Дома мне никогда не сиделось,
я старался там меньше бывать,
может быть потому, что хотелось
от порога отцу прокричать:
– Папка, знаешь, как я нагулялся,
я облазал все наши дворы,
я до вечера с горки катался;
Пап, чес-слово я был Царь Горы!
Но в холодном взаправдашнем мире,
каждый год, как декабрь догорал,
там, под ёлкой, на старой квартире,
только мамин подарок лежал.
Тайно стигма лежала на теле –
припечатан от школьной скамьи
приговором в моём личном деле:
“из неблагополучной семьи”.
И назло богомольной соседке,
отмывая чужие грехи,
на прокуренной лестничной клетке
сочинял я “большие” стихи.
Дрался жёстко, был зол и взъерошен,
но котов в подворотнях кормил;
я и сам был безжалостно брошен
тем, кого так заочно любил.
Я взрослел с этой тайною болью,
и, конечно, не мог не решить,
что уж детям своим не позволю
с горьким чувством ненужности жить.
Снова крутится старая плёнка,
новогодние свечи горят,
а в углу два любимых чертёнка
втихомолку друг дружку тузят.
Подхожу я к своим непоседам,
а глаза мне щекочет печаль:
– Очень жаль, что у вас нету деда,
но не вас, а его очень жаль!