Я к одиночеству привык, как жизнью брошенный старик,
Пытался сам с собой всегда, общаться тет-а-тет.
Судьбой мне было суждено, отца продолжить ремесло,
Да, я потомственный палач, каких не видел свет.
Есть в доме комната одна, она темна и холодна,
В ней как реликвии висят, мечи и топоры.
У каждой вещи свой секрет, они в работе много лет,
А что без дела в данный час, то это до поры.
Мой бедный, но дворянский род, сменил войну на эшафот,
И первым в этом списке был, мой прадед Шарль Сансон.
Затем мой дед, потом отец, теперь вот я, суда венец,
Я с детства был готов уже, работать палачом.
Нас было семеро в семье, семь пацанов, то есть, месье,
Семь королевских палачей, по разным городам.
Я был месье де ля Пари, так обращаться лишь могли,
А различали нас в толпе, по красным колпакам.
Отец мне книгу передал, казнённых, список там лежал,
Кого Сансоны помогли, отправить в мир иной.
И я писал, за много лет, продолжил их кровавый след,
Кому зловещий эшафот, представился судьбой.
К нам в дом никто не приходил, для всех людей Табу он был,
Один аббат, отец Гомар, визиты наносил.
Он всем напутствие давал, кому я головы срубал,
А за столом, в свободный час, он много ел и пил.
Хлебнув хорошего вина, словоохотлив был всегда,
И про племянницу свою, поведал нам смеясь.
Она была так хороша, что все смотрели не дыша,
Но торговала красотой, при этом не стыдясь.
Я тоже был ей опьянён и красотой её пленён,
Она же вскоре, поиграв, оставила меня.
Что оставалось, плачь, не плачь, зачем ей нужен был палач,
Она же в высший свет попасть, готовила себя.
У женщин я имел успех, но лишь для всяческих утех,
Как только кто-то узнавал, кем служит их партнёр.
Презреньем становилась страсть, но я, повеселившись всласть,
Заранье знал за много лет, красотки приговор.
Но лишь одна понять смогла, не оттолкнула, не ушла,
И стала вскоре мне женой, дела пошли на лад.
Но сын родившейся не знал, в какую петлю он попал,
Лишь я мог с точностью сказать, родился новый кат.
Я тихо, замкнуто зажил, беднягам головы рубил,
Но изменилось быстро всё, как лопает струна.
Народ в кварталах бунтовал, дух революции летал,
Мне с эшафота уж давно, она была видна.
Народ безумствовал не зря, он вышел против короля,
Они громили всё подряд и наслаждались тем.
Король вершил в то время бал, он даже не предполагал,
Что начинается пожар, и он рискует всем.
Я видел трижды короля и в каждом взгляде на меня,
В его глазах, казалось мне, был ужас, а не страх.
Пусть не виновен ты не в чём, но встретясь взглядом с палачом,
Ты снова будешь встречи ждать, увы, не на балах.
А революции пожар, верней разнузданный кошмар,
Как эпидемия чумы, не знающей границ.
Хоть Робеспьер и умным был, народ свободой отравил,
А с окруженьем короля, они сыграли в блиц.
Палач, служивший много лет, я соблюдал нейтралитет,
И к жертвам будущим своим, я жалость не имел.
Но то, что видел я вокруг, меня охватывал испуг,
Голов бы столько отрубить, я просто не сумел.
За год до этой кутерьмы, вино, сидели, пили мы,
Я, Гийонен и немец Шмидт, механик - эмигрант.
Они кой что изобрели, мне казнь облегчить помогли,
И я уже на эшафот, являлся словно франт.
Проект был сразу утверждён и образец сооружён.
Названье быстро получил, в честь своего творца.
И гильотина на ура, при одобрении двора,
Была испробована мной, у старого дворца.
Король был свергнут, отрешён, в тюрьму с семьёю помещён,
Марат друг гильотины стал и прочего всего.
Рубили головы весь день, и он ходил, как смерти тень,
Везде струилась кровь рекой, где видели его.
Но вот однажды привели, ко мне графиню Дюбарри,
Гадал я, то ли это сон, а то ли наяву.
Я знал, что встречу её вновь, и вспомнил прежнюю любовь,
Судьба устроила курьёз - на плахе рандеву.
Вы не поверите, а зря, она дошла до короля,
И сердцем правила его и сердцем всей страны.
Из роскоши, шагнув ко мне, оставшись вновь наедине,
На эшафоте с нею мы, теперь опять равны.
Я с места казни наблюдал, как бешено народ орал,
Глазея, лакомились тем, как головы летят.
Ещё до казни Дюбарри, с собой я заключил пари,
Все те, на казнь кто посылал, ко мне же прилетят.
Двадцатого же января, приговорили короля,
Он на меня смотрел в упор, без ужаса в глазах.
Видать, он знал уже тогда, и мог представить без труда,
Что перевесит мой топор, на жизненных весах.
Он прокричал лишь пару слов, что их король на всё готов,
Что умирает за народ, пощады не прося.
Я словно осознав вину, не мог смотреть в глаза ему,
Заскрежетала гильотина, голову снося.
А после казни короля, народ безумствовал три дня,
У них теперь была потребность, в чьей-нибудь крови.
Я понял, что моя рука, убьёт не всех, наверняка,
Но будут горы у дворца, смертельных, визави.
И странно, кто вчера решал и приговоры оглашал,
Сегодня шли ко мне толпой, на главный эшафот.
Они подумать не могли, сгорели словно мотыли,
А их губителей уже, на завтра ждёт эскорт.
Как прав был журналист Горза, он перед смертью мне сказал,
Что мы хотели ниспровергнуть, только короля.
А получилось, с горяча, воздвигнуть царство палача,
Твоё, Сансон, что ж, веселись, ты начинал с нуля.
Когда казнил я короля, понятен шаг был для меня,
Но королеву то за что, отдали палачу.
Их было не остановить, им всё равно, чью кровь пролить,
Я это больше понимать, поверьте, не хочу.
Настал тот день, я ждал его, я предсказал его давно,
Мне Робеспьер прислал на казнь соратников своих.
Они дошли до той черты, где можно было жечь мосты,
И я не скрою, что был рад, разлаженности их.
Луве, помощник старший мой, глядя, как кровь бежит рекой,
Повесился, не пережив, жестокостей таких.
Меня тревожило одно, за сына жгло моё нутро,
Ведь он давно уже ходил в помощниках моих.
Однажды в парке я гулял, в нём Робеспьера повстречал,
Узнав меня, он побледнел, скрывая дикий страх.
Наверно понял, мой топор - его ближайший приговор,
Я тот же ужас увидал, в испуганных глазах.
Да, страх его не обманул, он знал от куда ветер дул,
Разбойниками тех назвал, кто предавал его.
Действительно, от всех друзей, которых он убил, злодей,
Остались только подлецы, и больше никого.
Что ж, я мечтал о временах, когда народ забудет страх,
Когда все споры разрешат, по праву, не мечём.
А вышло всё наоборот, совсем запутался народ,
Теперь за честь считают все, знакомство с палачом.
Я возвращаюсь вновь к перу, пишу и скорой кары жду,
Меня пугает скрип любой, металла об металл.
Но я палач, молюсь за вас, чтоб казней не было у нас,
Ведь должность страшную свою, я сыну передал.