Когда в Париж вступили казаки,
И Бонопард уже изчез куда-то.
Одна мадам, так, средненькой руки,
Влюбилась в Ваньку – русского солдата.
Она ему таскала пироги,
Сменяя трижды в день чулки и блузки.
И все твердила:
«Мы же не враги».
Но Ванька не кумекал по-французски.
Да и мадам по-русски ни бум-бум.
Шептала только словно заклинанье,
Какое-то свое «Шурум-бурум»,
Вставляя щедро в строчки «Ванья! Ванья!»
А тут еще полкам пришел приказ,
О том, что надо срочно возвращаться.
Сказал Иван: «Я оставляю Вас.
Пора, мадам, навеки распрощаться».
О, сколько пролилось французских слез
Сбивая двухязычную беседу.
Не понял Ванька, что вполне всерьез
Мадам сказала: «Я к тебе приеду».
И вот уже из самых дальних мест,
Запавший в душу иностранке Ванья,
Вернулся в древний Кашинский уезд,
В родимую деревню без названья.
Крестьянствуя он жил среди хлопот,
Все реже вспоминая о Париже.
И вот однажды, где-то через год,
Приехала она, на тройке рыжей.
Не знавшие доселе мелодрам,
Заплакали крестьянки и крестьяне.
Когда в мехах, не здешняя мадам
С акцентом прокричала: «Рада Ванье!»
Кричала день, счастливая, другой,
Неделю: «Рада Ванье! Рада Ванье!»
И так дала она деревне той
Красивое и звучное названье.
Но под себя подстроил наш язык
Тот громкий возглас радостного плача.
Любой теперь деревню ту привык
Звать «Радованье», так, а не иначе.