================================================
**********************************************************
НИКОЛАЙ КЛЮЕВ

*  *  *
Ахматова – жасминный куст,
Обожженный асфальтом серым
Тропу ль утратила к пещерам,
Где Данте шел и воздух густ,
И нимфа лен прядет хрустальный?
Средь русских женщин Анной дальней
Она, как облачко, сквозит
Вечерней проседью ракит!

*  *  *
Мне сказали, что ты умерла
Заодно с золотым листопадом
И теперь, лучезарно-светла,
Правишь горним неведомым градом.

Я легендой забыться готов,
Ты всегда лучезарной казалась
И красою осенних листов
Не однажды со мной любовалась.

Говорят, что не стало тебя,
Но любви ль иссякаемы струи,
Разве ветер не песня твоя
И лучи не твои поцелуи.
=====================================================
*****************************************************
ЛИДИЯ  ГИНЗБУРГ
===============

АХМАТОВА.Несколько страниц воспоминаний

    Большая часть появляющихся сейчас воспоминаний об Анне Андреевне Ахматовой относится к позднему периоду ее жизни. Немногие уже могли бы сейчас рассказать об Ахматовой поры "Четок", "Белой стаи". Мои первые воспоминания об Анне Андреевне восходят к периоду сравнительно раннему. Зимой 1926-1927 года я познакомилась с ней в доме Гуковских. Ахматова посещала их часто - Наталья Викторовна Рыкова, жена Григория Александровича Гуковского, в 20-х годах была одним из близких ее друзей.
    В 1926 году, под редакцией Эйхенбаума и Тынянова, вышла "Русская проза" - сборник статей их учеников. Там была напечатана моя первая статья - "Вяземский-литератор". Оттиск этой статьи я, волнуясь, вручила Наталье Викторовне для передачи Ахматовой. Вскоре мы встретились у Гуковских. Наталья Викторовна представила меня: "Вот та, статью которой..."
    - Очень хорошая статья, - сказала Анна Андреевна.
    Это была первая фраза - я очень ею гордилась, - услышанная мною от Анны Андреевны. С тех пор мы встречались в течение сорока лет, до самого конца. Часто - в 30-х годах и после войны, во второй половине 40-х; реже - в 50-х и 60-х, когда Анна Андреевна подолгу гостила в Москве. Вот почему в моей памяти особенно отчетлив облик Ахматовой 30-40-х годов и даже конца 20-х, когда ей было лет 37-38.
    Я помню Ахматову еще молодую, худую, как на портрете Альтмана, удивительно красивую, блистательно остроумную, величественную.
    Движения, интонации Ахматовой были упорядоченны, целенаправленны. Она в высшей степени обладала системой жестов, вообще говоря, несвойственной людям нашего неритуального времени. У других это казалось бы аффектированным, театральным; у Ахматовой в сочетании со всем ее обликом это было гармонично.
    Меня всегда занимал вопрос о сходстве или не сходстве поэта со своими стихами. Образцом сходства, конечно, был Маяковский - с его речевой манерой, голосом, ростом. Иначе у Ахматовой. В ее стихах 10-20-х годов не отразились ее историко-литературные интересы или ее остроумие, блестящее, иногда беспощадное. В быту Анна Андреевна не была похожа на своих героинь. Но Ахматова, с ее трезвым, наблюдающим, несколько рационалистическим умом, была как-то похожа на свой поэтический метод. Соотношение осуществлялось.
    Ахматова создала лирическую систему - одну из замечательнейших в истории поэзии, но лирику она никогда не мыслила как спонтанное излияние души. Ей нужна была поэтическая дисциплина, самопринуждение, самоограничение творящего. Дисциплина и труд. Пушкин любил называть дело поэта - трудом поэта. И для Ахматовой - это одна из ее пушкинских традиций. Для нее это был в своем роде даже физический труд.
    Один из почитателей Анны Андреевны как-то зашел к ней, когда она болела, жаловалась на слабость, сказала, что пролежала несколько дней одна в тишине.
    - В эти дни вы, должно быть, писали, Анна Андреевна...
    - Нет, что вы! Разве можно в таком состоянии писать стихи? Это ведь напряжение всех физических сил. Труд и самопроверка.
    В разговоре с Анной Андреевной я как-то упомянула о тех, кто пишет "нутром".
    - Нутром долго ничего нельзя делать, - сказала Анна Андреевна, - это можно иногда, на очень короткое время.
    - А как Пастернак? В нем все же много иррационального.
    - У него это как-то иначе...
    Лирика для Ахматовой не душевное сырье, но глубочайшее преображение внутреннего опыта. Перевод его в другой ключ, в царство другого слова, где нет стыда и тайны принадлежат всем. В лирическом стихотворении читатель хочет узнать не столько поэта, сколько себя. Отсюда парадокс лирики: самый субъективный род литературы, она, как никакой другой, тяготеет к всеобщему.
    В этом именно смысле Анна Андреевна говорила: "Стихи должны быть бесстыдными". Это означало: по законам поэтического преображения поэт смеет говорить о самом личном - из личного оно уже стало общим.
    Ахматовой было присуще необычайно интенсивное переживание культуры. Лирика и культура - это важная тема. Здесь не место в нее углубляться; скажу только, что культура дает лирике столь нужные ей широту и богатство ассоциаций.
    В творчестве Ахматовой культура присутствовала всегда, но по-разному. В поздних ее стихах культура проступает наружу. В ранних она скрыта, но дает о себе знать литературной традицией, тонкими, спрятанными напоминаниями о работе предшественников.
    О первом (1910-1930-е годы) и втором (1940-1960-е) периодах творчества Ахматовой говорю здесь условно, не вдаваясь в подлинную сложность ее эволюции. Во всяком случае, решающие изменения в поэтическом методе Ахматовой очевидны. Для первого периода характерна предметность, слово, не перестроенное метафорой, но резко преображенное контекстом. Вещь в стихе остается вещью, конкретностью, но получает обобщенный, расширенный смысл. В поэзии Ахматовой это - своеобразное преломление великих открытий позднего Пушкина.
Но ни на что не променяем пышный
Гранитный город славы и беды,
Широких рек сияющие льды,
Бессолнечные, мрачные сады
И голос музы еле слышный.
    Об этом стихотворении хорошо говорил когда-то Григорий Александрович Гуковский:
    - В стихах о Петербурге всегда упоминалась река - Нева. А вот Ахматова увидела в Петербурге реки, дельту. И написала: "Широких рек сияющие льды..."
    Это стихотворение 1915 года. В поздних стихах Ахматовой господствуют переносные значения, слово в них становится подчеркнуто символическим. Для некоторых старых читателей Ахматовой (для меня в том числе), чей вкус воспитывался на ее первых книгах, книги эти остались особенно близкими. В них им впервые раскрылось неповторимое ахматовское видение мира с его всеобъемлющей точностью - предметной, психологической, даже точностью отвлеченных понятий.
Бывает глаз по-разному остер,
По-разному бывает образ точен...
писал об этом Пастернак в стихотворении "Анне Ахматовой" (1928).
    Все это отнюдь не попытка сравнительной исторической оценки периодов творчества Ахматовой. Речь идет только о том субъективном восприятии поэта, на которое каждый читатель имеет право.
    Анна Андреевна угадывала предпочтения своих читателей, даже если они молчали, и давала им это понять, вспоминая слова Маяковского: А помните, что сказал Маяковский: говорите о моих стихах все, что хотите; только не говорите что предпоследнее лучше последнего.
    Символическому слову поздних стихов Ахматовой соответствует новая функция культуры. Историческими или литературными ассоциациями культура вступает теперь в текст. Особенно в "Поэме без героя" с ее масками, реминисценциями ветвящимися эпиграфами.
    Функции культуры менялись в поэзии Ахматовой, но ее погруженность в культуру оставалась неизменной. И она обладала особым даром чтения. В детстве, в ранней юности мы читаем бескорыстно. Мы перечитываем, перебираем прочитанное и твердим его про себя. Постепенно это юношеское чтение вытесняется профессиональным, вообще целеустремленным чтением, ориентированным на разные соображения и интересы. Анна Андреевна навсегда сохранила способность читать бескорыстно. Поэтому она знала свои любимые книги как никто.
    Готовя комментарий к различным изданиям, приходилось нередко сталкиваться с нераскрытой цитатой из Данте, Шекспира, Байрона. По телефону звоню специалистам. Специалисты цитату не находят. Это вовсе не упрек - по опыту знаю, как трудно в обширном наследии писателя найти именно ту строку, которая вдруг кому-то понадобилась.
    Остается позвонить Анне Андреевне. Анна Андреевна любила такие вопросы (их задавала ей не я одна)-она называла это своим справочным бюро. Иногда она определяла цитату сразу, не вешая телефонную трубку. Иногда говорила, что для ответа требуется некоторый срок. Не помню случая, чтобы цитата осталась нераскрытой.
    Данте, Шекспир, Пушкин - это был постоянный фон ее чтения. Но охватывало оно очень многое, в том числе злободневное. В середине 30-х годов Анна Андреевна показала мне как-то небольшую книжку со словами:
    - Прочитайте непременно. Очень интересно.
    Это было "Прощай, оружие!" еще неизвестного нам Хемингуэя. Роман тогда у нас только что перевели.
    В культурном мире Ахматовой существовало явление ни с чем не сравнимое - Пушкин. У русских писателей вообще особое восприятие Пушкина. Других классиков можно любить или не любить - это вопрос литературной позиции. Иначе с Пушкиным. Все понимали, что это стержень, который держит прошлое и будущее русской литературы. Без стержня распадается связь.
    У Анны Андреевны было до странного личное отношение к Пушкину и к людям, которые его окружали. Она их судила, оценивала, любила, ненавидела, как если бы они были участниками событий, которые все еще продолжают совершаться. Она испытывала своего рода ревность к Наталии Николаевне, вообще к пушкинским женщинам. Отсюда суждения о них, иногда пристрастные, незаслуженно жесткие, - за это Ахматову сейчас упрекают.
    Анне Андреевне свойственно было личное, пристрастное отношение даже к литературным персонажам. Однажды я застала ее за чтением Шекспира.
    - Знаете, - сказала Анна Андреевна, - Дездемона очаровательна. Офелия же истеричка с бумажными цветами и похожа на N. N.
    Анна Андреевна назвала имя женщины, о которой она говорила:
    - Если вы, разговаривая с ней, подыметесь на воздух и перелетите через комнату, она нисколько не удивится. Она скажет: "Как вы хорошо летаете". Это оттого, что она как во сне; во сне все возможно - невозможно только удивление.
    Здесь характерна интимность, домашность культурных ассоциаций. В разговорах Анны Андреевны они свободно переплетались с реалиями быта, с оценкой окружающих, с конкретностью жизненных наблюдений.
    Вспоминая Ахматову, непременно встречаешься с темой культуры, традиции, наследия. В тех же категориях воспринимается ее творчество. О воздействии русской классики на поэзию Ахматовой много уже говорили и писали. В этом ряду - Пушкин и поэты пушкинского времени, русский психологический роман, Некрасов. Еще предстоит исследовать значение для Ахматовой любовной лирики Некрасова. Ей близка эта лирика - нервная, с ее городскими конфликтами, с разговорной интеллигентской речью.
    Но все эти соотношения совсем не прямолинейны. "Классичность" некоторых поэтов XX века, вплоть до поэтов наших дней, критика понимает порой как повторение, слепок. Но русская поэзия, сложившаяся после символистов, в борьбе с символистами, не могла все же забыть то, что они открыли, - напряженную ассоциативность поэтического слова, его новую многозначность, многослойность. Ахматова - поэт XX века. У классиков она училась, и в стихах ее можно встретить те же слова, но отношение между словами - другое.
    Поэзия Ахматовой - сочетание предметности слова с резко преобразующим поэтическим контекстом с динамикой неназванного и напряженностью смысловых столкновении. Это большая поэзия, современная и переработавшая опыт двух веков русского стиха.
    В личном общении мы с чрезвычайной ясностью ощущали эту стихию наследственной культуры - и девятнадцатого, и двадцатого века. И притом никакой архаики, никакого разговора на разных языках. Анна Андреевна всегда умела говорить на языках тех культурных поколений, с которыми время сводило ее на протяжении ее долгой жизни.
    1977
http://www.akhmatova.org/articles/ginzburg.htm
==================================================
**************************************************
БОРИС ПАСТЕРНАК

Анне Ахматовой

Мне кажется, я подберу слова,
Похожие на вашу первозданность.
А ошибусь, - мне это трын-трава,
Я все равно с ошибкой не расстанусь.

Я слышу мокрых кровель говорок,
Торцовых плит заглохшие эклоги.
Такой-то город, явный с первых строк,
Растет и отдается в каждом слоге.

Кругом весна, но за город нельзя.
Еще строга заказчица скупая.
Глаза шитьем за лампою следя,
Горит заря, спины не разгибая.

Вдыхая дали ладожскую гладь,
Спешит к воде, смиряя сил упадок.
С таких гулянок ничего не взять.
Каналы глохнут затхлостью укладок.

По ним ныряет, как пустой орех,
Горячий ветер, и колышет веки
Ветвей и звезд, и фонарей, и вех,
И с моста вдаль глядящей белошвейки.

Бывает глаз по-разному остер.
По-разному бывает образ точен.
Но самой страшной крепости раствор -
Ночная даль под взглядом белой ночи.

Таким я вижу облик ваш и взгляд.
Он мне внушен не тем столбом из соли,
Которым вы пять лет тому назад
Испуг оглядки к рифме прикололи.
Но, исходив от ваших первых книг,
Где крепли прозы пристальной крупицы,
Он и во всех, как искры проводник,
Событья болью заставляет биться.
1928
=====================================================
*****************************************************

ФАИНА РАНЕВСКАЯ

Раневская называла Анну Андреевну провидицей, колдуньей, иногда просто ведьмой ...И однажды, по секрету призналась мне, что написала, посвятила ей - Ахматовой! - четверостишие. Вот эти строчки:

«О, для того ль Всевышний Мэтр
Поцеловал твое чело,
Чтоб, спрятав нимб под черный фетр,
Уселась ты на помело?»
    Она прочла это смущенно, но с гордостью и обычной иронией.
----------------------------------------------------------
    Из воспоминания Константина Михайлова, которое выложено на сайте, посвященном творчеству Фаины Раневской, стихотворение выложено c любезного разрешения автора.
==========================================================
***********************************************************
ЕВГЕНИЙ РЕЙН
*****************


Хроника. 1966

                Когда человек умирает,
                Изменяются его портреты.
                А. Ахматова


Я не любитель Би-би-си и прочих
радиостанций этого уклона;
по мне уж лучше "Мьюзик Юэсэй".
В тот вечер ускользал он в глубь эфира,
я шевелил настройку, и внезапно
среди разрядов диктор произнес:
"Сегодня - треск - в Москве - разряд -
скончалась Ахматова - ворчанье и разряд".
Я сразу же оделся и пошел
через Неву в один знакомый дом,
где, верно, уже знали эту новость.

Аэропорт под Ленинградом. Утро.
Нормальная Аэрофлота жизнь.
Грузины с чемоданами. Узбеки с
коврами. Хвост у ресторана.
В кафе у стойки люди киностудий:
Каплан, Климович, Кутик, Либерман.
Они, рискуя собственной работой,
задумали заснять на кинопленку
ближайшие часы.
Ту-104 падает на брюхо,
без промедления к нему подвозят трап.
Мелькают люки грузовых отсеков.
Одиннадцать часов. По трапу сходят
Тарковский, Михалков и Смеляков,
за ними
я вижу Надежду Яковлевну Мандельштам,
Герштейн Эмму, Нику Глен и прочих.
А Наймана не вижу. Что за черт?
Меня зовут. Вот Либерман, который
еще четыре года проживет,
навинчивая нервно объективы
на кинокамеру, расспрашивает:
"Кто это? Это? Это? Это? Это???"
Я отвечаю и бегу на поле.
И вижу Наймана. В своем пальто
бесцветном,
с подглазьями, опухшими от слез,
он почему-то движется в глубинку
аэродрома. "Толя!" Мы расцеловались.
"Куда ты?" - "Я за гробом". Вот и гроб.
Какие-то неясные мужчины, Лев Гумилев
и я приподнимаем гроб на грузовик.

Должно быть, полдень иль около того. Мы входим в
боковой притвор собора Никольского. Гроб здесь, уже
открыт. Становимся кольцом. Лев Гумилев С размаху
бухается на колени и молится. И Юра Цехновицер,
выискивая в "Практикфлекс" получше точку, щелкает и
рвет никелированный крючок, меняя кадры. Тогда Лев
Николаевич Гумилев каким-то броским, боковым
движеньем выхватывает Юрин аппарат,
откидывает крышку (значит, пленка засвечена) и
через весь собор швыряет метров на сто
(показалось, конечно, ближе, показалось - на сто!).

На следующий день в такси, набитом
под штраф и под завязку, ровно в час
мы подъезжаем к флотскому собору
Николы Мирликийского. Толпа
стоит от Мариинки до канала.
Я пробиваюсь боком и плечом,
припоминая старые ухватки.
У гроба луг, оранжерея, лес -
и посреди ОНА - на лбу молитва,
сиреневые царственные веки
закрыты сильно, хмуро, тяжело.
Пришедшие, выстраиваясь в ленту,
проходят перед гробом. Настоятель
собора, дьяконы и причт ведут неведомую
мне, невеже, службу. Горит подсветка.
Кутик Соломон, толстяк, пальто он скинул,
просит тех, кто в кадре, из кадра выйти,
а иных войти. И люди, облеченные доверьем
автокефальной православной церкви,
согласно указаньям Соломона
все это делают.
(Но это так - штришок!)
Дела распределились в этот день
в таком разрезе: Бродский хлопотал
о месте для могилы в Комарове.
Важнейшие дела, конечно, Найман.
Мне поручили крест - и вот летаю
полсуток на такси по похоронным
универмагам. Вижу дикий вздор -
цементные кресты на арматуре,
а деревянных и в помине нет.
Быть может, заказать? Но у кого?
И не успеют. Что же делать, Боже?
Мне тридцать лет, и варит голова.
Великая кинозвезда Баталов,
заглавный сын из Ардовых, как раз снимает в
павильончиках Ленфильма "Три толстяка" по Юрию
Олеше. И у него есть плотники и лес для декораций.
Это гениально! Часа через четыре все готово,
замотанный в портьеры крест выносят из проходной
Ленфильма, погружают в баталовскую групповую
"Волгу" - и в Комарове...

По комаровским улочкам в снегах,
еще не рассусоленных весною,
идут машины, пешеходы и с десяток
лыжников (их лыжная прогулка
совпала с этим шествием случайно).
Смеркается, седьмой, должно быть, час.
У самой кромки кладбища чернеет
старательная ровная могила,
пристойные могильщики, вполне
осознавая, что они копают,
последним взмахом обрезают грунт.
А лица, лица! Все кругом знакомы:
Вот Бродский, Найман, Бобышев,
Славинский, вот Зоя Томашевская,
вот Эра, вот Ардовы, вот Лев
Евгеньич Аренс - барон и царскосел,
Ершов - художник, сын императорского
тенора Ершова, вот Пунины.
У гроба ответственный за похороны Ходза.
Тарковский с палкой,
Михалков с бумажкой
в руках и золотых очках.
Вот Боря Шварцман боком на каком-то
косом надгробье; в объектив он ловит
все, что возможно.
И мы навек
обречены на Борины картинки.
К могиле подошла худющая,
в пушистой шубе дама,
и бросила букет пунцовых роза
и стала на колени. Кто такая?
И сзади кто-то подсказал;
"А это Нина Бруни, она Бальмонта дочь!"

Обратный путь от кладбища до "будки".
Толпа уже разбилась на компашки,
а вот и "будка". Нету перемен,
Я был здесь летом. Перемен не вижу.
Вещички те же, кое-что, конечно,
припрятано до летнего сезона.
Вот только ящик водки у окна.
Мы выпиваем. Боже, Боже правый,
как вкусно быть живым, великолепны
на черном хлебе натюрморты с салом,
селедкой и с отдельной колбасой.
Мы говорим, уже оживлены!
Все понимают - эти сорок восемь часов
нам в жизни бедной не перешибить -
во всяком случае немного шансов
подняться выше мартовских сугробов
на комаровском кладбище.
Семидесятипятилетний Аренс читает
собственное сочиненье
на смерть Ахматовой.
Малюсенький, лохматый, совсем седой -
командовал эсминцем в пятнадцатом году
на Черном море. Георгиевский кавалер,
друг Гумилева, ныне орнитолог,
лет восемнадцать разных лагерей,
в Кавказском заповеднике работа
и десятирублевые заметки о птицах
для пионерской прессы, он немного
Ахматову переживет. Теперь и нам пора.
Пошли. На электричке десять двадцать
мы уезжаем. Вот и все.
ТЕПЕРЬ ОНА БЫЛА.
А мы остались.
Это меняет многое
и в судьбах, и в словах.

И как написано в сороковом году:
"Когда человек умирает,
Изменяются его портреты..."
Но не только его портреты,
а и все, кто его любил...
Скоро, скоро вокзал и город, скоро, скоро
грядущее нагрянет, скоро нам свою
размыкать долю.
1974

*  *  *
На старой-старой хроникальной ленте
я вижу снова этот темный день,
весь этот сбор - по мелочам, по лепте.
И не понять - он больше или меньше
всей прочей жизни - да и думать лень.

Морской собор в застуде и осаде,
цепочкой перевитая толпа,
два милиционера на ограде.
В каком таком Петра и Ленинграде
протоптана народная тропа?

Цветы замерзли. Тучи потемнели,
автобус принимает пышлый гроб
Зачем же вы стоите на панели,
неужто вы и вравду не сумели
киностекляшке глянуть прямо в лоб?

О милые, о смазанные лица,
прошло сто лет - и вас не различить.
Пока дорога снежная пылится,
пока скорбит убогая столица,
что делать нам? Нам остается жить.

И вы, друзья последнего призыва,
кто разошелся по чужим углам,
еще вот здесь, на старой ленте, живы,
еще шумит, галдит без перерыва
немая речь, с подсветкой пополам.

=====================================================
*****************************************************
ПОЗОР ПОЗЁРА *

ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН

Стихи Ахматовой
Стихи Ахматовой считают
Хорошим тоном (comme il faut...).
Позевывая, их читают,
Из них не помня ничего!..

"Не в них ли сердце современной
Запросной женщины?" - твердят
И с миной скуки сокровенной
Приводят несколько цитат.

Я не согласен,- я обижен
За современность: неужель
Настолько женский дух унижен,
Что в нудном плаче - самоцель?

Ведь это ж Надсона повадка,
И не ему ль она близка?
Что за скрипучая "кроватка"!
Что за ползучая тоска!

Когда ж читает на эстраде
Она стихи, я сам не свой:
Как стилен в мертвом Петрограде
Ее высокопарный вой!..

И так же тягостен для слуха
Поэт (как он зовется там?!)
Ах, вспомнил: "мраморная муха"
И он же - Осип Мандельштам.

И если в Лохвицкой - "отсталость",
"Цыганщина" есть "что-то", то
В Ахматовой ее "усталость"
Есть абсолютное ничто.
1918

* (заголовок мой - И.Г.)
==========================================================
**********************************************************
ЯРОСЛАВ СМЕЛЯКОВ
================

Анна Ахматова
Не позабылося покуда
И, надо думать, навсегда,
Как мы встречали Вас оттуда
И провожали Вас туда.

Ведь с Вами связаны жестоко
Людей ушедших имена:
От императора до Блока,
От Пушкина до Кузмина.

Мы ровно в полдень были в сборе
Совсем не в клубе городском,
А в том большом морском соборе,
Задуманном еще Петром.

И все стояли виновато
И непривычно вдоль окон -
Без полномочий делегаты
От старых питерских сторон.

По завещанью, как по визе,
Туда на весь лампадный зал,
Сам протодьякон в светлой ризе
Вам отпущенье возлагал.

Он отпускал Вам перед Богом,
Все прегрешенья и грехи,
Хоть было их не так уж много:
Одни поэмы да стихи.
1966
============================================
********************************************
БОРИС ЧИЧИБАБИН

*  *  *
До могилы Ахматовой сердцем дойти нелегко -
через славу и ложь, стороной то лесной, то овражной,
по наследью дождя, по траве ненадежной и влажной,
где печаль сентябрей собирает в полях молоко.

На могиле Ахматовой надписи нет никакой.
Ты к подножью креста луговые цветы положила,
а лесная земля крестный сон красотой окружила,
подарила сестре безымянный и светлый покой.

Будь к могиле Ахматовой, финская осень, добра,
дай бездомной и т а м не отвыкнуть от гордых привычек.
В рощах дятлы стучат, и грохочет тоской электричек
город белых ночей, город Пушкина, город Петра.

Облака в вышине обрекают злотворцев ее
на презренье веков, и венчаньем святого елея
дышат сосны над ней. И, победно и ясно белея,
вечно юн ее профиль, как вечно стихов бытие.

У могилы Ахматовой скорби расстаться пора
с горбоносой рабой, и, не выдержав горней разлуки,
к ней в бессмертной любви протянул запоздалые руки
город черной беды, город Пушкина, город Петра.
==================================================
**************************************************

ДАВИД  САМОЙЛОВ

Смерть поэта
                Что ж ты заводишь
                Песню военну,
                Флейте подобно,
                Милый снегирь?
                Державин
Я не знал в этот вечер в деревне,
Что не стало Анны Андреевны,
Но меня одолела тоска.
Деревянные дудки скворешен
Распевали. И месяц навешен
Был на голые ветки леска.

Провода электрички чертили
В небесах невесомые кубы.
А ее уже славой почтили
Не парадные залы и клубы,
А лесов деревянные трубы,
Деревянные дудки скворешен.
Потому я и был безутешен,
Хоть в тот вечер не думал о ней.

Это было предчувствием боли,
Как бывает у птиц и зверей.

Просыревшей тропинкою в поле,
Меж сугробами, в странном уборе
Шла старуха всех смертных старей.

Шла старуха в каком-то капоте,
Ч то свисал, как два ветхих крыла.
Я спросил ее: "Как вы живете?"
А она мне: "Уже отжила..."

В этот вечер ветрами отпето
Было дивное дело поэта.

И мне чудилось пенье и звон.
В этот вечер мне чудилась в лесе
Красота похоронных процессий
И торжественный шум похорон.

С Шереметьевского аэродрома
Доносилось подобие грома.
Рядом пели деревья земли:
"Мы ее берегли от удачи,
От успеха, богатства и славы,
Мы, земные деревья и травы,
От всего мы ее берегли".

И не ведал я, было ли это
Отпеванием времени года,
Воспеваньем страны и народа
Или просто кончиной поэта.
Ведь еще не успели стихи,
Те, которыми нас одаряли,
Стать гневливой волною в Дарьяле
Или ветром в молдавской степи.

Стать туманом, птицей, звездою
Иль в степи полосатой верстою
Суждено не любому из нас.
Стихотворства тяжелое бремя
Прославляет стоустое время.
Но за это почтут не сейчас.

Ведь она за свое воплощенье
В снегиря царскосельского сада
Десять раз заплатила сполна.
Ведь за это пройти было надо
Все ступени рая и ада,
Чтоб себя! Превратить в певуна.

Все на свете рождается в муке
- И деревья, и птицы, и звуки.
И Кавказ. И Урал. И Сибирь.
И поэта смежаются веки.
И еще не очнулся на ветке
Зоревой царскосельский снегирь.
1966

==================================================
**************************************************
АЛЕКСАНДР КУШНЕР

*  *  *
Поскольку скульптор не снимал
С ее лица посмертной маски,
Лба крутизну, щеки провал
Ты должен сам придать огласке.

Такой на ней был грозный свет
И губы мертвые так сжаты,
Что понял я: прощенья нет.
Отмщенье всем, кто виноваты.

Ее лежание в гробу
На Страшный суд похоже было.
Как будто только что в трубу
Она за ангела трубила.

Неумолима и строга,
Среди заоблачного зала
На неподвижного врага
Одною бровью показала.

А здесь от свечек дым не дым,
Страх совершал над ней облеты...
Или нельзя смотреть живым
На сны загробные и счеты?
*  *  *
Памяти А.А. Ахматовой
Волна темнее к ночи,
Уключина стучит.
Харон неразговорчив,
Но и она - молчит.

Обшивку руки гладят,
А взгляд, как в жизни, тверд.
Пред нею волны катят
Коцит и Ахеронт.

Давно такого груза
Не поднимал челнок.
Летает с плачем Муза,
А ей и невдомек.

Опять она нарядна,
Спокойна, молода.
Легка и чуть прохладна
Последняя беда.

Другую бы дорогу,
В Компьен или Париж...
Но этой, слава Богу,
Ее не удивишь.

Свиданьем предстоящим
Взволнована чуть-чуть.
Но дышит грудь не чаще,
Чем в Царском где-нибудь.

Как всякий дух бесплотный,
Очерчена штрихом,
Свой путь бесповоротный
Сверяет со стихом.

Плывет она в тумане
Средь чудищ, мимо скал
Такой, как Модильяни
Ее нарисовал.
1966
=========================================
*****************************************

ВИКТОР КРИВУЛИН
*******************

В.Б. Кривулин
Выступление на вечере, посвященном 110-летию
со дня рождения Анны Ахматовой.
23 июня 1999 г.
Расшифровка магнитофонной записи
Cм. заметку Д.В. Бобышева о Викторе Кривулине
    Мне посчастливилось десять-двенадцать раз (может быть, больше, может быть, меньше) проводить время в обществе Анны Андреевны. И быть сопричастным к чуду творения мифа Серебряного века, мифа, который является составной частью нашего духовного мира.
    Мне было, по-моему, шестнадцать лет. Значит, это была зима 1960-го года. Ситуация, при которой мы попали в дом Ахматовой (потому что я был не один), абсолютно точно напоминала ситуацию, описанную в ее стихе к Блоку: "Я пришла к поэту в гости...". Это был, действительно, зимний полдень, это было воскресенье, солнце... Ну, не полдень, чуть, может быть, позже, около двух часов дня. И это произошло естественно. Потому что мы занимались во Дворце пионеров в кружке поэтов, и с нами - Лена Рабинович, мама которой была хорошо знакома с Ахматовой. Ахматова тогда жила на Красной Коннице, рядом с Таврической улицей, где жила Лена Рабинович. Но до знакомства с семьей лены мне даже в голову не приходило, что Ахматова - живой поэт. Мы только что проходили в школе ждановское постановление. И для меня пойти к Ахматовой было - как сойти под землю, не знаю, подняться на Олимп... Было невероятно, что она живет.
    Нас было трое: Женя Пазухин, Славик Васильков и я. Мы все писали стихи. Двое из нас пошли в школьной форме, потому что было непонятно, как одеваться.
    Это было довольно странное ощущение... Аня Каминская, с которой мы потом познакомились, провела нас через квартиру, совершенно как бы не принадлежавшую Ахматовой. Анна Андреевна занимала комнатку - метров двенадцати, наверное, где стояли два стула, кресло, в котором Анна Андреевна сидела, кровать. Мы там с трудом помещались. Я уже, например, сидел на кровати, аккуратно застеленной, было несколько десятков книг. В основном это был ее собственные издания. Анненского я заметил. Висел ее портрет работы Модильяни, какой-то набросок Альтмана1 - и все.
    Для Анны Андреевны началось, видимо, время, когда она заинтересовалась молодежью. Она почувствовала, что разрываются связи и она должна своим существованием, своим словом все связать.
    Первое, что она нас спросила, касалось не ее стихов. Это касалось Мандельштама. Она спросила, читали ли мы "Шум времени", и я ответил, что нет. Тогда Ахматова сказала: "Так, с Вами я разговаривать не буду, пока вы не прочтете "Шума времени". Потом я прочел, и мы разговаривали. Но весь первый визит я молчал, мне уже слова не давалось.
    Уже тогда я почувствовал особую природу ахматовского юмора. Почти все, что она говорила, можно было понимать двояко, двусмысленно. Чем дольше я общался с ней, тем очевиднее становилось, что любое ее высказывание может быть прочитано вплоть до обратного смысла. Это была ирония по отношению ко времени, к себе, по отношению к современникам и к прошлому, и, естественно, по отношению к нам. Какая-то тотальная, удивительная ирония, можно сказать, небесная, моцартианская. Ирония, которая меня до сих пор значит гораздо больше даже, чем ее стихи. Потому что этот самый воздух, которым может дышать поэзия, где каждое слово имеет двойные, тройные смыслы.
    Весь разговор был насквозь ироничен. Ахматова спросила Славу Василькова: "Вам случалось влюбляться?" А надо знать, что Славик в это время был кумиром девочек. Он сказал: "Ну, на-на-наверное, я не знаю..."2. Замечательный диалог с молодым человеком шестнадцати лет, да? Анна Андреевна вогнала в краску этого человека. Разговор продолжался.
    В 1960 году вышла книжка Ахматовой в "Библиотеке советской поэзии" - была такая серия поганенькая, в зеленоватых обложках, Анна Андреевна подарила нам по книжке, каждому что-то написала3. И спросила, обращаясь к Пазухину: "А какие стихи из этой книги Вы любите?" Пазухин ответил: Про "короля". (По-моему, там было это стихотворение, которое сегодня нам пели замечательно4). "Да, - сказала Ахматова, глядя куда-то в воздух, - король умер"5. Это прозвучало, как телеграфное сообщение и одновременно как реакция на Женины слова. И я вдруг почувствовал, что мы не в Ленинграде, мы в каком-то странном пространстве находимся. И то ли смеяться, то ли плакать. Это было удивительное состояние. После этого визита я понял, что поэзия - это такая вещь, которая выбивает из сиюминутности, это особая сфера, которая существует совершенно вопреки реальному течению времени, или параллельно ему, или как-то ортогонально, перпендикулярно и так далее.
    Потом мы читали стихи - по кругу, по нескольку стихотворений. Как я понимаю, они все были плохие, может быть, у Славика Василькова были получше, чем у нас с Пазухиным. Но эти стихи привели Ахматову в какой-то странный восторг. Она сказала: "Надо же, как они начинают писать!" Как будто нас не было в этой комнате. "Нет, вы понимаете, что происходит, - вот вы пишете?" В этот момент я понял (думаю, что и тех, кто со мной сидел, поняли тоже), что поэзия случается, как чудо. Когда оно происходит, даже не важно, плохие это стихи или хорошие.
    Потом Ахматова читала свои стихи - "Россия Достоевского. Луна...". Они вышли в "Беге времени" 1965 года, в другом варианте6.
    Так началось это общение, которое было для меня праздником.
    Хотя я бывал довольно часто и даже за лекарством ходил, спускался в аптеку на улице Ленина, в каждый мой визит меня все равно заставляли ждать в передней. Ахматова говорила: "Подождите, я приведу себя в порядок. Аня, причеши меня". Причем я слышал и практически видел, как это происходило. Это, собственно говоря, была имитация сцены приема королевы в будуаре, да? Что бы ни было, как бы она себя не чувствовала, все равно этот ритуал продолжался. Общение было необыкновенно ритуализовано. И для меня стало понятно, что поэзия - это не просто нормальное, среднесрочное общение, а некий ритуал.
    Вот странно, что я это почувствовал, а многие мои коллеги, поэты, скажем, московские, этого совершенно не чувствовали. Это передавалось какими-то странными знаками, пассами. С другими людьми Ахматова вела себя совершенно иначе. Ну, например. В день знакомства, уходя, на лестнице мы встретили одного человека, это был поэт из Москвы. Ахматова ждала его после нас. Он был старше, чем мы. Это был Владимир Корнилов7, довольно известный поэт. Когда мы с ним впоследствии вспоминали этот день, он сказал: "Ты знаешь, у Ахматовой в животе все время бурчало". Может быть, и бурчало, может быть, и нет, я не знаю. На самом деле этого не было, потому что общение происходило на совершенно ином уровне. Можно было забыть и о времени, и о еде, и о сне. Если и бурчало, то для меня это было - ну как ангел с бурчащим животом, да? А для него Ахматова была старая женщина, у которой бурчит в животе.
    Разговоры у нас довольно странные были. Ахматова надо мной все время как бы слегка издевалась. В 1964-1965 году, учась в Университете, я занимался началом века и пытался что-то спрашивать у Ахматовой по поводу разных ситуаций. И получал совершенно невероятные ответы. Тогда мне казалось, что Ахматова отвечала так по старческому забвению, а спустя годы, я обнаруживал, что в ответах был определенный, достаточно глубокий смысл.
    Например, ситуация с Модильяни. Я только что посмотрел замечательный фильм о нем - "Монпарнас, 19". И мы обсуждаем этот фильм. Я спрашиваю: "Анна Андреевна, герой похож на того Модильяни, которого вы знали?" Она говорит: "Я Модильяни по-настоящему не знала. Какой Модильяни? Скульптор из Италии, этот? Так он поэт был. А они из него художника делают". Для меня слова Ахматовой: "скульптор, из Италии" - стали понятны только в Париже, когда я увидел скульптуры Модильяни и, в частности, скульптуру Ахматовой.
    То есть игра, которая содержится в "Поэме без героя", перемигивания, перемена значений, многоадресность каких-то реплик - все это пронизывало всю ее жизнь и делало эту жизнь необыкновенно насыщенной в метафорически-игровом смысле.
    Сегодня я услышал замечательный доклад о "Реквиеме"8 - замечательный для меня еще и потому, что вчера я был в Филармонии на приуроченном к 110-летию Ахматовой первом русском исполнении "Реквиема" английского композитора Джона Тавенера. И очень жалко, что почти никого из присутствующих я вчера в зале не видел. В сегодняшнем докладе говорилось о двух голосах - и "Реквием" Тавенера был для двух голосов: для сопрано и баса. И это по-особому освещает ахматовский "Реквием". Тавенер как одну из основных тем использовал музыку Прокофьева к "Ивану Грозному"9 - пляски опричников. И когда я сидел вчера на концерте, мне вдруг стало понятно это перетекание внутри культуры. Возможно, Прокофьев знал ахматовский "Реквием"10. И эта тема, пляски опричников, может быть, задана именно ахматовским "Реквиемом". Тема стала частью фильма, а оттуда перешла в музыку английского композитора, который сопрягает эту музыкальную линию с совершенно другой, с богослужебной, православной. И а капелла звучит совершенно потрясающее сопрано.
    Я этого говорю к тому, что когда вступаешь в круг Ахматовой, то ты попадаешь в область странных, неожиданных встреч, удивительных совпадений перекличек.
    Я довольно часто вспоминаю наши с ней разговоры о том, что такое книга. Ахматова говорила: "Но вот вы не понимаете. В Париже поэт издает сто экземпляров и, если успех очень большой, - еще сто. Вы должны благословлять свою землю, где такие тиражи и столько людей читает". Теперь мы живем почти в парижской ситуации: ну не сто, но двести, триста экземпляров в случае успеха - еще тысяча, да? И ничего. И когда я вижу тиражи поэтических книг, некоторые из которых замечательные, я вспоминаю Ахматову.
    То есть оказалось, что эти встречи дают отсветы и будут, я думаю, давать отсветы до конца моей жизни.
    Я не могу сказать, что у меня с Ахматовой отношения складывались ровно. Я приводил к ней довольно много людей. И меня раздражало, что ей нравились все молодые люди, которые пишут стихи, все, за исключением Володи Иванова, который писал не в рифму. Бывало, мы ссорились. Ахматова обижалась на меня. Я обижался на нее тоже. Я считал, что это уже отработанная поэтика. И вдруг я обнаруживал, что я не прав, что там есть еще какие-то пласты, еще какие-то глубины.
    Сейчас стоя десятая годовщина со дня рождения, а я вдруг начинаю понимать, что даже само время - столетие, да? - отступает перед тем, что сделала Ахматова. Я даже не знаю, что это: стихи или какая-то грань существования, превращение жизни в поэзию, поэзии в жизнь... Вот бытие Ахматовой, которое отменяет время, отменяет юбилеи, годовщины. И замечательно, что здесь столько народу собралось. И просто спасибо, что вы все пришли.
--------------------------------------------------
Примечания

1. Видимо, речь идет об иллюстрации Н. Альтмана к стихотворению Ахматовой "Божий ангел зимним утром..." (бум., черн. кар., тушь, 1914, частн. собр.). По свидетельству А.Г. Каминской, одно время работа стояла на горке или на шкафчике в комнате Ахматова.
    Альтман Натан Исаевич (1889-1970) - живописец, график, скульптор. В 1914 г. выполнил ставший знаменитым портрет Ахматовой маслом (Гос. Русский музей). Вероятно, к тому же году относится шарж: Альтман, рисующий Ахматову (МА). В МА находится и шаржированный рисунок Альтмана "Моление" (1914): Н. Гумилев (?) молится Будде, в образе Будды угадываются черты Ахматовой (?). Известен также шарж Альтмана на Ахматову, хранящийся в Государственном Литературном музее в Москве (1915). Все эти работы см. в Каталоге.
    Ахматова оставила воспоминания о сеансах у Альтмана в стихотворении "Покинув рощи родины священной..." (1915): "Как в зеркало, глядела я тревожно / На серый холст, и с каждою неделей / Все горше и страннее было сходство / Мое с моим изображеньем новым" (Ахматова 1996, т. 1, с. 159). Отношение к портрету изменилось у Ахматовой с годами. В 1958 г. она говорила Чуковской, что портрет не любит, "как всякую стилизацию в искусстве" (Чуковская, т. 2, с. 329. 30-31 октября 1958). Однако она не раз упоминала о нем в автобиографической прозе (Записные книжки, с. 216, 19 апреля 1962; с. 620, 1965) и назвала его в числе "оживших портретов" в либретто по "Поэме без героя" (там же, с. 174. 7 декабря 1961). Планируя юбилейное издание "Поэмы без героя", Ахматова писала: "Оформление: Борис Анреп, Натан Альтман, Дмитрий Бушен (там же, с. 621. 1965). вверх
    2. См. воспоминания Я.В. Василькова, примеч. 19 воспоминания В. Кривулина. вверх
    3. Имеется в виду книга Ахматовой "Стихотворения", вышедшая не в 1960, а в 1961 г. Я. В. Васильков предполагает, что в памяти В.Б. Кривулина произошла контаминация первой встречи с Ахматовой с какой-то из последующих встреч. Книгу от Ахматовой Я.В. Васильков и Е.А, Пазухин не получали. У В.Б. Кривулина сборник с автографом Ахматовой не сохранился. вверх
    4. Речь идет о стихотворении Ахматовой "Сероглазый король" (1910). На вечере в МА был исполнен музыкальный цикл С. Прокофьева "5 стихотворений А.А. Ахматовой. Соч. 27, для голоса и фортепьяно, 1916", в который входит романс "Сероглазый король". вверх
    5. Н. Ильина вспоминала, что Ахматову "Раздражал успех, выпавший на долю "Сероглазого короля". Об этих стихах она говорила тоном оправдания: "Мне же было тогда двадцать лет, и это была попытка баллады" (Ильина Н. Анна Ахматова, какой я ее видела // Воспоминания, с. 585). вверх
    6. Имеется в виду первая из "Северных элегий" - "Предыстория". Элегия была написана в 1940-1943 гг., в полном варианте впервые была опубликована в "Беге времени". вверх
    7. О В. Корнилове см. примеч. 13. вверх
    8. Доклад Б.А. Каца "Музыкальный подтекст "Реквиема" Ахматовой". Опубликован на англ. яз.: Boris Katz. To What Extent is "Requiem" a Requiem? Unheard Female Voices in Anna Akhmatova's "Requiem" // The Russian Review (April 1998). Vol. 57, № 2. вверх
    9. Речь идет о музыке С. Прокофьева к фильму С. Эйзенштейна "Иван Грозный" (1942-1945). вверх
    10. Ахматова высоко ценила творчества Сергея Прокофьева (1891-1953) (см. Записные книжки). Однако о личных контактах Ахматовой и Прокофьева на сегодняшний день никаких сведений нет, и также нет основания считать, что Прокофьев мог в начале 1940-х гг. знать ахматовский "Реквием", который был тогда известен лишь нескольким близким друзьям. 

Виктор КРИВУЛИН

Два варианта
1.
Права Ахматова, стихи, должно быть, родом
из царствующей золотарни снов.
На свалках памяти копились год за годом
отбросы и тряпье - мой хлам, что перепродан
утильщикам ночным, ушастым лицам сов.

Они срываются, стихи, с нептичьим шумом,
как ветоши распухшие узлы
с качнувшихся ветвей. В полете их угрюмом,
в глухом и тягостном паденьи не придуман,
но явлен образ творчества из мглы.

Так был угрюм рассвет предсотворенья,
и прежде, чем взошел начальный день Земли,
тяжелых серых сов творилось ниспаденье,
их тел об землю стук, хотя и в разделенье
еще земля и небо не пришли.

2.
Права Ахматова, стихи, дложно быть, родом
из мусорной дыры и золотарни снов.
На свалках памяти копились год за годом
отбросы и тряпье - мой хлам, что перепродан
утильщикам ночным, ушастым лицам сов.

Пред немигающими желтыми глазами
какой-то смутной ветьшью прикрыт,
лежу на пустырях в обнимку с голосами,
что все еще звучат, и звуков их касанье
гусиной кожей спину шевелит.

Но полуженщина-сова, сорвавшись серым комом,
с фонарного столба, невидимого мне,
с глухим и тягостным ударом, гулом, громом
об землю стукнется - и станет водоемом,
где звуки плавают, как лебеди во сне.

Их правильный размер и мнимая свобода
скольженья в плоском зеркале стыда -
уже вполне стихи, без племени и рода,
без имени, без указанья года
лишь время дня в них брезжит иногда...

Но в царственной змее потусторонней шеи
Весь мир, как в зеркале, - бесстрастней и светлее.
Январь 1972.
===========================================================
***********************************************************
ИОСИФ БРОДСКИЙ
*****************

Утренняя почта для А.А. Ахматовой
из города Сестрорецка

В кустах Финляндии бессмертной,
где сосны царствуют сурово,
я полон радости несметной,
когда залив и Комарово
освещены зарей прекрасной,
освещены листвой беспечной,
любовью Вашей - ежечасной
и Вашей добротою - вечной.
1962

Инструкция опечаленным
                "Не должен быть очень несчастным
                И, главное, скрытным..."
                А. Ахматова

Я ждал автобус в городе Иркутске
пил воду, замурованную в кране,
глотал позеленевшие закуски
в ночи в аэродромном ресторане.
Я пробуждался от авиагрома
и танцевал под гул радиовальса,
потом катил я по аэродрому
и от земли печально отрывался.
И вот летел над облаком атласным,
себя как прежде чувствуя бездомным,
твердил, вися над бездною прекрасной:
все дело в одиночестве бездонном.
Не следует настаивать на жизни
страдальческой из горького упрямства.
Чужбина так же сродствена отчизне,
как тупику соседствует пространство.
6 июня 1962

А.А.А.
1
Когда подойдет к изголовью
смотритель приспущенных век,
я вспомню запачканный кровью,
укатанный лыжами снег,
платформу в снегу под часами,
вагоны - зеленым пятном
и длинные финские сани
в сугробах под Вашим окном,
заборы, кустарники, стены
и оспинки гипсовых ваз,
и сосны - для Вас уже тени,
недолго деревья для нас.

2.
(Явление стиха)

Не жаждал являться до срока,
он медленно шел по земле,
он просто пришел издалека
и, молча, лежит на столе.
Потом он звучит безучастно
и тает потом на лету.

И вот, как тропинка с участка,
выводит меня в темноту.
1962

А.А.А.
В деревне, затерявшейся в лесах,
таращусь на просветы в небесах -
когда же загорятся Ваши окна
в небесных (московецких) корпусах.

А южный ветр, что облака несет
с холодных, нетемнеющих высот,
того гляди, далекой Вашей МУзы
аукающий голос донесет.

И здесь, в лесу, на явном рубеже
минувшего с грядущим, на меже
меж Голосом и Эхом - все же внятно
я отзовусь, - как некогда уже,

не слыша очевидных голосов,
откликнулся я все ж на чей-то зов.
И вот теперь туда бреду безмолвно
среди людей, средь рек, среди лесов.
Май 1964

Под занавес
   А.А. Ахматовой
Номинально пустынник,
но в душе скандалист,
отдает за полтинник,
за оранжевый лист -
свои струпья и репья
и вериги - вразвес -
деревушки отрепья,
благолепье небес.

Отыскав свою чашу,
он, не чувствуя ног,
отправляется в чащу,
словно в шумный шинок.
И потом, с раговенья,
там горланит в глуши,
обретая забвенье
и спасенье души.

На последнее злато
прикупив синевы,
осень в пятнах заката
песнопевца листвы
учит щедрой разлуке.
Но ему - благодать -
лишь чужбину да звуки,
а не жизнь покидать.
20 сентября 1965

На столетие Анны Ахматовой
 
Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры острие и усеченный волос -
Бог сохраняет все; особенно - слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.

В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,
и заступ в них стучит. Ровны и глуховаты,
затем, что жизнь - одна, они из смертных уст
звучат отчетливей, чем из надмирной ваты.

Великая душа, поклон через моря
за то, что их нашла, - тебе и части тленной,
что спит в родной земле, тебе благодаря
обретшей речи дар в глухонемой вселенной.
Июль 1989
===================================================
***************************************************
СЕМЁН  ЛИПКИН
**************

А.А.
В эту комнату бедную, узкую,
Где сливались Ордынка и Млечность,
Я входил, будто в дикую, русскую
И такую великую вечность.

Нет зубов. Но протеза не вставила.
Речь дышала всем жаром горнила.
Усмехнулась и угля добавила
Это вечность со мной говорила.

Ахматовские чтения в Бостоне

Здесь все в себе таит
Вкус океанской соли.
В иезуитской школе
Здесь памятник стоит
Игнатию Лойоле.

А та, что родилась
На даче у Фонтана
В моей Одессе, - Анна
Здесь подтверждает связь
Невы и океана.

Пять светлых, важных дней
Богослуженья мая,
Соль вечности вдыхая,
Мы говорим о ней,
О жительнице рая.
==========================================
******************************************
ВЛАДИМИР КОРНИЛОВ

Ваши строки невеселые,
Как российская тщета,
Но отчаянно высокие,
Как молитва и мечта,
Отмывали душу дочиста,
Уводя от суеты
Благородством одиночества
И величием беды.

Потому-то в первой юности,
Только-только их прочел -
Вслед,
Не думая об участи,
Заколдованный пошел.

Век дороги не прокладывал,
Не проглядывалась мгла.
Бога не было.
Ахматова
На земле тогда была.
Июль 1961
=================================================
*************************************************
АНАТОЛИЙ ЯКОБСОН

Анне Ахматовой
 
Рука всевластная судьбы
Россию взвесила, как глыбу,
И подняла - не на дыбы,
Как Петр когда-то, а на дыбу.
И на весу гремят составы,
Несутся годы-поезда;
Отменная была езда:
Мгла - впереди и бездна - под,
И от заставы до заставы -
Все вывернутые суставы,
Все смертный хрип да смертный пот.
Но, извиваясь от удушья,
Вручая крестной муке плоть,
Россия, как велел Господь,
В ту пору возлюбила душу:
Себе самой могилу рыть,
Любые вынести глумленья,
Но душу спрятать, душу скрыть,
Спасти - живую - от растленья.
Надежный отыскать сосуд,
Чтоб в нем душа, как хлеб в котомке,
А там - какой угодно суд
Пускай произнесут потомки.
В одной крови себя избыть,
В одном дыханье претвориться -
В наперснице своей судьбы,
В сестре, избраннице, царице.
Найти такую. И обречь
На муки. И - святынь святей -
Собою заслонив, сберечь
От тысячи смертей.

=====================================================
*****************************************************

ТАТЬЯНА ЛИТВИНОВА

Анне Ахматовой

Героя, хора, гения, любви
Так ненадменно таинство ухода.
Еще шиповник внятней дикой мглы,
И внятней смерти близкая природа.
Еще очнется снег, чтобы витать,
Еще его продолжено скольженье,
Еще дано тебе предугадать
Его как ангелов преображенье.
Еще... еще... Не тает этот снег.
Тебе осталось на чуть-чуть попыток,
Чтоб в губы целовать прохладный век,
Как недописанный тобой же свиток.
В чернильнице грядущего темно.
Хор затихает ртом неутолимым.
Геройствовать столетию смешно —
Оно уйдет проклятым и любимым.
Заснежены умершие сердца.
Цела недоцелованная роза.
Дописана Поэма до конца —
Она так и осталась без Героя...
========================================
****************************************
БЕЛЛА АХМАДУЛИНА
*****************

Анне Ахматовой1

Я завидую ей — молодой
и худой, как рабы на галере:
горячей, чем рабыни в гареме,
возжигала зрачок золотой
и глядела, как вместе горели
две зари по-над невской водой.

Это имя, каким назвалась,
потому что сама захотела,—
нарушенье черты и предела
и востока незваная власть,
так — на северный край чистотела
вдруг — персидской сирени напасть.

Но ее и мое имена
были схожи основой кромешной,
лишь однажды взглянула с усмешкой,
как метелью лицо обмела.
Что же было мне делать — посмевшей
зваться так, как назвали меня?

Я завидую ей — молодой
до печали, но до упаданья
головою в ладонь, до страданья,
я завидую ей же — седой
в час, когда не прервали свиданья
две зари по-над невской водой.

Да, как колокол, грузной, седой,
с вещим слухом, окликнутым зовом,
то ли голосом чьим-то, то ль звоном,
излученным звездой и звездой,
с этим неописуемым зобом,
полным песни, уже неземной.

Я завидую ей — меж корней,
нищей пленнице рая и ада.
О, когда б я была так богата,
что мне прелесть оставшихся дней?
Но я знаю, какая расплата
за судьбу быть не мною, а ей.
1974

СТРОКА
   ...Дорога не скажу куда...
            Анна Ахматова

Пластинки глупенькое чудо,
проигрыватель - вздор какой,
и слышно, как невесть откуда,
из недр стесненных, из-под спуда
корней, сопревших трав и хвой,
где закипает перегной,
вздымая пар до небосвода,
нет, глубже мыслимых глубин,
из пекла, где пекут рубин
и начинается природа,-
исторгнут, близится, и вот
донесся бас земли и вод,
которым молвлено протяжно,
как будто вовсе без труда,
так легкомысленно, так важно:
"...Дорога не скажу куда..."
Меж нами так не говорят,
нет у людей такого знанья,
ни вымыслом, ни наугад
тому не подыскать названья,
что мы, в невежестве своем,
строкой бессмертной назовем.
____________________________________________

С искренней благодарностью ко всем, заглянувшим сюда из любви к Анне Ахматовой -

Имануил Глейзер

23 июня 2004г.