Когда солнце светило не так безжалостно,как в тот третий его день, он чувствовал, что блаженство разливается в теле его, не ища выхода, а лишь проникая все глубже и глубже,
захватывая самую суть, которая в эти часы была понятна, кажется, даже ему самому.
Путешествие это оказалось не таким, как было задумано, но это не испугало и не огорчило его, а лишь еще раз дало повод усомниться в способности человека к предвидению.
Он и раньше чувствовал, что есть НЕЧТО, не данное человеку ни в мыслях, ни в ощущениях, но все-таки это был большой парадокс: ведь он чувствовал ЕГО и мыслил о НЕМ.
Однако, как истинный ученый, он не говорил нигде об этом. Не из-за того, что высказав вслух, боялся потерять что-то, принадлежащее лишь ему, а потому, что ему было достаточно осознавать лишь существование такой нити и идти по ней, не зная, распутывает ли он клубок, или идет по обратной стороне, но не запутывая его, а лишь не приближаясь к истине и не отдаляясь от нее.
Он не искал никогда выхода оттуда, но его не было. А не искал он, видимо, просто потому, что знал: разум человеческий несовершенен, страх может парализовать его,
а страх был следствием несовершенства. Поэтому он не боялся не найти выхода, но никогда не искал его, дабы не испугаться.
Но этот последний месяц спутал все его планы. Хотя правильнее было бы сказать наоборот: все спуталось, но из-за того, что планы появились (раньше у него никогда не было планов, и он чувствовал, что достигает невозможного).
Сейчас же возник план. Он был толком не сформулирован и не подкреплен еще никакой подходящей к случаю теорией, но уже завладел частицей духа его, а потом и телом, и он почувствовал: выезжать надо немедленно.
Но, по-видимому, он все-таки опоздал. Что-то конкретное ускользнуло от него. И он понял это за секунду до той вспышки, что вдруг охватила его мозг и погасла.
Он чувствовал, что нужен опыт. Опыт может (нет, должен) быть опасным, и вспышка эта была лишь преддверием того,
что Природа (в ком бы она не воплощалась), ничего не открывала просто так.
Он понял это. Но все-таки солнце очень мешало ему. Голова начинала гудеть, и он уже не мог распознать признаки вспышки за то время, за которое он мог бы их осмыслить.
А после того, как все погасало, он уже не мог заставить себя думать, он не мог связать ни одной детали в событиях, так давило что-то снаружи, и мысли сначала разбегались куда-то, а потом соединялись в одну. Она ни разу не возникла в образе конкретных слов, но была так черна, и тяжела, что тащила его за собой в какую-то пустоту идей.
И он вдруг понял перед очередной вспышкой, что она будет последней. Он не захотел, не смог понять того, что НЕЧТО сказало ему о своей сущности, и больше этого никогда не будет. Даже если сейчас он не погибнет здесь или не уедет обратно, это уже не повторится. И может быть, не вина, а беда его в том, что он не успел понять.
И опять пришла эта черная страшная мысль, и внезапно он поймал ее за два торчащих из нее слова, как в детстве ловил за хвост черную кошку. И выдернул.
"Это конец" - высветилось в его сознании. Теперь уже хотелось удержать взглядом раньше так ненавистное солнце, а сейчас казавшееся единственной надеждой.
Но оно ускользало. Ускользало теперь и абстрактное все вместе с этим желтым тускнеющим кругом, но он не жалел об этом. Как раньше не жалел, что спутались планы, как потом - что путешествие оказалось не таким, так и сейчас. И главное: он не жалел не только о том, что было, но и о том, что больше ничего не будет. И это было спокойно и мудро, и даже понравилось ему в тот миг, когда погасло солнце.
1984