* * *
Август режет лето, как солому.
Воробьи купаются в пыли.
Сочиняя реквием былому,
плачет птица певчая вдали.
Тихо, сухо. Дождь пока не месит
грязь дорог немыслимой длины.
Всё равно. Он самый страшный месяц
для моей мистической страны...
* * *
Дорога размыта дождями —
хоть рыбу пускай в колею.
Россия разбита вождями
сильней, чем врагами в бою.
Отобрано всё у народа!
Виновных в беде — не найти.
Осталась последняя льгота —
досрочно из жизни уйти...
* * *
Жить бы нам, веселясь и ликуя,
но лишь август заступит в права —
над Москвою поют «Аллилуйя!»
и от жалости никнет трава.
Вновь кочевники топчут просторы
беспробудной Отчизны моей.
А вокруг — лишь державные воры,
рвань да пьянь, да жульё всех мастей.
Нам бы к Господу прямо, без скидок,
нашу боль всю, как есть, донести.
Но висят в небе тени шахидок —
и сбивают молитвы в пути.
Нету веры ни власти, ни Богу.
Всюду ждут не печаль, так беда.
Выхожу я один на дорогу,
а дорога — ведёт в никуда.
* * *
Я предан друзьями, врагами забыт,
не знаю ни лести, ни чести, ни мести.
Давно седина в бороде уж сквозит,
а жизнь, как машина, буксует на месте.
Струятся секунды в песочных часах.
Тревога покой, словно дверь вышибает.
Надежды, как чайки, парят в небесах,
а век, как гроза, их к земле прижимает...
* * *
Я на станции «Липяги»
лопал тёщины пироги,
на тарелке высокой стопкой
золотились блинов круги.
Хорошо за столом сидеть!
Хорошо за окно глядеть.
Хорошо пить чаёк из блюдца
и с теченьем дней не худеть.
А за окнами — листопад.
Солнце балует невпопад.
Впору лить бы дождям осенним,
а деньки — аж огнём горят!
Видно, кто-то, встав с ТОЙ ноги,
к Богу вымолвил: «Помоги!» —
и Господь, не отвергнув просьбу,
пролил солнце на «Липяги».
И, отведав блинов, сколь смог,
понял я, как нас любит Бог,
коль на равных — святым и грешным —
столько счастья льёт на порог...
* * *
Покуда Волга не во льдах,
и не сдалась морозам осень,
я вновь и вновь иду сюда —
смотреть, как тёмная вода
тревоги жизни вдаль уносит.
И замирает каждый раз
душа в подобии экстаза,
следя за тем, как мимо глаз
за часом час, за часом час
идёт воды несметной масса.
Плывет над лесом грозный гул,
и ветер — все сильней и злее.
А я стою на берегу
и мысль отвадить не могу,
что я — полки навстречь врагу
тут провожаю с мавзолея...
* * *
Возле станции «Липяги»
бродят голуби между рельсами.
Пожелтевшие лопухи
машут вслед электричкам рейсовым.
Спит под горкой Солдатский лес,
содрогаясь, когда у станции
прокричит товарняк, как бес,
из души изгоняясь старцами...
Тлеет жизнь, покорясь судьбе,
за окошком под низкой крышею.
Дым над домом прилип к трубе,
как чинарик — к губе курильщика.
Я стою на платформе, жмусь,
за колонной от ветра спрятавшись...
Эта станция — тоже Русь!
Тут живет моя теща рядышком.
В ветре носится пыли взвесь,
в лужах нефть блестит переливами.
И, наверное, даже здесь
можно пробовать быть счастливыми...
* * *
Между Москвою и Самарой —
даль неба сера и глуха.
В ней облака бредут отарой,
послушны воле пастуха.
Куда их гонят, нет известий —
не то в Китай, не то в Сибирь.
Но не стоять же впрямь на месте,
когда вокруг — такая ширь?..
* * *
Над Переделкиным — снега.
Лес будто весь исчерчен мелом.
И что ни ветка — то дуга
под грузом изогнулась белым.
Смотрю на мир, точно на лист,
где миг рожденья чуда длится,
и понимаю: нет традиций!
Природа — импрессионист,
с которым вряд ли кто сравнится!
* * *
Посёлок закутался в ночь, точно бомж в телогрейку,
которую звёзды прожгли, словно искры костра.
(Похоже, у ней и в карманах большая дыра,
коль выпасть сумела луны золотая копейка!)
Сначала чуть слышно — не громче, чем писк комара, —
потом всё сильней (и попробуй её успокой-ка!)
начнётся пурга, как в квартире соседей — попойка,
которую вряд ли удастся унять до утра.
В такую погоду — не выгнать и пса со двора,
не то, что куда-то брести самому сквозь потёмки!
(Пугает не холод — а то, что родиться потомки
не смогут, случись, нас проглотит такая пора.)
Деревья во мраке — трепещут, как янки в Ираке.
Воротами ада зияет любая дыра.
И замерли мысли. И рифмы не сходят с пера.
И не покрывают страницу сакральные знаки.
А как всё спокойно, как всё было тихо вчера!
Казалось, что света — на всех на нас хватит без меры.
(Но мы прогневили Творца оскудением веры —
и вот Его гнев на нас льётся, как дождь из ведра!)
Любого из нас призови, и вопрос дай любому —
кого разбомбить, чтоб настала эпоха Добра?..
Но мы позабыли, что войны — лишь злая игра,
а коль и дано нам спастись — то одною любовью...
* * *
В келье инока Филарета —
нету видика, Интернета,
ничего не смущает покой.
Только — Библия под рукой.
В келье инока Филарета
не гремят из столицы приветы.
Он живет тут один, сам-перст.
Лишь на стенке — распятье-крест.
В келью инока Филарета
не доходят эпохи приметы.
Но ему и не надо газет,
чтобы знать, что кончается свет.
Келья инока Филарета —
не протоплена, не прогрета.
За окном — зимний ветер свистит...
Но лишь тут можно душу спасти.
* * *
Зимою лес фотогеничней втрое,
чем в дни, когда он зелен и душист.
Войдёшь в него январскою порою —
и будто в сказку перекинешь лист!
Снег вдоль тропы — от тени словно синий,
подолы ёлок — точно юбки фей.
И, вторя нотам Мусоргского, иней
с волшебным звоном сеется с ветвей.
Но не нарушат тишь аплодисменты —
январский лес величествен, как храм!
(Когда бы здесь бывали президенты,
быть может, меньше б было в мире драм?..)
Я прихожу сюда — как будто в детство
или в забытый музыкальный сон.
Лежат сугробы белые, как тесто.
Скрипят деревья ветру в унисон.
Сверкает — так, словно в Алмазном фонде!
Не лес — корона в миллион карат...
(...Всего и дел-то — прогулялся, вроде.
А будто принял праздничный парад.)
* * *
Земную жизнь пройдя до середины,
я повстречался с морем, полюбив
его простор, зелёные глубины
и шаловливый, как щенок, прилив.
В часы заката, когда солнца чашка
прольёт на море золотистый чай,
как грациозно режет воздух чайка,
крича мне сверху: «Радость замечай!»!
Шагну на пляж: по линии прибоя —
кипят пивные белые валы.
А выше их — лишь небо голубое,
где облака бредут, словно волы,
впряжённые в возы с чумацкой солью...
…Прожив три дня и вздумав уезжать,
себя обратно — вырываешь с болью,
словно во всё — уже вросла душа.
* * *
Косых лучей слепящие осколки
плясали, на речных волнах дробясь.
Я снова ехал вдоль любимой Волги,
её великолепию дивясь.
В купе звучала песня Джо Дассена,
стоял холодный клюквенный компот.
А за окном — сгребали бабы сено
и вытирали рукавами пот.
В купе всё было чинно и красиво —
диванов кожа, столик, зеркала.
А за окном — глотала пыль Россия,
и быть другой, похоже, не могла...
* * *
Поезд едет на восток,
за окном мелькают ёлки.
Дует девочка в свисток,
свесив ноги с верхней полки.
Я спокоен, я не злюсь,
надо всё сносить достойно.
Я смотрю в окно на Русь —
ей трудней, а как спокойна!..
* * *
Сквозь золотые тополя
бежали синие вагоны.
В вагонах пили дембеля
и лили водку на погоны.
Но день прошёл. Закат упал.
Иссякли водка с пирогами.
Всю ночь в вагоне храп стоял
и крепко пахло сапогами.
Потом настала тишина
и, уводя, как в бред наркоза,
их догнала во сне война,
как недопитой водки доза...