Снова началось время погружения в безысходную и черную пентаграмму
страдания. Надежды разбиваются, проливается дождями, капли гибнут на
стеклах.
Осень. Моя привычная обстановка: окна, большие, как глаза
огромного ящера, большей частью влажные от разбитых надежд, от бесконечных
страданий подогреваемых холодом, осенним пронизывающим до костей. Несмотря
на их ассоциацию со страданиями взгляду никуда не деться, зрачок постоянно
фокусируется на них, на окнах туда - в реальную картину жизни. Вечное
человеческое стремление к страданию выражается в неизменной фокусации на
реальной картинке. Сколько я здесь - все устремляют грустный,часто полный
нежности взгляд в попытке найти картину реальности подходящую, способную
утешить в пентаграмме… Утешение… многие приходят, чтобы утешиться,
культивируя чувства с налетом грусти, находя это прекрасным атрибутом
осени. Только чувствуют наличие налета - понимают - пришло время изменений
и принятия решений, не всегда приятных, но все-таки изменений.
Стены, увешенные фотографиями, жизни в картинках. Моменты, зажатые
фотографами в тонкие железные рамки, в офорты. Смотришь на сонм фоточек -
жизнь проходит, и если не загонишь себя в рамку, не останешься в живых.
Кто-то поймет это и с гордостью допьет коньяк, понимая, что после
заслуженного момента гордости и тонкой горечи во рту придет та же грусть из
окон. Грусти хватит на всех, она - конечный результат всего. Она течет из
окон, плавно, как вода, не имея формы, затекает через щели. Наполняет
сознанием, пьянит и усиливает действие коньяка. Они это знают, но как же
приятно это головокружение, понимание того, что ты грусти не избежишь, но и
грусть даст что-то новое, чистое, не заляпанное людьми, теми, кого не
знаешь. Им никогда не надоедает разглядывать, всматриваться в мелкие,
чужие, но уже успевшие стать родными сердцу, линии, морщинки. Рассматривать
вечно-молодые лица, красивые позы и детали, создающие атмосферу
небеззаботную, со взглядами далеко - внутрь души, твоей и каждого, кто
посмотрит в их неправдоподобно-сосредоточенные глаза, сосредоточенные,
безусловно, на твоей неповторимой грустной душе. И душа не теряет
цветастости от фотографии с черно-белой канвой. Только осень способна
вытравить гаммовые сочетания, но некоторые, те, кто часто вглядываются в
окна сохраняют цвета. В этих людях цвета настолько сильны, что вытравить их
не может уже ничто. Именно они окрашивают серо-черную осень, на них
останавливается взгляд. Их много, на фотографиях, но не так уж много в
городе, много появилось сублиматов, синтетических цветов - они не природны
и от того некрасивы. Красота - природна, она запечатлена фотографом, она
тонко подмечена в некрасивых вещах. Именно поэтому так приятно смотреть на
фоточки - открывается подсознательная идея- отождествление себя с человеком
понявшим непонятое многими. Вот почему они так любят разглядывать жизнь в
рамках.
Грусть здесь всегда, ее натекло мегатонны, декалитры, ее хватит на
всех. Она чиста изначально, и в своем начале она чиста девственно,
непорочно. И, лишь они, заходящие сюда, берущие себе часть, кто больше, кто
меньше, наполняют ее своими ощущениями, томлением, холодом, антарктическим
холодом, вечной мерзлотой. Но наполнение есть всегда, какое угодно,
страданий хватит на наполнение, тем более что реальность не жадная - дарит
их всё больше и больше. Иногда, они наполняют грусть светом, тонким,
остро-рапирным чувством влюбленности, власти невозможного и никогда не
сбудущегося. И неприятно чувствовать эту обреченность, понимание конечности
всего и понимание будущности. В этих людях переносящих, отдаляющих свое
счастье на будущее. Жизнь в будущности - им нравиться, неосознанно, но они
верны вере до конца. Они не разочаруются, они живут обещанием дня, каждый
день им обещает - а они верят, они не глупы в вере, они выбрали свое
наполнение.
Мебель, она живая. Она все понимает и, что странно - принимает, она
чувствует всего тебя и ведет себя в соответствии. Многие из понимающих
любят общение с мебелью и никому не говорят об этом. Ведь за стеклом
воспринимают только реалии, без подтекста, неприятиия недоказанного - это
раздражает. Кресла обволакивают своей обивкой, успокаивают и, будто
нашептывают сказки о хорошем, непостижимом, но они не повторяются - каждому
своя успокоительная сказка. Медленно, с намеком на желание раскрываешься,
отдаешь старую, обтрепанную грусть, освобождаешь место - много - чтобы
попросить побольше грусти- наркотика - чтобы было чем заняться там, среди
непонимающих, берешь еще немного цвета- нового - для новой влюбленности -
развлечение души, кресла - они это знают, они знают как старая цыганка, по
форме тела, которое они так бережно вкладывают в свои объятья, чем все
закончится, но молчат, хранят таинственную неизвестность, не хотят портить
впечатления, оно и хорошо. Медленно грусть перетечет в разные подлокотники,
в черное лакированное дерево. Вот почему они уходят со светлым свечением.
Со знанием того, чего не стоит знать другим - о том, как успокаивает
расшатавшуюся цистерну грусти старое кресло.
В центре, не только по локальной позиции - огонь - живой,
агрессивный, динамичный. Настолько желающий жить, что пришлось его
отгородить каменными, изначально холодными камнями, они теперь неразлучны,
и не мыслят жизни друг без друга, друг без друга уже не жизнь для них.
Лишняя агрессивность огня - для ледяного камня, вечномерзнущего от
непонимания, огонь со своей страстью доказывает, каждый день, момент,
любовь- жизнь, а какая- дело 21-ое, любовь греет, у огня этих доказательств
бесчисленное множество, камень верит, но слабо, принуждая огонь придумывать
новые и новые стороны тепла любви. Камень же останавливает иногда
перегибающего палку, охлаждает своей рассудительностью и хладнокровием. Они
живут благодаря друг другу. Вот и все восхищаются этими отношениями. Этим
полярным различием, этим дополнением, абсолютным и фантастическим, они
помогают, доказывают, вовсе этого не желая, любовь - она случайна и от
этого крепка, глубока. Они, как красно-горячий мазок на льдине все там же,
за стеклом, в реальности. “Случайно” получившийся камин окружен мелочами,
привезенными оттуда, где все пропитано любовью и цветами, разными. Черными:
когда закончилось плохо - переходом любви в ненависть- горькую,
неприятно-холодную, всеобъемлющую, потом, после перехода чувствуешь себя
голой. Но не так, как в детстве, младенчестве - природная невинная нагота,
а отвратительная, будто содрали эпидермис. Будто мышцы - голые, холодно,
ветер одиночества безжалостно обдувает, и кровь, кровь, стекающая тонкими
струйками, щекочущими душу, которая и без того в ранах, щекотка не как в
детстве, а как во взрослой жизни - хлесткие тонкие удары по больному. Такую
любовь различаешь сразу, но не можешь, просто не в силах сразу от нее
отказаться. Она затягивает, не можешь затормозить - тормозная жидкость
вытекает. О гибели знаешь еще при рождении, но не можешь предотвратить
высшую предопределенность. Так любят не все, только те, кого Высшие считают
обладающим возможностью обрасти новым эпидермисом, отличающим « черных»
любовником от других радужных людей. Новый эпидермис не дает возможности
разочароваться дальше. Больше - нельзя. Дальше запрещено Высшими.
На «черных» печать горячи, они лучше в том, что тонко чувствуют
нежность, но им хуже в том, что еще одно предательство и они не выдержат, и
твоего третьего эпидермиса не предусмотрено.
«Черная» любовь - редка, как автограф Селинджера. «Черные» любовники
- замерзшие изнутри, холодные, с тонкими морозными рисунками на глазах. Они
чувствуют морозность и всегда у камина, слушают огонь. Огонь им искренне
сочувствует, он обнимает их нежно, чтобы не разрушить. Внутри не греет
коньяк, тот, который напоминает о горечи, но дает тепло, переходящее в жар.
Симбиоз температуры и градусов делают свое дело - они отогреваются,
невыносимо медленно, но тают, и все равно не оставляют места у огня.
Привычка.
Другие мелочи более распространены, менее фатальны. Насыщенные
другими цветами, яркими, теплыми. Культивируются всеми фибрами, как розовая
любовь. Розовая не по качеству, но по ощущению. Будто одеваешь розовые очки
- безусловно, удобные, но непрактичные до безобразия. Реальность не
принимает ношения Розовых очков, искажение всего: хорошее - лучше,
недостатки - исключительные достоинства. Эти люди умиленно-позитивны с
розово-благостным свечением, они обнадеживают остальных, умиляют
ангельско-нежным взглядом и неприятием отрицательных черт. Мне не нравится
сидеть с ними, они однобоко воспринимают любовь, исключительная выборность
из гаммового многогранника. Не полной грудью вдыхают ледяной воздух эмоций,
а то, что вдыхают - фильтруют, делают его теплым, приемлемым. Любовь без
холода, хотя бы в самом начале не любовь.
Если черные - в форме Меккского куба, глубоко черного, втягивающего в себя,
то эти параангелы впитывают бесконечный оптимизм из гротескных слонов.
Таких розовых - будто концентрат малинового компота.
Цветы. Тонкие крупинки нежных созданий, забальзамированных,
мумифицированных белых хризантем. Они почти что бестелесные, крепко
связанные с «другой» стороной. Белые из-за практического отсутствия тела.
Зачем? Ведь они высшие духовные существа. Они счастливы в абсолютной своей
безвозмездности. Дарят спокойствие нуждающимся, чтобы те в реальности
отдавали спокойствие, выпускали его, распространяя, и они становятся
реальным, но не существенным, материальным, а все же эфемерным,
недоступным, а вроде рядом, вроде недалеко и понятно.
Вечером, когда реальность была в своем репертуаре, лишь несколько
изменив обстоятельства, когда небо вспомнило об искусстве и начало творить
мельчайшие раздавленные фигурки, то, что называют нежно - снежинка. Кусочек
снега. Налипая на границу миров, показывая свою неповторимость, немного
смущаясь своей красивой нежности, начинают таять от взглядом, иногда
жадных, но никогда равнодушных. В них тоже пытаются найти утешение.
Холодное и чуждое, как и всякое успокоение, вытягивающего из возможности
конца и покрывающегося слоями небесно-кружевных снежинок. В этом году - еще
новое развлечение себя. Все упивались спокойствием, падающим с неба,
согревали души, выплескивали грусть, занимались обычным здесь лечением души
и духовности. Сандаловые драконы дыма. Щекочущий воображение и
пронизывающий все, заходящий во все поры, жадно хватаемый фибрами. Тонкие
струйки дыма-сигареты - безотказный способ равновесия, своеобразная лотерея
без выигрышных билетов, все об этом знают, но какая же затягивающая игра;
преступление общественного неприятия - легкое нарушение норм - как
лекарство от покорности, поэтому курят все. Выпуская дым, чтобы
обволакивать себя тонкой стенкой, чтобы дым пропитанный тобой приносил и
оставлял часть тебя в мире, выбранным благодаря случаю, но не случайно.
Выпускаясь, дым еще больше отдаляет от реальности и заставляет делать новый
глубокий вдох. Дышишь - значит живешь. Вечер будет долгим, бесконечным - он
просто перейдет в утро, наполненное сугробами нежности. Но пока свет дня
перетек в фонари, и вечер усугубляется закатом жестокого Светила,
посетители, давно, недавно знакомые заходят в уже их мир, не обращая
внимания на оболочки, не носящие смысла, принимают любимые позы, гладят
сандаловых драконов, разрешают себе копаться в себе, вникают в новые сферы,
открытые случайно, кажущееся восхитительными, рассматривают их с
нескрываемым интересом, пока не приесться. Истинный интерес, без налета
притворства, актерские таланты оставляют для других, здесь правдивость
чувствуется остро, зразу. Это правило, соблюдение его дает свободу не
смотря на парадоксальность зависимости здесь, как в зеркальной глади
понятия и образы принимают обратную сторону реальности, это характерно для
станиц пограничных миров. Количество правил не имеет границ,
устанавливаются сугубо нормами морали каждого посетителя и, не смотря на
всех в основных понятиях они пересекаются, ища общность, а не различия в
себе. Объединенные правилами, общностью пересекающихся параллелей - они
занимаются обсуждением точек пересечения и бесконечным самокопанием. Это
поистине бесконечный процесс - закрытые глаза и открывается бесконечность
себя. Это азы, это умеют все, все кому это нужно. К этому прибегают не все,
и то в самых депрессивных, саморазрушающих ситуациях реальности.
Дно - конечный результат в поисках себя. Не дно- падение, а дно
посуды, которая на время становится одним из средств борьбы с
обстоятельствами. Медленно, как продвижение льдины по антарктическим водам,
растворяешься в сосуде с ограниченным количеством жидкости, топишь
внутреннюю грязную, замусоленную грусть, утопив и растворив ее, допиваешь,
чтобы убедиться, что не растворил чего-то важного. В процессе поглощения
кусочек внутреннего неба - душа узнается сосудом и, по возможности
анализирует происходящее. Сосуд - своеобразный фильтр, сильнейший в
станице. Его прямое предназначение - успокаивающая функция валерианы и
корвалола, как в принципе функция и каждого предмета, они наделены
возможностью помогать и Сознанием того, что помощь будет принята. Это
благотворное влияние на самолюбие обеих сторон. Внутреннее ментальное
существо чашек, стаканов, рюмок-яблок, тонких бокалов не менее важно их
формы, их пытались создать, примеряя на общие неформальные рамки, сложность
и одновременная легкость в их взаимоотношениях заключается именно в этих
негласно-неформальных, тем не менее, глубоко обязывающих, как и все рамки.
Привязанность посетителей не возбороняются, напротив исцеление и
освобождение ускоряются. Но предметы отделены возможностью выражать
нежность, это обидно, до восприятия этих рамок предметы не понимают этого
противопоставления выгоде выражения. Их лишили анатомической возможности
почувствовать и, как следствие выражать эти самые чувства. Но причина,
главная причина! Они не знают любви. Они знают любовь, и злое понятие
нелюбовь. Но они не знают любви, не мучаются от невозможной нелюбви. От
молчаливого, тихого, вкрадчивого молчанья. Им неизвестно это горькое
счастье. Но как же прекрасна это горечь, коньячная, согревающая, кружащая
неосознанные мысли об одном. Об этих чувствах не догадываются, стоят
спокойно на полках, ожидая новых порций, готовящихся к смешиванию старого и
нового. Такого не было, ибо не предусмотрено Высшими, а ведь они были
точны, всегда точны, кроме того дня, когда ручка, случайно вложила немного
больше облаков, воздушных, тех, которые способствуют возможности любить,
когда случай подставил меня под эти облака, когда решение создать меня
утвердилось окончательно и бесповоротно, и новое в своей странности желание
эксперимента, не имеющее четких очертаний, не имеющего еще конечного
смысла, но уже щекочущее подсознание возможной провокацией. В целом не
осознанно, но продуманно независящим хитрым и злолюбопытным подсознательным
его желанием вывести новые формулы для увеличения жизненных сюжетов. Итог я
знаю, не со своего начала, сравнительно недавно. Облака клубились воздухом,
наполненным бактериями, размножающимися со скоростью света. В этой
прекрасной воздушности я пропадаю, уподобляюсь сумасшедшим, я одержим
бактериями и внезапной чувственностью. Меня не предупредили, что кроме
вспомогательной и созерцательной функции я буду жить для себя и для нее.
Абсолютно конкретного существа, которое нужно мне, которому нужен я. Только
вот у меня понимание происходит осознанно, я дошёл до этого вывода трезво,
я понял нужность мне, и согревающую необходимость меня. Факт
непредупрежденности поразил банальной стрелой маленького грешника в
несуществующее сердце, нарушил весь штиль кровеносной системы. Заставил
родиться множество эндорфинов, радующих в присутствии и неизменно гибнущих
в тяжелом, кажущимся бездонном отсутствии физического контакта. Это
перетекает из одного в другое, они связаны анатомичной разностью.
Крепчайшая связь. Я научился разрывать ее теплом своего наполнения, я
пытался научить ее этому важному умению. Но только ее нуждаемость во мне
пока не принимается ею. Она пока не ищет причины странного чувства
возникшего из дыма, она наслаждается следствием всех глупых причин,
исследует их, ее мысли, блуждающие, подобно пьяным паломникам, с
определенной целью - анализ себя.
Теперь у меня есть мечта: быть только с ней. Быть, просто быть,
в своем образе, чувствовать ее принятие меня.
Когда я понял свою отчужденность от фарфоровых собратьев? В
одном из тех бесконечных вечеров, с нежными льдинками. Именно этот вечер с
немного измененной реальностью, сподвигнул во мне это изменение. Это был
обрыв, резкий из-за ветра, кружащего снежинки, случайно залетевший,
навязывая жестокость, с необычайным рвением в случайно данной возможностью
открытой двери. Обычно дверь открывается с уверенностью, быстрым движением,
желанием погрузить физическое тело в кому и обновляться. Ручка двери
дернулась - будто ошиблись, приоткрылась. Начало моего наваждения.
Сладкого, как сахар. Создание злого мира вмещающее в себя понимание злобы
окружения, создание, снабженное слишком тонким чутьем, пытавшееся бороться
- тщетно, и проходя мимо станицы грусть начала переливаться через. Что и
стало причиной робкого открывания двери. Символический вход в собственное
«я», и открытие меня мне. Вместе с ней зашел неотделимый исходящий от нее
запах боли, одиночества и тяжелый невыносимый запах тщетности,
эсхатологическая религия наполнившая ее кусочек неба до краев. Этот запах
заглушил непроветриваемый, вечный запах сандаловых дракончиков и обратил
на себя внимание всех, так было впервые. Так не входил ни один из
присутствующих. Сев, сжавшись в комочек, в огромном обволакивающем кресле и
посмотрев на атмосферу, она видела изнанку всех и всего и еще Высшие, она
говорила, не напрягая речевого аппарата, у нее был говорящий взгляд!
С нежным переливом гласных и согласных, перекликающихся с оттенками
кофейно-черного и светло-бежевого цветов. С умеренной динамичностью, с
бархатистостью характерной обивке кресел восемнадцатого века. Итальянское
эспрессо с белком и ромом уже стояло рядом, тая перед ее харизмой, выдыхая
теплое чувство, я ждал, я никогда так не ждал первого глотка- наполнения ее
частью меня. Взяв меня в руки, ледяными с улицы, обвив тонкими полосками
пальцев горячую фарфоровую оболочку жадно забирая тепло, выбирая жар,
выжигая из меня эту чертову антропоморфность. Мое расставание с эспрессо
было легким, будто сонливым, ей становилось тепло, губы - мой любимый
коммуникативный орган через который проходят все мысли, чувства, вся
ментальность, расслабились, почувствовали обволакивающее желание исповеди.
Почти что религиозное экстатическое исступление. Восхитительные суженные
пальцы с ногтевыми пластинками в виде неспелого миндаля покрылись легкой
дрожью, чувство возможного понимания ее, принятие ее такой, какая она есть,
хлынуло и сорвалось с губ. Я знал много губ. Их деление достаточно точно
характеризуют человека. Они бывают жесткими, бьющимися о мои края, не
желающие сдаваться теплу моего наполнения, шероховатые, будто наждачка,
впрочем, нежнее, но ощущение и восприятие этих жестких, напряженных
комочков, которые расслабляются так же быстро, как таят фьорды в -80С.
Бесконечно царапая псевдо любимых людей, чувствуя макросгустки крови людей
выбранных опорой в реальности, страдал от собственной неровности, желающие
выявить мягкость, но атавизм верхнего песочного слоя покоряет себе,
заставляет застыть мягкость, внутреннее желание открыться натыкается на
слой привязавшегося стереотипа. Упругие, принося ощущение вечной молодости
и, собственно сопровождаемые оптимизмом и надеждой в будущность. Таких
помню несколько. Легкие на вкус, не вызывающие зла, что важно, хоть они не
излучают вечного экклесиастического понимания мира. Разрядка после долгого
напряжения, но обязательный фактор- медлительность соприкосновения меня с
ними, ибо начинаю терять нотки умудренности - молодость дает о себе знать.
У меня на краях были резкие, томные, медленные, сухие- все пытавшиеся
доказать свою индивидуальность, но они были в нескольких существах, а
такие, как у нее… Моя классификация постыдно прячется в нишах сознания, это
нечто новое, лучшее, современное, хотя однажды мне сказали, что совершенств
не бывает и я поверил, а теперь я нарушаю свою заповедь, я считаю их венцом
творения: они настолько нежны, насколько широко мое восприятие этого
понятия. Нежны в цвете- симбиозе ласково-персикового и недозрелой вишни, в
качестве - будто нежнейшие из кожных покровов были без сожаления отданы для
создания твоих губ, которые не раз являлись поводом для истерик у
впечатлительных юношей. Но разве их истерик ты хотела, прикасаясь к краям,
я узнавал все тайны из уголков рта, и из трех маленьких морщинок грусти - я
был поражен - ни одной мерзко-скабрезной тайны. Все светлые с поволокой
горечи, которой пришла пора уйти, но куда, к кому?
Мне бы хотелось закричать, но я же не могу, мне пришлось искать новые
пути к сознанию. От этого перцепционизм встал с ног на голову. Она сделала
меня единственным, уникумом в окружении невоспринимающих плошек. И мне не
быть там, внизу, я там был, и там не плохо, там просто отсутствует
индивидуальная сигнификация, раскрывающая личностную субстанцию. А сейчас я
бы не смог туда со знанием новооткрывшегося.
Я тренировал свою память, сохраняя ее тонкие прикосновения, запах,
невыносимую легкость отрешенности, следы губ, отпечатки подушечек, я изучил
ее дектолоскопию, от и до. Все грани и вариации ее пересеченных полосочек -
они настолько невесомы, что просто сохранить их на себе - адский труд, не
говоря уже о злобных существах, не чувствующих тонкость сознания и
стирающих эту слабую связь. Теперь я ненавижу грубость их рук, с
дьявольско-трезвой дотошностью, грубость этой чертовой посудомойки
смывающей эфемерную чувственность с моих нефаянсовых стенок. Я ненавижу,
всей ненавистью реальности, собрав свои иллюзии в сундук за спиной. Мне
противит все не ее. Всё, что противоречит ей.
Она заходит чаще, остается дольше, обнимает меня крепче. Она
скучает по мне. Она рассказывает мне свои тайны между вдохом и выдохом… Я
счастлив как щенок. В полумраке я свечусь и сам себе удивляюсь. Она
приходит одна и я уже ее жду. Она уходит одна и я уже по ней скучаю.
Я… я стал слишком эмоционален. Она стала слишком открыта….
Я чувствую дождь за окнами. Нарочная грусть сочится. Кому-то
грустно, но не мне… Она зайдет без зонта с тонкими струйками дождя по лицу
и рукам. Она оставит влажные следы, она возьмет меня… мокрые ладони…
гладкий фарфор….
Она не удержит меня. И я стану осколками мелкими и крупными,
поднимется душистый клубок и меня уже не склеить. Только не плачь, капая
солеными дождинками на пол. Не царапай свои руки-пальцы об осколки. Не ходи
сюда.
Меня вымели. Тебя вывели. Ты пьешь кофе в стаканах. Я медленно
рассыпаюсь. Ты снова собираешь свои тайны. Я отдаю их земле.