Уайльд был в некотором смысле философ высшей пробы: подобно Сократу, он жил так же, как мыслил. «Отклонение от нормы в сфере страсти стало для меня тем же, чем парадокс в сфере мысли» - это признание очень точно отражает соотношение между его жизнью и его взглядами. Философское «я» Уайльда, именуемое Королем Жизни – это человек, «беседующий со всеми веками» и в то же время «всецело живущий каждым мгновением», посланник из мира воображения в мир реальности, «скиталец с миссией». Цель этой миссии - наиболее полное воплощение всего, что заложено в человеке. Ведь именно в нашем воображении (при наличии оного) заключается все самое прекрасное, сложное, загадочное, что есть на свете. Уайльд остро чувствовал эту драму личности – невозможность раскрыть себя в полной мере. Король Жизни, по мысли Уайльда – это тот, кто живет в реальном мире так же полнокровно, как в своем внутреннем мире. С этой точки зрения и грех, коль скоро он присущ человеку, является лишь одним из способов самореализации, причем в некотором смысле предпочтительным, поскольку идущий этим путем делается глубже и трагичнее, чем прежде. Король Жизни силой своего воображения творит самого себя как культурный феномен и тем самым преобразует мир, ведь «реальность – лишь разновидность вымысла». Он по сути своей художник, и его произведение - прежде всего он сам. Но воображение требует пищи, отсюда стремление Уайльда впитывать в себя разнообразные влияния, отдаваться всем страстям, соблазнам, ощущениям. Некоторые авторы – да порой и сам Уайльд – называли это гедонизмом, но наслаждение здесь не самоцель, оно лишь средство для наиболее полного раскрытия человеческой натуры. Одним из литературных обликов Короля Жизни в творчестве Уайльда был Дориан Грей. Об этом романе можно говорить бесконечно долго, он, как и всякое действительно талантливое литературное произведение, допускает бесчисленное количество трактовок, но вот что важно: судьба Короля Жизни изначально виделась Уайльду как трагедия. Прекрасное гибнет от избытка своей силы. Если помнить об этом, многое становится понятным в судьбе самого Уайльда: ведь главным-то воплощением Короля Жизни был он сам. Он предпринял дерзновенную попытку жить в реальном мире так, как если бы этот мир был создан его воображением. Он наполнял свою жизнь красотой и из самого себя сделал произведение искусства. Он превращал такую обычную повседневную вещь, как застольная или дружеская беседа, в волшебную ткань потрясающих сказок, легенд, парадоксов. Он относился к жизни как к пьесе, в которой актер сменяет одну причудливую маску на другую, и каждая из них есть то, чем он в этот момент является или хочет явиться. Реальность была для него лишь материалом, из которого он создавал свой прекрасный мир художника. Что ж, жизнь заставила его жестоко за это поплатиться. Иначе и быть не могло – Король Жизни обречен, он должен был погубить себя. А мы еще удивляемся, как мог Уайльд сам толкнуть тот камень, который его и придавил. Король Жизни должен был претерпеть и страдание, и позор, и нищету, потому что все это – такое же достояние души человеческой, как и красота, творчество, страсть. Трагедия и гибель – последний шаг на пути самореализации и, быть может, именно на этом этапе судьба человека достигает подлинного совершенства. В литературе это может быть красиво, в жизни – не очень. «В моей трагедии все было низменно, отвратительно, лишено пристойности» - писал Уайльд. Но ведь сострадание - то чувство, которое заставляет нас видеть в жалком, опозоренном, раздавленном человеке нечто совершенное – тоже создается в нас силой воображения. В этом мире – мире нашей фантазии – нет ничего невозможного. И погибший человек в нем – спасен. Возможно, именно в этом смысл вызывающих противоречивые чувства слов Уайльда: «Христос умер не для того, чтобы спасти людей, а чтобы научить их спасать друг друга». Ведь в образе Христа Уайльд видел прежде всего вдохновенное творческое начало, преобразующую мир «пламенную силу воображения», то есть, по сути, величайшее воплощение своего философского идеала – Короля Жизни. Еще в «Душе человека при социализме» он писал, что тот, кто желает подражать Христу, должен всецело быть самим собой, то есть стремиться к наиболее полной самореализации. Христос для Уайльда был тем, кто полностью реализовал все, что было заложено в Его природе, и, прежде всего, чудесную способность к состраданию. Я нисколько не сомневаюсь, что Его любви хватило на то, чтобы спасти всех, кто жил или будет жить когда-либо в будущем. Думаю, и Уайльд в этом не сомневался. Он ведь не говорит о том, что Христос не спас людей (Уайльд хотя и любитель «красного словца», но всегда точен), он считает, что главной целью Христа было другое: научить людей спасать друг друга, то есть силой любви (которая, по Уайльду, тоже есть проявление воображения) преображать жизнь другого человека. Это кажется невероятным, но ведь следующим Христу было обещано, что для них не будет ничего невозможного. Раскаяние, по мысли Уайльда, может изменить прошлое человека, превратив все дурное в прекрасное, а любовь – спасти самую пропащую жизнь, сделав ее достойной и исполненной смысла. Тот, чье воображение способно творить такие чудеса, тем самым уподобляется Христу. Но пройти этот путь до конца означает погибнуть. Не об этом ли уайльдовское стихотворение в прозе «Учитель»? Юноша в этом стихотворении делал все то же, что делал Христос. Но его не распяли – и жизнь осталась незавершенной. Король Жизни неизбежно должен стать «последним человеком» - тем самым, не имеющим земных надежд, о котором писал Шестов. Уайльд им стал – «De profundis» и «Баллада Рэдингской тюрьмы» написаны уже оттуда, из «области трагедии». И именно поэтому он больше ничего не написал: те истины, которые открываются человеку в этой области, безгласны, ибо они не для живых, а для мертвых. И для чего еще писать, если все сказано и жизнь завершена?
Казалось бы, трагический финал – очевидное свидетельство невозможности Короля Жизни, подтверждающее, что нельзя жить воображением в реальном мире, что полная самореализация неосуществима. Все так. Но это та Великая Неудача, которая выше любого успеха. Слишком «неподъемной» была задача, но только за такие дела и стоит браться. Только тот, кто стремится к невозможному, заслуживает право называться философом, независимо от того, занимался он философией или нет (Уайльд, например, утверждал, что Метафизика его не интересует и был, конечно, прежде всего художником). Только тот истинно велик. Спустя век, пройдя через страшные мучения, люди лишь чуть-чуть раздвинули границы в сфере самореализации личности – и тут же изобрели множество способов помешать человеку выразить себя, подменив подлинную самореализацию – мнимой, протекающей в рамках определенных шаблонов. Это удобно для большинства – ведь далеко не все наделены воображением, у многих пробудить его невозможно за неимением оного, можно лишь подсунуть чужое, причем такое, которое придется им по вкусу. Однако все сказанное означает лишь то, что проблема не стала менее актуальной. То, что человек не может в полной мере выразить себя, и тот удивительный внутренний мир, который дарован нам свыше, не находит своего воплощения в нашей жизни и гибнет без следа – трагедия, которую не устранить никакими социальными мерами. Это одна из «вечных» проблем, попытка разрешить которые возможна лишь в рамках живого опыта отдельного человека. Уайльд и был таким человеком, он пытался достичь максимальной самореализации в собственной жизни. Все знают, чем это закончилось, но ведь он все-таки попробовал! В сущности, его жизнь оказалась самопожертвованием уже в силу того, что была дерзновением, хотя он вовсе к этому не стремился. «Я бы никогда не отдал жизнь за то, во что верю, скорее, взошел бы на костер ради ощущения и до конца оставался скептиком». Вера в этом смысле была для него чем-то окончательным, а в самоосуществлении нет ничего окончательного. Жить воображением в реальной действительности, видеть все так, не как есть, а как рисует твоя богатая фантазия – что может быть опасней - и что чудеснее? Уайльд неизбежно должен был оступиться, рухнуть в трясину, но ведь заплатил же он эту цену, хотя она и велика непомерно. Его опыт – сегодня это наше достояние, достояние тех, кто страдает от невозможности раскрыть себя в полной мере. Полагаю, не одна я испытываю бесконечную благодарность Уайльду просто за то, что он был.
Пресловутый аморализм Уайльда, по сути, имеет те же корни, что и аморализм Ницше: ясное понимание того, что не может быть одинаковых правил для разных людей. Только, в отличие от Ницше, у которого люди различаются «волей к власти», у Уайльда в основе дифференциации лежит нечто более человечное: воображение, то есть индивидуальность. Чем богаче внутренний мир человека, тем менее он способен, без ущерба для собственного «я», удерживаться в рамках дозволенного. Для Уайльда «ценно лишь то, что человек находит в самом себе – остальное не имеет никакого значения». В то же время трудно назвать другого художника, который бы так любил материальную жизнь со всеми ее удовольствиями и так нуждался в людях, как Уайльд. Но противоречие здесь кажущееся: Король Жизни вовсе не замкнутый в себе анахорет, который своим внутренним миром и ограничивается. Нет, его задача в том, чтобы проявить себя в полной мере, сделать все заложенное в нем достоянием мира реального. В Уайльде более всего поражает щедрость и открытость его гения. Он мало писал, но много говорил, раздаривая сюжеты друзьям, рассыпая драгоценную роскошь своих мыслей перед всяким, кто готов был слушать. Так же широко и безрассудно растратил он и жизнь свою, не копя душевных сил «на черный день» (который, увы, наступил). Жить в полную силу, на пределе - все равно, чем ты живешь в эту минуту: наслаждением, грехом, любовью, страданием, творчеством – вот к чему стремился Уайльд. Все индивидуальное должно найти свое выражение, воплотиться, обрести бытие. Уайльда мало волновали внешние, объективные границы возможного – ведь стены, не дающие нам раскрыться, находятся внутри нас, они – часть нашей натуры. Поэтому, когда мы естественны, мы менее всего бываем самими собой. Чтобы проявить себя, требуется усилие, то есть игра. Внутренний мир человека слишком отличен от мира внешнего, и самовыражение возможно лишь в тех же формах, в каких существует искусство: через специально созданный образ, роль, маску. Здесь Уайльд совершенно точен: только маска скажет нам правду о человеке. Как видите, парадоксы не столь уж парадоксальны, если хотя бы иногда заглядывать в себя.
Мысли Уайльда многим казались легковесными, хотя, признаться, это не представляется мне их недостатком: «тягостность» мышления еще не признак его высокого качества, скорее, наоборот, ибо мысль имеет отношение не только к логике, но и к эстетике. Однако трудно не согласиться с Борхесом: высказываемые Уайльдом соображения чаще всего верны. Просто его истины не вечные и не всеобщие, они всегда индивидуальны и выражают собой определенную минуту в жизни человека: в этом их ценность. «Всякий раз, когда со мной кто-то соглашается, я чувствую себя неправым» - говорил Уайльд. Он ясно сознавал: то, что является верным для одного человека, для другого совсем не подходит. И нет ничего неизменного: сегодня так, а завтра иначе. Ловить Уайльда на противоречиях – дело бессмысленное: для него нет ничего окончательно истинного или ложного, как нет ничего полностью нравственного или безнравственного. Это та самая философия человека до грехопадения, о которой писал Шестов. Любопытно, что в «Портрете Дориана Грея» лорд Генри со смехом рассказывает о своей затее дать всем вещам новые имена, ну совсем как Адам в Раю. Для Уайльда и впрямь не было ничего дурного. Хотя тема греха и расплаты за него – одна из основных в его творчестве и в его жизни, но он, принимая такую ситуацию как данность, отнюдь не видел в ней никакой закономерности и справедливости (скорее, красоту и ценность, как и во всякой трагедии). Может быть, в этом разгадка свойственной ему какой-то странной невинности: он знал, что мир таков, но душой не мог этого принять. Он смотрел на грех как ребенок на причудливую игрушку. Даже тюрьма не смогла полностью лишить его этой черты: потеряв свой Рай, он все же продолжал носить в душе его образ. Жизнь сурово с ним разделалась, но он и впрямь оказался для нее «трудной задачей». Его трагическая судьба, как это ни странно, вселяет надежду. Он и сейчас, более века спустя, наполняет людей творческой и жизненной силой. О нем можно сказать то же, что он сам написал о Христе: главная его заслуга в том, что он и после своей смерти сумел заставить людей любить себя. Не знаю, нужна ли эта любовь ему: но в том, что она нужна нам, у меня нет сомнений. Ведь в его судьбе решается вопрос и о нашей жизни, о том, состоимся ли мы в ней или заживо похороним себя. И решения все еще нет.