Над мостом Мирабо через Лету во льдах
Под мостом Мирабо через Княжий Затон
лед прогнется и вытолкнет нас, как батут,
выше голых деревьев и птиц. А потом
твои ангелы медленно к нам подойдут.
Ты от зыбких летучих пейзажей отвык.
Вспоминай наш язык,
испаряющий плоть, газирующий кровь -
его глосс, его ос растревоженный рой.
Эти осы являются жалить и жечь,
чтоб забыли мы пешую речь,
чтоб очнулись в цветущих январских садах
над мостом Мирабо через Лету во льдах.
Только точек изюм
От тебя и хула - пахлава и кишмиш,
Но молчишь. И выпрашиваю слова.
Вот и гуси летят, и закапало с крыш.
Ближе, чем
от Сочельника до Рождества –
от любви, до того, что не знает имен,
как не знаю, о чем там писал Элиот
(о жестоком апреле? обвалах времен?).
Междуречье мелеет и паводка ждет.
Кто бежит от себя, тот и нем.
А зачем
мне, согласной, бояться согласных, и взор
от сговорчивых гласных (от мускусных роз)
отводить? Исихаст? Что ж, и это зачтем.
Ах, не прячься:
"Конфуций…Катулл…Кьеркегор..."
Все цитаты точны, если метят под дых.
Говори-говори, все равно разговор –
только точек изюм и зерно запятых.
Не заблудиться бы
Пленник иллюзий, аллюзий, коллизий,
прост, как Бетховен в этюде “К Элизе”,
сложен… А, впрочем, все сложены в срок
будем – кто в глину, кто в зыбкий песок,
друг ли? возлюбленный?
ныне и присно –
названный брат, без которого пресны
праздников пасхи и будней хлеба,
нас отпустила на откуп судьба.
Не заблудиться бы, горний мой брат,
в зимнем лесу перекрестных цитат,
в райском саду, где не ждут, но предложат
спелый ренет и безбрачное ложе.
А в темноте – асфодель? Асмодей?
…Вместо того, чтобы делать детей,
жаловать ближних и жалить родных,
мы возжелали занятий иных –
сольных и слезных, созвучных тому,
что разглядели, на свет и во тьму
порознь шагая, срываясь в овраги,
в бездны, разверзнутые на бумаге,
навзничь сплавляясь по сонной реке,
чтобы обняться и слиться в строке.
УЙДИфь С ГОЛОВОЙ ОЛОФЕРНА
"...у повні місяць головою Олоферна
твоїх розтулених торкається колін"
(Юрко Гудзь)
чудо-юдо ты слышишь зову "Друже Юже!"
южик-ежик колючками внутрь а снаружи
панцирь перья подшерсток проплешины шрамы
что там дальше в программе сезонные драмы
вечереет зима подошла к середине
ты зимуешь как Отто Июльич на льдине
больно baby пришитый без анестезии
к месту коим сражала и коим сразила
то есть к дырке в груди где душа проживала
на пригреве тепло только этого мало
чудоюдные дни на тебя наступили
жив ли южик за что мы там давеча пили
значит льдин было две посему разъезжаются пятки
как подростки из лагеря спавшие в общей палатке
тот тщедушный и вправду вкусил мало меда
и ушибся и дует на лапку "плохая свобода"
задувает ли ветер в меня иль огонь раздувает
"в повні місяць" зажат между ног и темней не бывает
прячься глупый небесный зверек разучивший светиться
южик-ежик сначала подумала птица
нет не слушай того что в сердцах наболтала
на пригреве тепло только этого мало
на зато не гадаю какая на юге погода
так смотря для кого для летателя? для пешехода?
больно baby еще на P.S. остаются силенки
что нам делать друг с другом ребенок в ребенке?
надо гладить колючки и перья но я не готова
baby bay но сначала запомни три слова:
когда внутри – удочери
Белым по белому
не вспоминай что было это другая книга
ты никогда не видел белых ее страниц
любовь не рождается и не умирает однажды
она извечно приходит как зима
тогда холодная и сырая потом бесснежная злая
теперь такая как ждал
зимавесналетоосеньзима
мы не прощались росли как деревья
ветвились в пространстве разрыва
каждый собой заполнял горизонт
там где материя тихо становится светом
и в свет этот солнце садится
живы и будем завтра и после
всегда расплетаться срастаться лететь
листьями хлопать пасти эту поросль и паству слов
и плодами своими фигами-смоквами
сладким инжиром кормить голубей
белых как белым по белой бумаге
пишу тебе Сердце мое...
Летоход
"Тихотворение мое, мое немое" –
нас было двое, будет двое.
Не бойся слова "love" - оно
в разлуку вп-love-лено. Зерно
там стало хлебом. Ты – мой хлеб,
когда слова твои взахлеб
не только горлом – кожей пью.
Кому повем печаль мою –
не дотянуться, не обнять.
Зато и не отнять.
На Лете нынче летоход -
река опять взломала код
легенд и мифов, зим и лет,
несмежных наших тел,
и аурикул лабиринт –
не критский, а ушной –
перелетев, парит-парит
молчанье надо мной.
Она и ее сердце
Куда мы теперь, мое сердце, пойдем
по мокрой отаве под этим дождем?
Подальше от дома, где хлеб на столе
и слово в тетради, как пуля в стволе -
убить не убьет, под ключицу толкнет -
и жить не захочешь без певчих высот.
Там тесно вдвоем и немыслимо врозь,
там прозы, как розы, цветут на авось,
а вирши - как вишни и просятся в рот.
Ты жить не захочешь без этих щедрот,
без них святотатство коснуться пера.
Пойдем, мое сердце, темнеет. Пора.
Ты больше давало, чем мог он вместить.
Пойдем. Ведь не нам против воли гостить.
По небу, по тучам его дождевым -
подальше, подольше б не видеться с ним.
А ноги по-прежнему сами несут
туда, где нас ждали и больше не ждут.
Когда мы не...
Все та же ненависть к пространству
и времени "когда мы не"
("коли мине" "коли мене?").
Сопротивляться постоянству
тех перемен - себя губить.
Мы будем вместе, может быть,
из чаш ладоней, уст, очей
цедить нектар скупой ничей
и медом исходить вовне,
ты будешь звать Когдамыне
меня, как тюркскую княжну
из книжных княжеств, но жену
найдешь из здешних. И она -
темным-темна женым-жена -
тебя с пространством примирит,
и будет быт-гастрит-артрит,
ломОта в крыльях, жар в костях
(все крепости - на пропастях).
"Не долетишь ли ты ко мне
теперь сама, Когдамыне?"
То недолет, то перелет...
Поята Леда, но не тот
на лебедином берегу.
я без тебя почти могу
к о г д а т ы м н е...
Птица
я спрашивала где наша птица ты говорил улетела
глиняная птица-свисток улетела за песней
кто теперь смотрит вниз на быстротекущую воду
с узкого подоконника я бы смотрела в небо
я спрашиваю где наша птица ты говоришь разбилась
хрупкая плоть комок необожженной глины
кто теперь свищет текст на языке не помню
с узкого ложа мы видели только небо
Ножницы
Вербальный мой (нет – bookовый, кленовый),
мой книжный ближний, мы для жизни новой
не созданы, поскольку зелены
от спутанных корней до розных – в кронах –
рулад на птичьем, сбивчивом. В законах
не сказано о том, что до весны
им следует молчать, не умолкая,
и вот щебечут, свищут, потакая
потокам света. Ах, весна какая
идет за летом вдоль материка,
где дни, как он, сплошь зелены и сини.
И райские сады идут в пустыни,
и, как к тебе, протянута рука
к тесненным неразрезанным страницам,
к теснящимся в веселых кронах птицам.
Но паучок у зимнего виска
все выплетает, спутывает, вяжет –
а мы беспечны. Кто кому подскажет
и кто кому посмеет объяснить:
одна из Мойр уже поймала нить
и ножницами щелкнула….
Потом – потоп
Мы не достроили ковчег,
а воды заливают твердь.
Почти несбыточный побег –
в любовь ли? в смерть?
Беги по гребням волн и гор,
мне за тобой еще не срок.
Мы врозь, но длится разговор –
сестринство строк.
Бежать не можешь, так лети –
один из нас крылат, мой брат,
мой муж небесный – и найди
наш Арарат.
Смотри с горы во все глаза,
будь счастлив с завтрашнего дня.
Тебя целуют Небеса
и за меня.
Тебя спасают Небеса.
Эта связь
Дважды умерла и родилась,
прежде чем узнала – эта связь
насовсем. Так скреплены листы,
на которых ночью пишешь ты.
Там – твой дом и там твоя семья –
строки, строфы, главы, но не я.
Мой родной, не уходи туда –
там тебя изловят невода
вымысла, синекдохи съедят,
рой реминисценций и цитат
растерзает, как немейский лев.
Черная тетрадка на столе
инфернальных бездн являет тьму.
Обниму.
Жду – заснешь-забудешься. Вот-вот
все страницы пламя перечтет
(но сначала я – во все глаза).
Том твоих эпистол в Небеса
опоздавший горний почтальон
не снесет по адресу, не он –
мы в Раю, где дышит каждый куст.
Скажешь все Отцу из первых уст
Почта в один конец
"…вся наша жизнь – не более чем почта
в один конец"
(И. Бродский)
"... хочеш, я подарую тобі книгу щастя,
написану на моїй шкірі твоїми пальцями..."*
(Ю. Гудзь)
... И в третий раз, войдя по грудь
в затон, увертливый, как ртуть,
ломая лед, вдыхая снег,
следить, как утлый наш ковчег –
уже не здесь, еще не Там –
по-
ка-
чи-
ва-
ет-
ся.
По складам
тебе скажу я: "Вы-би-рай" –
так, чтоб не слышать слова "рай",
не помнить скрип у Царских врат,
когда ковчег вплывал в алтарь,
а помнить мед твоих цитат,
целебный твой словарь.
С душой-голубкой мы опять
в силках все тех же зим и рифм.
Не кормчий ты, тебе ли знать,
что рифом стал небесный Рим
и днище разодрал. Гольфстрим
течет по венам вспять.
От сердца отливает кровь.
Молчи, мой кровный друг….
Покров
воды ли, нежности – по грудь –
сминает вдох и гасит взгляд.
Смотри, уже в обратный путь
Все наши голуби летят.
* "…хочешь, я подарю тебе книгу счастья,
написанную на моей коже твоими пальцами…"
(с укр)
Памяти друга-поэта
ЮГу
Дарю тебе тебя, мой враль,
и врач, и белый ангел-ворон.
Ты помнишь, как являл февраль
нам свой любведробильный норов,
как снегом согревали лбы,
гуляя над луной подледной,
и я была полносвободной,
а ты –
ты Б Ы Л.
Со мной ли, нет –
не важно, ибо
мы оба – два ночных изгиба
на темном, звездном, голубом –
друг в друге находили дом.
Впусти меня под этот кров –
под кожу, в душу, в кровь,
под этот свод, струящий свет,
туда, где больше нет
ни нас, ни…
Только словоток,
летучий прочерк, завиток
знакомых букв, вчерашних строк.
Уже не читаный,
не мой,
впусти – хочу домой.
Прозрачный дом
Не гусь из тех гусей, что Рим спасли,
а друг из тех друзей, что сердце губят,
однажды Небеса полюбят
тебя – за краешек земли
захочешь задержаться, мнимой,
заснеженной, многолюбимой,
за вырез бухты, ломкий наст,
но, ветром в Небеса несомый,
весь, будто голос, невесомый,
о нас, о нас
расскажешь и начнешь сначала -
как целой жизни было мало,
чтобы понять, чтобы обнять
и написать стилом весла
на воске спящего канала,
на тусклом золоте листвы,
о том, что мы еще мертвы,
но жизнь любить нас не устала.
Небесный Рим прозрачный дом -
мы все сойдемся в нем.